Столпцы, 1924: история одного рейда советской разведки

Шпионские игры и пограничная рутина

В середине двадцатых годов прошлого века граница между Советской Россией и панской Польшей была не столько линией на карте, сколько незаживающим рубцом, оставшимся после недавней войны. Рижский мирный договор 1921 года, наспех скроенный по линии, где выдохлись и остановились армии, не принес покоя ни русским, ни полякам. Он лишь зафиксировал хрупкое равновесие, которое ни одна из сторон не считала ни справедливым, ни окончательным. Для Варшавы эта граница была восточным форпостом, «кресами всходними», щитом Европы от большевистской заразы. Для Москвы — временным рубежом, за которым томились в польском ярме миллионы украинцев и белорусов, ждущих освобождения и воссоединения с «государством рабочих и крестьян». Эта граница дышала, пульсировала напряжением и жила своей, особенной жизнью, главными лицами которой были контрабандисты, диверсанты, всевозможные агитаторы и провокаторы, а также шпионы. По лесам и болотам Полесья тянулись невидимые тропы, по которым из Польши в СССР проникали агенты «двуйки» — второго, разведывательного, отдела польского генштаба, — а в обратном направлении шли группы ОГПУ для ведения так называемой «активной разведки».

Этот эвфемизм, рожденный в недрах спецслужб, на практике означал целую палитру мероприятий: от организации подпольных ячеек и распространения агитационных материалов до экспроприаций, саботажа на железных дорогах и точечных ликвидаций. Это была перманентная, необъявленная война, которая велась силами небольших, хорошо подготовленных отрядов. С советской стороны их курировали структуры, подчиненные Москве, которые видели в этом не просто защиту своих рубежей, а продолжение классовой борьбы и подготовку плацдарма для будущей мировой революции. Поляки, в свою очередь, активно поддерживали антисоветские эмигрантские организации, от остатков петлюровцев до формирований эсера Бориса Савинкова, рассматривая их как инструмент ослабления восточного соседа. В этой мутной воде шпионские скандалы были такой же обыденностью, как смена времен года. Они вспыхивали с завидной регулярностью, служили поводом для обмена гневными нотами и давали пищу для газетных передовиц по обе стороны границы.

Конец июля 1924 года в этом отношении не выделялся решительно ничем. Все началось до банального просто. Варшава, накопив очередной ворох претензий — реальных и мнимых, — объявила персонами нон грата шестерых советских дипломатов. Обвинения были стандартными: шпионаж, финансирование подрывных элементов, ведение пропаганды, несовместимой с дипломатическим статусом. Москва отреагировала моментально и зеркально. В Ленинграде были взяты под стражу двое поляков из торговой миссии, прибывшей для переговоров о реституции культурных ценностей, вывезенных из Польши еще во времена Российской империи. Это был отработанный ритуал, и все понимали правила игры: несколько недель взаимных обвинений, затем тихие кулуарные переговоры и, наконец, обмен задержанными. Ничто не предвещало, что на этот раз рутинная перепалка выйдет из-под контроля и запустит цепную реакцию, которая заставит высшее советское руководство провести тотальную ревизию всей своей разведывательной доктрины. В то время как дипломаты обменивались колкостями, а газеты пестрели заголовками, в лесах под Минском уже заканчивались последние приготовления к операции, которая должна была стать очередной дерзкой вылазкой, а в итоге превратилась в оглушительный провал и повод для самого серьезного внутреннего разбирательства в Кремле. Система, выстроенная для ведения тайной войны, накопила слишком большую инерцию и была готова действовать самостоятельно, не всегда сообразуясь с сиюминутными интересами большой политики. И этот дисбаланс неминуемо должен был привести к взрыву.

Августовская ночь в Столпцах

Городок Столпцы (сейчас это белорусские Столбцы, тогда же город назывался Stołpce, и при переводе на русский в документах он обычно писался через «п», так что для сохранения антуража эпохи мы возьмем за основу это устаревшее название), расположенный в семидесяти пяти километрах к юго-западу от Минска, в двадцатых годах был типичным пограничным поселением «кресов всходних», где польский орёл свысока поглядывал на советскую звезду. Через него проходила главная железнодорожная артерия, связывавшая Варшаву с Москвой, что придавало ему стратегическое значение, но не отменяло провинциальной сонности. Здесь кое-как сосуществовали польская администрация, белорусские крестьяне и еврейские торговцы, и все они относились друг к другу без какой-то особой симпатии — типичный пёстрый городок на фронтире. Ночь с третьего на четвертое августа 1924 года опустилась на город душным летним маревом, не предвещая ничего, кроме привычной рутины. Однако в приграничных лесах, со стороны советской территории, уже заканчивались последние приготовления. Отряд, численностью, по разным оценкам, от ста до ста шестидесяти человек, вот-вот должен был выступить. Это были не просто бандиты или местные партизаны: как позже покажут допросы пленных, костяк группы составляли бойцы Красной Армии, прошедшие полугодовую подготовку на базах под Минском. Их целью была дерзкая диверсионная операция, которая на деле обернулась кровавой баней и громким провалом.

Ровно в час десять ночи, когда Столпцы погрузились в самую глубокую фазу сна, тишину белорусской ночи разорвал сухой треск винтовочных выстрелов. Налет начался одновременно по нескольким ключевым точкам. Одна из групп атаковала здание местного казначейства. Дежуривший там полицейский Леон Пикер, выйдя на крыльцо, услышал резкий окрик на русском языке и инстинктивно рванулся назад, успев запереть тяжелую дубовую дверь за секунду до того, как по ней ударила пулеметная очередь. Вместе с двумя подоспевшими служащими он занял оборону у окон, отстреливаясь из табельного оружия. Этот небольшой гарнизон проявил неожиданное упорство и не только отбил все атаки, но и сберег государственную казну — двести тысяч злотых наличными — и, что было гораздо серьезнее, секретные мобилизационные планы уезда. Почти одновременно другая группа налетчиков обрушилась на полицейский комиссариат. В окна полетели три ручные гранаты, но двое дежурных, укрывшись за стенами, открыли шквальный ответный огонь и не позволили нападавшим прорваться внутрь.

Бой расползался по сонным улицам, оплетая весь городок. На железнодорожном вокзале из трех охранников один был убит на месте, второй тяжело ранен, и лишь третий, проявив недюжинное хладнокровие, спасся, притворившись мертвым среди тел товарищей. Рейдеры ворвались на телеграф, разгромили оборудование и ранили телеграфиста. Здесь, впрочем, проявилась одна из странностей всей операции: разбив аппаратуру, они почему-то не тронули кассовый ящик, в котором лежали тринадцать тысяч злотых. Возможно, спешили, а возможно, экспроприация денег просто не входила в их задачу. Истекающий кровью телеграфист, собрав последние силы, сумел передать короткий сигнал тревоги в соседнюю Городею, где стоял польский кавалерийский гарнизон, прежде чем потерять сознание. Пока в центре города гремели выстрелы, основные силы рейдеров устремились к своей главной цели — городской тюрьме. Весь этот шум и хаос были лишь отвлекающим маневром. Настоящей задачей было освобождение двух чрезвычайно важных для Москвы и коммунистического подполья фигур.

В тюрьме Столпцов содержались Павел Корчук, он же И. К. Логинович, член Центрального Комитета Коммунистической партии Западной Белоруссии, и Станислав Мертенс, известный под псевдонимом Стефан Скульский, член ЦК Коммунистической рабочей партии Польши. Оба были арестованы месяцем ранее при попытке нелегально пересечь границу. Это были не рядовые агитаторы. КПЗБ (Коммунистическая партия Западной Белоруссии), действовавшая в подполье на территории Польши, была одним из ключевых инструментов влияния Коминтерна, и ее конечной целью было провозглашено «воссоединение с БССР». Корчук был одним из главных организаторов этой работы, и его арест стал серьезным ударом по всей сети. Мертенс же был знаковой фигурой в польском коммунистическом движении. Их освобождение было делом не только практической необходимости, но и огромного престижа. Прорвавшись к тюрьме, нападавшие взломали ворота и освободили своих товарищей. Чтобы замести следы и придать акции вид обычного уголовного налёта, они выпустили и других заключенных, но те, не желая испытывать судьбу, через несколько часов почти в полном составе добровольно вернулись под стражу.

К этому моменту операция уже давно шла не по плану. Получив сигнал тревоги, из Городеи на полном скаку уже мчался эскадрон польских уланов. Кавалеристы успели блокировать город до того, как рейдеры смогли организованно отойти. Удача, верная спутница дерзких, отвернулась от них. Начался хаотичный бой на улицах. Отряд, так слаженно начавший атаку, рассыпался на мелкие группы и пытался прорваться к границе через леса. В ходе короткой, но ожесточенной стычки двадцать пять налетчиков были убиты. Еще около десятка поляки взяли в плен непосредственно в городе и в ходе последующей прочески лесов. Остальным, включая освобожденных Корчука и Мертенса, все же удалось уйти на советскую территорию. Городок был истерзан ночным боем, на улицах остались тела семи убитых польских полицейских и одного муниципального чиновника. Но самое главное, на месте боя остались неопровержимые улики: брошенное оружие и снаряжение советского образца, а также пленные. Локальная диверсионная операция, задуманная как молниеносный удар, обернулась международным скандалом. И теперь слово было уже не за людьми с винтовками, а за дипломатами и политиками в высоких кабинетах.

Разбор полётов

Новость о налете на Столпцы докатилась до Варшавы подобно раскату грома, вызвав бурю негодования в правительственных кругах и в прессе. Это был уже не просто очередной пограничный инцидент, которых за последние годы насчитывались десятки. Масштаб, дерзость и, главное, очевидный военный характер операции выводили ее далеко за рамки привычной партизанщины. Польское правительство получило в руки не просто повод для дипломатического демарша, а практически безупречную доказательную базу. Во-первых, были пленные. На допросах захваченные налетчики, сломленные и деморализованные, не стали изображать из себя идейных белорусских крестьян. Они довольно быстро начали давать показания, из которых следовала четкая картина: они являлись кадровыми военнослужащими Красной Армии, а их подготовка к рейду велась на протяжении как минимум шести месяцев на конспиративных базах в окрестностях Минска. Во-вторых, было вещественное доказательство — брошенное на поле боя оружие и снаряжение, которое было безошибочно идентифицировано как стандартное для советских вооруженных сил.

Но самой главной уликой стала нелепая оплошность советских пропагандистов. Радиостанция в Москве, проявив чудеса оперативности, сообщила о «мощном выступлении белорусских партизан против польских угнетателей» в районе Столпцов еще до того, как официальное донесение о нападении легло на стол министрам в Варшаве. Эта поспешность сдала советскую сторону с потрохами. Для поляков все было ясно: за рейдом стояло не абстрактное коммунистическое подполье, а непосредственно советское государство. Реакция последовала незамедлительно. Было созвано экстренное заседание Совета министров, после которого в Москву ушла резкая нота с требованием немедленно прекратить агрессивные действия и обеспечить реальный контроль над границей. Газеты пестрели заголовками об «акте неспровоцированной агрессии» и «большевистском варварстве».

В Москве, в здании Народного комиссариата иностранных дел на Кузнецком Мосту, царила атмосфера глухого раздражения. Главе ведомства, утонченному аристократу и блестящему дипломату еще имперской выучки Георгию Васильевичу Чичерину, вновь приходилось заниматься нелюбимым делом — откровенно лгать, спасая репутацию страны. В беседах с польским представителем в Москве, Казимиром Вышинским, советские дипломаты с каменными лицами отрицали любую причастность. Представитель НКИД Виктор Леонтьевич Копп заверял поляков, что «Народный комиссариат иностранных дел никогда не отказывался и не откажется в подобных обстоятельствах принять необходимые меры для расследования и установления степени вины отдельных лиц», при этом делая вид, что впервые слышит о каких-либо доказательствах. Это была тяжелая и неблагодарная работа, поскольку все понимали, что за официальным фасадом отрицания скрывается совсем другая реальность. И пока дипломаты пытались потушить пожар, в самых высоких кабинетах Кремля уже вовсю шло тайное расследование.

Вопрос о провале в Столпцах был вынесен на рассмотрение Политбюро ЦК ВКП(б) — высшего органа власти в стране, чьи решения не подлежали обсуждению. Заседание состоялось 4 сентября 1924 года. Все материалы по этому делу немедленно получили гриф высшей секретности и были упрятаны в так называемые «особые папки» — специальный архив, где хранились самые чувствительные государственные тайны, доступ к которым имел лишь самый узкий круг лиц. Расследование было поручено Валериану Владимировичу Куйбышеву, старому большевику и члену Политбюро, известному своей дотошностью и принципиальностью. Ему предстояло выяснить, кто отдал приказ, который поставил страну на грань серьезного международного конфликта.

Результаты расследования оказались в какой-то мере предсказуемыми. Нити вели не в Кремль. Никто ни в Политбюро, ни в центральном аппарате ОГПУ в Москве не санкционировал эту авантюру. След привел в Минск, к главе местного полномочного представительства ОГПУ, чекисту с говорящей фамилией Медведь. Филипп Демьянович Медведь был опытным силовиком, прошедшим огонь и воду Гражданской войны, одним из тех людей действия, которые привыкли решать проблемы быстро и радикально. Вместе со своей помощницей по фамилии Асаткина, он, по всей видимости, решил проявить инициативу. Узнав об аресте высокопоставленных коммунистов Корчука и Мертенса, он не стал утруждать себя долгими согласованиями с центром, а задействовал имевшиеся в его распоряжении диверсионные группы. Это была классическая проблема роста молодой и еще не до конца отлаженной государственной машины: ее региональные «наместники», обладавшие огромной властью на местах, порой действовали, руководствуясь собственным пониманием целесообразности, которое могло разительно отличаться от стратегических интересов государства в данный конкретный момент.

Вердикт Политбюро был поразительно мягок. За действия, приведшие к гибели десятков людей и создавшие колоссальные проблемы на международной арене, Медведь и Асаткина получили лишь выговор. В протоколе в качестве смягчающих обстоятельств были упомянуты некие «особые условия». Вероятнее всего, под этим подразумевалось то, что, хотя метод и был выбран негодный, сама цель — освобождение товарищей по борьбе из вражеского плена — была идеологически верной. Наказывать сурово за проявленное революционное рвение сочли неправильным. Но для членов Политбюро, и в первую очередь для главы ОГПУ Феликса Дзержинского, этот инцидент стал тревожным звонком. Стало абсолютно ясно, что унаследованная от времен Гражданской войны система «активной разведки» — постоянных мелких уколов, диверсий и налетов — себя изжила. В хаосе войны она была эффективным инструментом, но в условиях мирного времени, когда страна пыталась наладить дипломатические и торговые связи, эта система превратилась в неконтролируемого джинна, выпущенного из бутылки. Она генерировала больше проблем, чем решала, и подрывала авторитет центральной власти. Рейд на Столпцы провалился, но именно этот провал заставил руководство страны глубоко задуматься и начать пересмотр всей стратегии тайной войны.

Дипломатический рикошет и милитаризация границы

Пока в Кремле комиссия Куйбышева скрупулезно распутывала клубок событий, приведших к провалу в Столпцах, а чекист Медведь готовился к неприятному разговору с начальством, за пределами СССР последствия этой неуклюжей авантюры уже начали жить своей жизнью. И жизнь эта была бурной и крайне неприятной для советской внешней политики. Дипломатический ущерб от рейда оказался несоизмеримо больше, чем любая возможная польза от освобождения двух подпольщиков. Налет, задуманный как локальная спецоперация, ударил рикошетом сразу по нескольким стратегически важным направлениям, поставив под угрозу плоды многомесячных усилий советских дипломатов.

Первый и самый болезненный удар пришелся по Лондону. Лето 1924 года было для советской дипломатии временем больших надежд, связанных именно с Великобританией. Впервые после революции к власти в стране пришло лейбористское правительство во главе с Рамсеем Макдональдом, которое, в отличие от консерваторов, было готово к диалогу с Москвой. Результатом этого диалога стал подписанный буквально через четыре дня после рейда, 8 августа 1924 года, всеобъемлющий англо-советский договор. Это был колоссальный прорыв. Документ не только урегулировал вопросы торговли и судоходства, но и де-юре признавал СССР, открывая путь к получению жизненно необходимых кредитов для восстановления разрушенной экономики. Для Москвы это было окно в Европу, шанс выйти из международной изоляции. Но у договора была масса влиятельных противников в британском истеблишменте. Консервативная пресса, вроде «Daily Mail», вела яростную кампанию, изображая большевиков исчадиями ада, а любую сделку с ними — предательством национальных интересов. И тут, в самый критический момент, когда шли дебаты о ратификации договора в парламенте, из Польши пришла новость о вооруженном нападении, организованном Советами.

Для противников сближения с СССР это был подарок судьбы. История о рейде на Столпцы легла на благодатную почву. Ее немедленно подхватили все правые газеты, представив как неопровержимое доказательство агрессивной и двуличной натуры большевизма. «Вот ваше истинное лицо! — кричали они со своих страниц. — Вы говорите о мире и торговле, а сами продолжаете разжигать пожар мировой революции, совершая бандитские налеты на соседей!» Аргументы советских дипломатов о непричастности тонули в хоре обвинений. Скандал серьезно пошатнул позиции Макдональда и его сторонников.

Хотя в итоге договор сорвался не из-за этого инцидента, налет на Столпцы внес свою весомую лепту. Он создал ту самую токсичную атмосферу тотального недоверия, в которой любая попытка нормализации отношений с Москвой выглядела наивной и опасной. Финальным гвоздем в крышку гроба англо-советского договора стало знаменитое «письмо Зиновьева», опубликованное все той же «Daily Mail» 25 октября 1924 года, всего за четыре дня до всеобщих выборов в Великобритании. Это был документ, якобы написанный главой Коминтерна Григорием Евсеевичем Зиновьевым (настоящее имя — Овсей-Гершен Аронович Радомысльский) и адресованный британским коммунистам. Автор письма призывал товарищей по партии усилить подрывную агитацию в рядах британской армии и флота, чтобы в решающий момент превратить «империалистическую войну в войну гражданскую» и совершить пролетарскую революцию. Договор с правительством Макдональда в письме цинично выставлялся лишь как инструмент для облегчения этой подрывной работы.

Эффект от публикации был сравним со взрывом бомбы. Письмо идеально ложилось в канву консервативной пропаганды и подтверждало самые худшие опасения обывателей, уже подогретых историями вроде рейда на Столпцы. Оно выглядело как неопровержимое доказательство того, что Советы ведут двойную игру: одной рукой подписывают дипломатические соглашения, а другой готовят государственный переворот. Правительство Макдональда оказалось в катастрофическом положении. Любые попытки оправдаться или поставить под сомнение подлинность письма выглядели жалко. Лейбористы потерпели сокрушительное поражение на выборах, а пришедшее к власти консервативное правительство Стэнли Болдуина немедленно отказалось ратифицировать договор. Сегодня большинство историков сходятся во мнении, что «письмо Зиновьева» было искусной фальшивкой, изготовленной, вероятнее всего, белогвардейскими эмигрантами при участии сотрудников британской разведки. Но в 1924 году, в атмосфере, отравленной шпиономанией и подозрительностью, которую так удачно подпитал инцидент в Столбцах, оно сработало безотказно.

Если в Лондоне последствия были скорее имиджевыми, то в Варшаве они оказались абсолютно материальными и крайне контрпродуктивными для Москвы. Тогдашнее польское руководство во многом состояло из ветеранов недавней советско-польской войны, так что реакция была соответствующей. Военный министр Польши, генерал Владислав Сикорский, человек с сильной волей и огромным авторитетом в армии, немедленно представил в Совете министров комплексный план по кардинальному усилению восточной границы. Он справедливо указывал, что охрана рубежей силами обычной полиции в условиях постоянной диверсионной угрозы неэффективна. Границе нужна была армия.

Идея Сикорского была реализована в самые сжатые сроки. Уже в сентябре 1924 года, всего через месяц после рейда, был сформирован Корпус Охраны Пограничья (КОП) — специальное военизированное формирование, подчиненное не министерству внутренних дел, а напрямую военному ведомству. Это была, по сути, отдельная пограничная армия, укомплектованная отборными солдатами и офицерами, оснащенная пулеметами, артиллерией и броневиками. Бригады и батальоны КОП начали планомерно занимать самые опасные участки границы, выстраивая систему гарнизонов, застав и секретных постов. Таким образом, неудачная вылазка, предпринятая минским чекистом, привела к прямо противоположному результату: вместо ослабления польского присутствия на «кресах», она вызвала его резкое и долговременное усиление. Граница, которая до этого была относительно пористой, на глазах превращалась в хорошо укрепленный и ощетинившийся оружием рубеж, что значительно осложняло любую разведывательную и подпольную работу в будущем.

На фоне этих событий вся кропотливая работа советских дипломатов по налаживанию хотя бы минимально рабочих отношений с Варшавой пошла прахом. Рейд заморозил целый ряд уже практически готовых к подписанию соглашений. В подвешенном состоянии оказался новый торговый договор, переговоры по которому шли с большим трудом. Была отложена ратификация уже согласованной консульской конвенции. Но самое главное — был похоронен проект конвенции о разрешении пограничных споров, которую стороны почти согласовали в июне 1924 года. Этот документ должен был создать механизм для мирного урегулирования инцидентов, неизбежных на столь беспокойной границе. Теперь же поляки резонно заявляли: о каком мирном урегулировании может идти речь, когда другая сторона организует военные налеты на наши города?

Более того, инцидент в Столпцах запустил порочный круг насилия. В ответ на советскую вылазку активизировались и польские спецслужбы, начав организовывать ответные рейды на советскую территорию. Москва тут же завалила Варшаву нотами протеста, обвиняя поляков в нападении на местечко Ямполь на Украине, которое, по советским данным, совершили люди в польской военной форме и с польским оружием. Варшава, разумеется, все отрицала, используя ту же тактику, что и Москва в деле о Столпцах. Пограничная война, до этого тлевшая, грозила разгореться с новой силой. В итоге, к осени 1924 года Советский Союз оказался в крайне невыгодном положении. Отношения с Британией были под угрозой, восточная граница Польши превращалась в милитаризованную крепость, все дипломатические инициативы были парализованы, а освобождение двух коммунистов было оплачено слишком высокой ценой. Становилось очевидно, что старые методы больше не работают. Нужны были новые, более тонкие и продуманные решения, и их поиском вплотную занялся самый хладнокровный и прагматичный человек в советском силовом блоке — поляк Феликс Дзержинский.

От партизанщины к государственной стратегии

К началу 1925 года высшее советское руководство оказалось перед лицом неприятного, но очевидного факта: тактика «активной разведки», унаследованная от хаотичной эпохи Гражданской войны, превратилась из актива в серьезную помеху. Стало ясно, что постоянные диверсии и вооруженные вылазки на территорию соседей в условиях установившегося мира приносят больше вреда, чем пользы. Они не только срывали тонкую дипломатическую игру и портили имидж страны, но и, как показал пример с созданием польского Корпуса Охраны Пограничья, приводили к результатам, прямо противоположным желаемым. Нужен был новый подход — системный, контролируемый и подчиненный долгосрочным государственным интересам, а не сиюминутным порывам местных начальников. Разработку этой новой доктрины взял на себя председатель ОГПУ Феликс Дзержинский.

18 февраля 1925 года на стол членов Политбюро лег документ, подготовленный Дзержинским для комиссии Куйбышева. Это была концепция реформы всей разведывательно-диверсионной деятельности за рубежом. Дзержинский отмечал, что в условиях, когда Советский Союз установил «более или менее нормальные дипломатические отношения» со своими соседями, продолжение партизанских атак является контрпродуктивным. «Мы не должны иметь ни в одной стране своих активных боевых групп, ведущих боевую деятельность и получающих от нас прямую поддержку, инструкции и руководство», — писал он. Такая практика, по его мнению, не только провоцировала международные скандалы, но и подрывала легитимность местных коммунистических партий, выставляя их не самостоятельной политической силой, а марионетками Москвы.

Взамен этой тактики Дзержинский предлагал двухкомпонентную систему. Первый компонент касался деятельности за рубежом. Всю «активную» работу, связанную с организацией забастовок, демонстраций и, при необходимости, вооруженных выступлений, следовало полностью передать в ведение национальных компартий. Пусть действуют самостоятельно, исходя из местной обстановки. Это снимало с Москвы прямую ответственность и позволяло всегда сохранять пространство для дипломатического маневра. Советская же разведка, а именно Разведывательное управление Красной Армии, должна была сосредоточиться на совершенно иных задачах. Ей предписывалось создать в сопредельных странах сеть глубоко законспирированных «специальных пунктов». Их цель — не текущие диверсии, а исключительно подготовка к будущей, большой войне. Эти пункты должны были заниматься сбором разведывательной информации, изучением театра военных действий, вербовкой агентуры и подготовкой плацдармов для саботажа и диверсий, но только после начала полномасштабного конфликта. Особо подчеркивалось: эти структуры должны действовать в режиме абсолютной секретности, без каких-либо связей с местными компартиями, чтобы провал одной сети не влек за собой разгром другой.

Второй компонент новой доктрины касался работы на собственной территории. Дзержинский, в отличие от многих «горячих голов», трезво смотрел на вещи и понимал, что будущая война не обязательно будет вестись «малой кровью, на чужой территории». Политбюро разделяло эти опасения. Поэтому вдоль всей западной границы, но строго на советской стороне, предписывалось создать сеть законспирированных партизанских баз и отрядов. Их задачей была подготовка к действиям в тылу врага на случай, если часть советской территории будет оккупирована. Это был дальновидный шаг, предвосхитивший реалии Великой Отечественной войны. Получалось, что вместо хаотичных и рискованных набегов на чужую территорию создавалась эшелонированная система обороны и подготовки к будущим конфликтам: политическая борьба отдавалась на откуп союзникам, военная разведка готовилась к войне, а на своей земле создавался партизанский резерв.

Предложения Дзержинского были своевременны, и Политбюро утвердило их практически без проволочек на заседании 25 февраля 1925 года. Немедленно началась практическая работа. Одной из первых задач стала ликвидация старых, вышедших из-под контроля партизанских отрядов. Разведуправлению Красной Армии было приказано прекратить все активные операции. Но сделать это было непросто. Многие отряды, состоявшие из плохо организованных крестьянских групп, привыкли к партизанской вольнице и неохотно подчинялись приказам из центра. Тогда было принято прагматичное решение: чтобы обеспечить сворачивание операций, Политбюро выделило Иосифу Уншлихту, заместителю Дзержинского, перешедшему на работу в РККА, сумму в 24 000 рублей — немалые по тем временам деньги — для выплаты «отступных» своим бывшим агентам и эвакуации наиболее ненадежных элементов вглубь советской территории.

Особый подход потребовался на румынском направлении. Если в Польше компартия была достаточно сильна, чтобы взять на себя подпольную работу, то в Румынии, как честно признавало Политбюро, коммунистическая партия была слишком слаба для серьезных задач. Поэтому в Бессарабии, отторгнутой Румынией в 1918 году, была применена модифицированная схема. Разведуправлению РККА поручили, работая через украинских и молдавских коммунистов, создавать крестьянские революционные организации. Но при этом ставилась жесткая установка: внушать этим организациям, что «они никогда не могут рассчитывать на освобождение извне, даже из Советской России, и что оно должно быть достигнуто их собственными усилиями». Это было сделано, чтобы предотвратить преждевременные и неподготовленные восстания, подобные тем, что уже случались, например, Татарбунарскому восстанию в сентябре 1924 года. Разведывательному управлению было прямо запрещено вооружать эти группы в мирное время.

При этом, сворачивая «активную разведку», советское руководство не собиралось проявлять слабость в дипломатии. Наоборот. Дзержинский настаивал, что, прекращая диверсии, нужно занять максимально жесткую позицию на переговорах. «Польша не имеет, — подчеркивал он, — никаких прямых улик против нас (кроме догадок). Этого нельзя забывать». Имея на руках доказательства ответных польских рейдов, вроде нападения на Ямполь, советская дипломатия получила сильную переговорную позицию. Установка Политбюро была четкой: «любые обвинения с польской стороны должны встречать решительный отпор». И эта тактика сработала.

Реформа принесла свои плоды поразительно быстро. Очистив свою политику от авантюрного налета партизанщины и перейдя к более системной и государственной работе, Советский Союз продемонстрировал себя как договороспособный и предсказуемый партнер. Ровно через год после злополучного рейда, 3 августа 1925 года, СССР и Польша подписали долгожданное соглашение об урегулировании пограничных конфликтов. Этот документ, конечно, не превратил соседей в друзей, но он создал работающий механизм, который позволил перевести тлеющую пограничную войну в формат холодной. Урок, полученный в Столпцах, был усвоен, и советская разведка вступила в новый, куда более сложный и профессиональный этап своей истории.