Случайный хищник: как мясо сделало нас людьми

Спихнуть вину на древний климат

Примерно два с половиной миллиона лет назад нашей планете сильно поплохело. Глобальное потепление, о котором в те благословенные времена не кричали из каждого утюга, попросту случилось, превратив сочные, полные зелени африканские леса в унылые, выжженные солнцем саванны. До этого знаменательного события наши лохматые предки, гоминины, вели вполне себе вегетарианский образ жизни, достойный современного хипстера из мегаполиса. Их повседневный рацион состоял из фруктов, листьев, семян, коры и клубней — всего, что можно было сорвать или выкопать без особого напряга. Но когда климат взбесился, привычный шведский стол из подножного корма резко оскудел. Эволюционное давление, безжалостный ускоритель естественного отбора, заставило наших пращуров искать новые источники калорий, чтобы банально не протянуть ноги. Выбор был невелик: либо адаптируйся, либо вымирай. И они адаптировались, переключив свое внимание на то, чего в новых условиях стало в избытке.

Бескрайние луга, пришедшие на смену лесам, оказались идеальным пастбищем для огромных стад травоядных. Антилопы, зебры, древние буйволы — все они чувствовали себя прекрасно в новой экосистеме. А где много травоядных, там, как известно, много и падали. Археологи откапывают буквально тонны костей этих животных, датируемых как раз тем периодом, и на многих из них видны характерные царапины и насечки. Это следы первых каменных орудий, которыми наши предки пытались отскрести остатки мяса от скелетов. Они еще не были охотниками в полном смысле этого слова, скорее, падальщиками, которые не брезговали чужими объедками. Как метко подметила Марта Зараска, автор книги «На крючке у мяса» (Meathooked: The History and Science of Our 2.5-Million-Year Obsession with Meat, 2016), «Больше травы — больше пасущихся животных, а больше мертвых пасущихся животных — больше мяса». Логика простая и лишенная сантиментов, как сама эволюция.

Переход на мясную диету, пусть и эпизодическую, стал поворотным моментом в развитии нашего вида. Это была не придурь заевшихся гурманов, это была буквально необходимость. Растительная пища становилась все менее доступной, а конкуренция за нее росла. Мясо же, даже в виде останков, было концентрированным источником энергии, белков и жиров — именно тем, что нужно для выживания в суровых условиях меняющегося мира. Само собой этот глобальный переход на мясной рацион не был одномоментным событием, не был решением, принятым на общем собрании племени. Это был долгий, растянутый на тысячелетия процесс проб и ошибок, в ходе которого те группы гоминин, что смогли включить в свой рацион животную пищу, получили решающее преимущество. Они были лучше накормлены, а значит, более здоровы и плодовиты, что позволяло им успешнее передавать свои гены дальше.

Археологические находки подтверждают, что уже к отметке в два миллиона лет назад первые представители рода Homo не просто пробовали мясо от случая к случаю, а употребляли его на регулярной основе. Стоянки того периода буквально завалены костями животных со следами разделки. Это уже не статистическая погрешность, это — целенаправленная стратегия выживания. Наши предки поняли, что туша мертвого слона или антилопы — это удача, которая может кормить всю группу несколько дней. Они научились выслеживать хищников, ждать, пока те насытятся, и затем, отгоняя гиен и стервятников, добираться до остатков пиршества. Это был грязный, опасный и неблагодарный труд, но он давал то, чего не могли дать никакие коренья — калории, много калорий. Переход на мясную диету запустил цепную реакцию эволюционных изменений.

Эта идея, известная как «гипотеза дорогой ткани» (expensive tissue hypothesis), была сформулирована в 1995 году британскими антропологами Лесли Айелло и Питером Уилером. Они подметили очевидный факт: организм — это замкнутая энергетическая система. Нельзя бесконечно наращивать все органы сразу, особенно такие «дорогие» в обслуживании, как мозг и кишечник. Мозг, даже в состоянии покоя, потребляет колоссальное количество энергии. Пищеварительный тракт, в свою очередь, тоже требует огромных затрат на переваривание пищи, особенно грубой растительной. Айелло и Уилер предположили, что в ходе эволюции человека произошел своего рода «энергетический обмен»: чтобы позволить себе роскошь иметь большой, сложный мозг, нашим предкам пришлось пожертвовать другим прожорливым органом — кишечником. Переход на высококалорийную, легкоусвояемую мясную пищу сделал длинный и сложный кишечник, необходимый для ферментации клетчатки, попросту ненужным. Он начал постепенно укорачиваться и упрощаться. Сэкономленные калории, которые раньше уходили на пищеварение, были перенаправлены в «мозговой проект». Это был классический эволюционный компромисс. Мы променяли метры кишок на дополнительные кубические сантиметры серого вещества. Сравнение с нашими ближайшими родственниками, приматами, делает эту картину еще нагляднее. У гориллы, питающейся исключительно растениями, огромный живот, в котором находится массивный пищеварительный тракт, а мозг при этом относительно мал. У человека все наоборот: скромный по размерам кишечник и непропорционально большой мозг. Этот обмен стал одним из ключевых событий в нашей истории, определившим весь дальнейший путь развития.

Интересно, что этот переход не был уникальным явлением в животном мире. Многие виды меняли свои пищевые привычки в ответ на изменения окружающей среды. Однако именно для наших предков этот шаг оказался судьбоносным. В то время как другие животные просто адаптировались к новым условиям, гоминины, начав есть мясо, встали на совершенно новый эволюционный путь. Они не просто выжили в саванне — они начали ее осваивать и покорять, превращаясь из скромных собирателей в самых эффективных хищников на планете. И все это началось с простого и прагматичного решения: если не можешь найти фрукт, съешь того, кто съел этот фрукт.

Но здесь может возникнуть логичный вопрос: почему именно наши далекие предки, поменяв пищевые привычки, пошли другим эволюционным путем? Почему другие всеядные, вроде медведей или некоторых видов кабанов, не построили цивилизацию на костях съеденных грызунов? Ответ кроется в уникальном стечении обстоятельств, в эдаком «эволюционном джекпоте», который выпал именно нашим предкам. У них на руках, в самом прямом смысле, уже была выигрышная комбинация. Во-первых, прямохождение. Задолго до того, как стать мясоедами, наши предки встали на две ноги. Это освободило руки. В то время как другие животные использовали свои четыре лапы для передвижения, наши пращуры могли руками таскать камни, палки, а самое главное — детенышей, что повышало их выживаемость. Во-вторых, развитая кисть с противопоставленным большим пальцем. Это не просто возможность показывать «класс», это ключ к созданию инструментов. Ни одно другое животное не обладало такой же способностью к тонкой моторике, позволяющей не просто взять предмет, а изготовить один предмет с помощью другого. Именно эти руки смогли превратить обычный булыжник в каменный чоппер. В-третьих, сложная социальная структура. Приматы по своей природе — существа общественные. У наших предков уже были навыки кооперации, общения и совместной деятельности, которые они отточили, перенеся их с собирательства на более сложную задачу — добычу и разделку мяса. Вместе было проще отогнать гиен, дотащить добычу до безопасного места и поделить ее. Выходит, что, несмотря на то, что на протяжении истории разные виды животных меняли свои пищевые привычки, только у приматов уже изначально имелись условия для того, чтобы эта перемена дала эволюционные толчок. Так что, в каком-то смысле, это было предопределено.

Вот эти три компонента — свободные руки, умелые пальцы и социальный мозг — и создали то, что позднее стало человеком. Когда в рационе гоминин появилось мясо, запустилась мощнейшая петля положительной обратной связи, которой не было у других видов. Больше мяса означало больше калорий для мозга. Растущий мозг позволял придумывать более совершенные орудия и более хитрые стратегии охоты и разделки. А лучшие орудия и стратегии, в свою очередь, давали доступ к еще большему количеству мяса. Другие животные, ставшие хищниками или всеядными, эволюционировали «внутрь» — у них отрастали клыки побольше, когти поострее, а желудочный сок становился более едким. Человек же пошел по пути «внешней» эволюции: он не менял свое тело (по крайней мере — радикально), он менял то, что держал в руках. Он «аутсорсил» свои клыки и когти, переложив их функции на каменные орудия. Именно эта технологическая, а не чисто биологическая, адаптация и стала нашим главным козырем, позволившим вырваться далеко вперед.

Климатические качели плиоцена и плейстоцена продолжались еще долго, то покрывая землю лесами, то снова превращая ее в саванну. Эта нестабильность среды обитания стала мощным стимулом для развития не только новых пищевых стратегий, но и когнитивных способностей. Нужно было уметь запоминать, где можно найти воду, как предсказывать поведение животных, как взаимодействовать с сородичами во время коллективной добычи пищи. Мозг, подпитываемый калорийным мясом, рос и усложнялся, позволяя нашим предкам решать все более сложные задачи. Так что в следующий раз, когда будете наслаждаться сочным стейком, можете мысленно поблагодарить засуху, случившуюся два с половиной миллиона лет назад. Без нее мы, возможно, до сих пор бы жевали кору в тени тропического леса.

Каменные ножи вместо клыков

Совпадение или нет, но самые ранние свидетельства массового употребления мяса нашими предками относятся к тому же времени, когда на исторической сцене появился Homo habilis, «человек умелый». Этот парень полностью оправдывал свое прозвище. На стоянках, обнаруженных на территории современной Кении, возраст которых оценивается примерно в два миллиона лет, археологи обнаружили настоящие арсеналы: тысячи заостренных каменных отщепов, служивших ножами, и увесистые, размером с кулак, камни-молоты. Рядом с этим инструментарием лежали горы раздробленных костей животных, испещренных характерными царапинами. Картина вырисовывалась предельно ясная: здесь не просто ели мясо, здесь его профессионально разделывали.

«А как же клыки?» — спросите вы. Ведь у человека они есть, пусть и не такие внушительные, как у вампира из голливудского кино. Этот вопрос абсолютно закономерен, но парадокс в том, что наши скромные клыки — это не доказательство нашей хищной натуры, а наоборот, рудиментарное наследство преимущественно растительноядного прошлого. У большинства приматов, включая наших общих с обезьянами предков, большие клыки нужны вовсе не для разрывания мяса. Их главная функция — социальная демонстрация. Когда самец гориллы или павиана скалит свои кинжалы, он не собирается вас есть, он предельно ясно доносит мысль о том, кто здесь главный. Это инструмент для запугивания соперников и защиты от хищников. Самое же главное, что в ходе нашей эволюции клыки не увеличились, а наоборот, значительно уменьшились. У австралопитеков они были куда больше, чем у нас. Почему? Потому что с появлением острых каменных орудий необходимость в биологических «ножах» для разрывания пищи отпала. Каменный отщеп справлялся с этой задачей гораздо лучше. Одновременно менялось и общество: по мере развития кооперации прямая агрессия внутри группы стала менее выгодной, и клыки как инструмент для устрашения тоже потеряли свою актуальность. Так что наши маленькие клыки — это не признак несостоявшегося хищника, а свидетельство нашего величайшего достижения: мы заменили биологическое оружие технологическим, и именно это позволило нам стать теми, кто мы есть.

Хотя челюсти и зубы наших древних родственников были мощнее, чем у современного человека, их пищеварительная система все еще была заточена под переработку растительной пищи. Разрывать сырое мясо и жесткие сухожилия одними зубами было бы для них проблематично, не говоря уже о том, чтобы добраться до самого лакомого — костного мозга и головного мозга. И тут на помощь пришли примитивные, но весьма удобные и полезные для своих задач инструменты. Грубый каменный нож, сделанный за пару минут ударом одного камня о другой, становился продолжением руки, вторым набором зубов. Им можно было легко срезать пласты мяса с туши зебры, отделить мышцы от костей, вскрыть брюшную полость. Фактически, это была технологическая революция, открывшая прото-человеку доступ к совершенно новому уровню пищевых ресурсов.

Камни-молоты выполняли не менее важную функцию. Ими наши предки раскалывали толстые кости крупных животных, добираясь до костного мозга — настоящего энергетического концентрата, богатого жирами и калориями. В мире, где каждый джоуль энергии был на счету, костный мозг был этаким супертопливом, а головной мозг, который также извлекали, раскалывая черепа, был бесценным источником докозагексаеновой кислоты (ДГК) — омега-3 жирной кислоты, критически важной для роста и функционирования нейронов.

По сути, наши предки нашли способ взломать пищевую цепочку, получив доступ к самой питательной ее части, которую не могли достать ни челюсти гиен, ни клювы грифов. Предварительная обработка пищи с помощью инструментов, которые изначально, возможно, предназначались для раскапывания клубней или колки орехов, сделала животную пищу гораздо более доступной для пережевывания и усвоения. Развитие инструментов шло рука об руку с развитием когнитивных способностей. Чтобы изготовить даже самый простой чоппер, нужно было понимать свойства камня, уметь выбрать правильный материал (кварцит, кремень, обсидиан), часто принося его за километры от места стоянки. Нужно было рассчитать силу и угол удара, чтобы получить острый край, а не груду бесполезных осколков. Эти знания и навыки передавались из поколения в поколение, формируя первую человеческую культуру — олдувайскую (в честь ущелья Олдувай в Танзании, где она впервые была обнаружена). Создание и использование инструментов требовало от наших предков проявления недюжинной интеллектуальной активности, ведь они должны были понимать, что именно они собираются сделать, и как именно. Археологи называют это «операционной цепочкой» (chaîne opératoire) — последовательностью мысленных и физических действий от задумки до получения готового продукта. Сначала нужно было найти подходящий камень, потом обработать его, и только потом использовать для разделки туши. Эта последовательность действий, сегодня кажущаяся нам элементарной, для ранних гоминин была огромным интеллектуальным прорывом, свидетельством наличия абстрактного мышления.

Использование инструментов не только облегчило доступ к мясу, но и коренным образом изменило социальную структуру общества. Разделка крупной туши — дело коллективное и не то чтобы совсем уж безопасное. Пока одни, вооружившись отщепами, срезали куски мяса, другие должны были стоять на страже, отгоняя вечно голодных хищников и падальщиков, привлеченных запахом крови. Это требовало слаженных действий, элементарной коммуникации и разделения труда. Вероятно, именно тогда начали закладываться основы человеческого общества, построенного на кооперации ради общей цели. Добытая пища, скорее всего, приносилась в безопасное место, своего рода «домашнюю базу», где и распределялась между всеми членами группы, включая тех, кто не участвовал в вылазке, — стариков, детенышей, раненых. Такое поведение, основанное на взаимопомощи и отложенном вознаграждении, укрепляло социальные связи, повышало шансы на выживание каждого отдельного индивида и всей группы в целом. Возникала примитивная экономика дара, где пища становилась не просто едой, а социальным клеем.

Палеоантрополог Ричард Рэнгем, автор теории о влиянии кулинарии на эволюцию, идет еще дальше, утверждая, что именно обработка пищи, сначала механическая, а затем и термическая, стала главным драйвером развития человека. В своей книге «Зажечь огонь: Как кулинария сделала нас людьми» он пишет: «Я считаю, что переломным моментом, который сделал нас людьми, было не столько само мясоедение, сколько контроль над огнем и приготовление пищи». И хотя до повсеместного использования огня было еще далеко, механическая обработка мяса каменными орудиями была первым и решающим шагом в этом направлении. Разрезание мяса на мелкие куски и его отбивание камнями увеличивало площадь поверхности, что значительно облегчало работу пищеварительным ферментам. Это была своего рода «холодная кулинария». Она сделала пищу мягче, а питательные вещества — доступнее, что дало нашему мозгу тот самый энергетический толчок задолго до появления первого костра. Поэтому, к тому моменту, когда огонь был освоен, наши предки уже умели измельчать пищу, и термическая обработка лишь многократно усилила эффект, сделав усвоение калорий еще более эффективным.

Именно в этом и заключается наше кардинальное отличие от наших ближайших родственников, шимпанзе. Они тоже умны, используют инструменты и иногда охотятся на мелких животных, например, на колобусов. Они могут использовать камни, чтобы расколоть орех, или палочку, чтобы выудить термитов. Однако их инструментальная деятельность носит спорадический, ситуативный характер. Шимпанзе не создают систематически орудия труда по заранее продуманному плану, не носят их с собой в ожидании подходящего случая и, что самое главное, у них отсутствует кумулятивная культура (способность к накоплению, передаче и дополнению знаний и навыков из поколения в поколение). Каждое поколение шимпанзе, по сути, изобретает велосипед заново. У ранних Homo же технология стала накапливаться: олдувайские чопперы со временем сменились более совершенными ашельскими рубилами, затем появились леваллуазские отщепы. Каждое новое поколение не начинало с нуля, а строило на достижениях предыдущего. Именно систематическое, постоянное использование каменных орудий для добычи и обработки животной пищи, включенное в сложную социальную жизнь, стало той чертой, которая отделила наших предков от остальных приматов и направила их по уникальному эволюционному пути. Каменный нож в руке Homo habilis стал символом нового, агрессивного и в конечном счете доминирующего подхода к освоению мира.

Кстати, у любезного читателя может возникнуть вопрос. Вот мы перечисляем названия тех или иных археологических культур, находки которых часто были сделаны за многие и многие километры друг от друга. А они вообще пересекались друг с другом, или существовали изолированно? Да, в реальности все было несколько сложнее. Эти культуры не сменяли друг друга, как солдаты почетного караула. Олдувайская и ашельская технологии сосуществовали на протяжении сотен тысяч лет. Пока одни продвинутые группы Homo erectus («Человек прямоходящий», следующая ступень развития Homo) уже вовсю щеголяли симметричными рубилами, другие их современники, возможно, даже более поздние Homo habilis, продолжали по старинке колоть гальку. Иными словами, где-то эволюция шла быстрее, а где-то — медленнее. Где-то это уже был эректус, а где-то — еще хабилис.

Не было никакого центрального комитета по технологиям, который бы издал указ «С завтрашнего дня всем перейти на стандарт Ашель 2.0». Ашельская культура, зародившись в Африке, очень медленно и неравномерно расползалась по миру, но так и не стала глобальным трендом. Например, в Восточной Азии классических рубил находят крайне мало. Местные гоминины, видимо, прекрасно обходились без них, используя более доступные материалы вроде бамбука, которые не сохраняются для археологов. Да и сама смена была не революцией, а эволюцией. Ашельское рубило — это, по сути, олдувайский чоппер, который обработали с двух сторон, придав ему симметрию. А техника леваллуа — это не новая культура, а скорее продвинутый метод, выросший из позднего ашеля. Это как сравнивать первый кнопочный мобильник, первый смартфон и современный флагман — они не из разных вселенных, а звенья одной цепи, которые долгое время продавались одновременно. Так и с человеком — чем дальше он эволюционировал, чем сложнее становился его мозг, тем сложнее становились и произведения его труда.

Собственно, и сам переход от неуклюжего, но сообразительного хабилиса к высокому и амбициозному эректусу — это долгий и запутанный процесс, который палеоантропологи называют анагенезом. Не было такого, что в один прекрасный день хабилисы вымерли, а на их место пришли эректусы. Скорее, одна популяция на протяжении сотен тысяч лет медленно менялась, накапливая новые признаки. Важно понимать, что Homo habilis был чисто африканским видом и, судя по всем имеющимся данным, никогда не покидал свою колыбель. Эволюция в эректуса тоже происходила в Африке, причем «мозаично»: в одной из популяций хабилисов, получившей доступ к более качественной пище, запустился тот самый цикл «мясо-мозг-технологии», который и привел к появлению новой, более совершенной модели гоминина. Именно эти ранние Homo erectus, появившиеся около 1,9 миллиона лет назад, и совершили первый великий исход из Африки. Они были выше, стройнее, с длинными ногами, идеально приспособленными для бега, и с мозгом, перевалившим за 900 кубических сантиметров. Вооруженные более совершенными ашельскими орудиями, они были уже не просто удачливыми падальщиками, а эффективными охотниками, способными адаптироваться к новым условиям. Пока эти пионеры расселялись по Кавказу, Европе и Азии, их более «консервативные» родственники — поздние хабилисы или переходные формы — еще долгое время продолжали жить в отдельных регионах Африки, пока окончательно не сошли со сцены, ассимилированные или перебитые своими более развитыми родичами. Ископаемые находки, вроде так называемого «Мальчика из Турканы» — почти полного скелета подростка-эректуса, — наглядно показывают, насколько сильно эта новая модель человека уже походила на нас и как далеко ушла от своих предков-домоседов.

Спасибо саблезубым тиграм

Примитивные каменные рубила и отщепы отлично подходили для того, чтобы кромсать туши и дробить кости, но в качестве охотничьего оружия они были, мягко говоря, никудышными. Бросить камень в убегающую антилопу — затея с почти нулевыми шансами на успех. Именно поэтому большинство зооархеологов сходятся во мнении, что наши предки, жившие более миллиона лет назад, были не охотниками, а падальщиками. Они не добывали мясо в честном бою, а подбирали то, что оставалось после пиршества настоящих хищников. И в этом им несказанно повезло, ведь они жили в мире, населенном самыми эффективными машинами для убийства, которые когда-либо знала планета. Одна из теорий, объясняющая, почему в археологической летописи примерно 1,8 миллиона лет назад (именно тогда на сцену выходит Homo erectus) появляется так много костей со следами разделки, заключается в том, что ранние люди жили бок о бок с целым выводком саблезубых кошек. Как пишет палеоантрополог Бриана Побинер, изучающая происхождение мясоедения у людей, «от одного до двух миллионов лет назад сообщества крупных хищников в африканской саванне состояли не только из львов, гиен, леопардов, гепардов и диких собак, как сегодня, но и по меньшей мере из трех видов саблезубых кошек, один из которых был значительно крупнее самого большого самца африканского льва». Эти суперхищники, такие как мегантереон или гомотерий, были специалистами по крупной добыче. Их огромные клыки были идеальны для нанесения глубоких, смертельных ран, но не очень удобны для обгладывания костей. Поэтому они часто оставляли на тушах много мяса, создавая идеальные условия для падальщиков второго эшелона.

Для наших предков эти остатки были настоящим подарком судьбы. Туша мамонта, даже обглоданная саблезубым тигром, все еще содержала десятки, а то и сотни килограммов мяса, жира и внутренностей. Это был шведский стол для падальщиков, и гоминины оказались самыми сообразительными из них. Они были не первыми в очереди к добыче, но их умение использовать инструменты давало им неоспоримое преимущество. Они могли отрезать большие куски мяса, которые невозможно было унести в зубах, и раскалывать кости, недоступные для челюстей многих других падальщиков. До сих пор ведутся споры о том, как именно происходил этот процесс. Было ли это «активное» или «пассивное» падальничество? При активном сценарии группа гоминин, завидев, что хищник убил добычу, ждала подходящего момента, а затем, объединив усилия, отгоняла его от туши, издавая жуткие крики и бросая в него камни. Это был рискованный, но очень выгодный способ, позволявший получить доступ к свежему мясу. Пассивный сценарий предполагает, что наши предки просто ждали, пока хищники и другие крупные падальщики насытятся и уйдут, и только потом подбирали жалкие остатки. Скорее всего, имели место оба варианта, в зависимости от ситуации, размера добычи и вида хищника. Отогнать от туши одного леопарда — это одно, а пытаться спорить с прайдом львов или стаей гиен — совсем другое.

Какой бы ни была стратегия, жизнь падальщика требовала недюжинной смекалки и отваги. Нужно было постоянно наблюдать за поведением хищников, уметь читать следы, оценивать риски и действовать очень быстро. Это была опасная игра, в которой ошибка могла стоить жизни. Но награда была слишком высока, чтобы от нее отказываться. Мясо давало энергию, необходимую для выживания и размножения, и подпитывало растущий мозг, который, в свою очередь, позволял придумывать все более изощренные способы добычи пищи. Получался замкнутый круг положительной обратной связи: чем больше мяса ели наши предки, тем умнее они становились, и чем умнее они становились, тем эффективнее добывали мясо. Эта эпоха падальничества оставила ощутимый след в нашей психологии. Некоторые ученые считают, что наша врожденная тяга к мясу, особенно к жирному и калорийному, — это эхо тех времен, когда найти тушу животного было огромной удачей. Наш мозг до сих пор запрограммирован искать высокоэнергетическую пищу, так как для наших предков это было вопросом выживания. Точно так же, как нас тянет к сладкому — редкому источнику быстрых углеводов в древнем мире, — нас тянет и к запаху жареного мяса, который подсознательно ассоциируется с пиршеством и изобилием.

Постепенно, по мере развития интеллекта, социальных навыков и технологий, наши предки перешли от падальничества к настоящей охоте. Этот переход был не революцией, а медленной эволюцией тактики, растянувшейся на сотни тысяч лет. Когда именно это произошло? Четкой даты нет, но первые робкие шаги от поедания чужих объедков к активной добыче, вероятно, сделал еще Homo erectus более миллиона лет назад. Скорее всего, в начале была охота на мелких и медлительных животных — черепах, ящериц, больных или очень молодых особей крупных млекопитающих, которых можно было просто догнать и забить камнем. Но настоящий прорыв был связан с уникальной адаптацией эректуса — охотой измором (persistence hunting). В отличие от большинства хищников, делающих ставку на короткий взрывной рывок, наши предки, с их длинными ногами, почти полным отсутствием шерсти и уникальной способностью охлаждаться через потоотделение, могли бежать часами. Они могли преследовать антилопу под палящим солнцем, пока та не падала от теплового удара. Это была очень изнурительная, но невероятно эффективная тактика, не требовавшая даже наличия копий. Затем, по мере совершенствования технологии, начали появляться эти самые копья (сначала это были просто заостренные палки, обожженные на костре для прочности, а гораздо позже, уже у гейдельбергского человека, появились и настоящие копья с каменными наконечниками), развивались навыки коллективных действий, и люди смогли перейти к загонной охоте на более серьезную дичь.

Археологические находки, такие как стоянка в Шёнингене (Германия) возрастом около 300 тысяч лет, где были найдены идеально сбалансированные деревянные копья для метания, доказывают, что к этому времени наши предки были уже мастерами охоты. Они научились использовать рельеф местности, загоняя целые стада лошадей или бизонов в ущелья, болота или к обрывам, как это было, например, на острове Джерси, где неандертальцы сбрасывали мамонтов со скал. Это требовало не только отваги, но и сложной координации, планирования и, возможно, примитивного языка для передачи команд. Но тот долгий период, когда они были скромными падальщиками, идущими по следу саблезубых тигров, был важнейшим этапом нашей эволюции. Именно тогда мы научились читать следы, понимать повадки животных и работать в команде — все эти навыки стали фундаментом для превращения в самых опасных хищников на планете. Именно тогда мы научились жить за счет других, использовать чужой труд и рисковать ради большой выгоды.

Мозговое топливо первобытного мира

Современный человеческий мозг — штука невероятно прожорливая. Он составляет всего около 2% от массы тела, но при этом потребляет до 20% всей энергии, которую мы получаем с пищей. Для сравнения, мозг кошки или собаки расходует всего 3-4% от их общего энергетического бюджета. Этот огромный, энергозатратный орган — наше главное эволюционное достижение, но он же и наше главное бремя. Чтобы «прокормить» такой мозг, нашим предкам потребовался принципиально новый источник калорий. И этим источником стало мясо. Мозг наших далеких предков, австралопитеков, был ненамного больше, чем у современных шимпанзе, — около 400-500 кубических сантиметров. Их диета, состоявшая преимущественно из растительной пищи, просто не могла обеспечить достаточно энергии для роста более крупного мозга. У Homo habilis его объем достигал уже 600-700 кубических сантиметров. У Homo erectus, который появился около 1,8 миллиона лет назад и уже был полноценным охотником, мозг вырос до 900-1100 кубических сантиметров. А у неандертальцев и ранних Homo sapiens его объем и вовсе достиг современных значений — 1300-1500 кубических сантиметров и даже больше.

Когда человек научился готовить пищу на огне, что, по самым надежным данным, произошло около 800 000 лет назад, а возможно, и раньше, процесс усвоения питательных веществ стал еще более эффективным. Самые убедительные свидетельства такого раннего использования огня происходят со стоянки Гешер Бенот Яаков в Израиле. Там археологи нашли не просто следы кострищ, а обожженные кремневые орудия и остатки семян и древесины рядом с ними, что говорит о контролируемом и регулярном использовании огня.

Термическая обработка не просто делает еду вкуснее. Она расщепляет сложные белки и коллагены в мясе, делая его мягче и удобоваримее. Она желатинизирует крахмал в клубнях, превращая его в легкодоступную глюкозу — главное топливо для мозга. Кроме того, огонь убивал патогены и паразитов, что снижало нагрузку на иммунную систему — еще один весьма «дорогой» орган. Это еще больше снизило нагрузку на пищеварительную систему и позволило извлекать из пищи максимум калорий при минимуме затрат. Неудивительно, что именно в этот период наблюдается очередной скачок в увеличении объема мозга и усложнении каменных орудий. Так, увеличение мозга у Homo heidelbergensis (вероятного потомка эректуса и предка неандертальцев и сапиенсов) сопровождалось появлением гораздо более сложных технологий. На смену универсальному ашельскому рубилу, которое было и ножом, и топором, и скребком, приходят специализированные наборы инструментов. Появляется леваллуазская техника, которую иногда называют «первобытным 3D-принтером». Суть ее в том, что мастер не просто оббивал камень, чтобы получить одно орудие, а заранее готовил нуклеус (ядрище) особой формы, продумывая на несколько шагов вперед. Затем одним точным ударом он откалывал от этого нуклеуса практически готовое орудие стандартной формы и размера — остроконечник или скребло. Это требовало особого мастерства, способности к абстрактному мышлению и, скорее всего, обучения. Такой технологический прорыв был бы невозможен без соответствующего «апгрейда» мозга, который, в свою очередь, стал возможен благодаря стабильному поступлению калорий от приготовленной на огне пищи. Огонь также изменил и социальную жизнь: очаг стал центром лагеря, местом сбора, где можно было не только поесть, но и погреться, найти защиту от хищников и, что самое важное, общаться, передавая опыт и укрепляя социальные связи в удлинившиеся часы бодрствования после захода солнца.

Конечно, мясо было не единственным фактором. Важную роль играли и социальная организация, и развитие языка, и климатические изменения. Однако именно переход на высококалорийную диету стал тем спусковым крючком, который запустил весь каскад эволюционных преобразований. Социальная организация, например, позволяла не только эффективнее охотиться, но и лучше защищать потомство. Практика «аллопарентинга» — ухода за детенышами не только со стороны матери, но и других членов группы — давала самкам возможность участвовать в добыче пищи, а детям — больше шансов выжить и перенять опыт старших. Развитие языка, даже в самой примитивной форме, было критически важным для координации сложных действий, таких как загонная охота. Способность передать сигнал вроде «зверь идет слева» или «окружаем» давала колоссальное преимущество. Изучение эндокранов (слепков внутренней поверхности черепа) показывает, что у Homo habilis уже были увеличены зоны Брока и Вернике, отвечающие за речь. А климатические изменения эпохи плейстоцена, с их резкими похолоданиями и потеплениями, работали как «эволюционный насос», который отсеивал «узких специалистов» и поощрял универсалов, способных быстро адаптироваться, изобретать и решать новые проблемы. В принципе, любой другой калорийный продукт мог бы сыграть ту же роль — это могло бы быть и арахисовое масло, — но в африканской саванне самым доступным источником концентрированной энергии оказалось именно мясо.

Привычка, необходимость или разумный выбор?

Мясо, без сомнения, сыграло ключевую роль в эволюции нашего мозга. Однако утверждать, что оно остается незаменимым компонентом современного рациона, было бы большим преувеличением. Те уникальные условия, в которых высококалорийная мясная пища давала нашим предкам решающее преимущество, давно канули в Лету. Сегодня мы живем в мире продуктового изобилия, где выжить можно и на растительной диете. Но вопрос выживания и вопрос оптимального функционирования организма — это не одно и то же. Списывать мясо со счетов, называя его лишь «привычкой», значит игнорировать его уникальную биохимическую ценность, которую крайне сложно, а порой и невозможно, воссоздать с помощью растительных аналогов.

Наша тяга к мясу — это не только лишь «эволюционное похмелье». Это сформированная тысячелетиями работа нашего организма, который знает, где находится самый эффективный источник строительных материалов для тела. Мясо — это не просто белок. Это полноценный белок, содержащий все девять незаменимых аминокислот в идеальных для усвоения пропорциях. Чтобы получить такой же набор из растений, нужно устраивать в тарелке целые комбинаты, смешивая бобовые со злаками. Кроме того, мясо — это главный и практически единственный природный источник витамина B12 в его естественной форме, который критически важен для кроветворения и работы нервной системы. Его дефицит, часто встречающийся у веганов, может привести к необратимым неврологическим повреждениям.

Чтобы понять, насколько это серьезно, представьте, что ваши нервы — это электрические провода, покрытые специальной изоляционной оболочкой, которая называется миелиновой. Сам по себе миелин — это жироподобное вещество, которым специальные клетки, как заботливые обмотчицы, слой за слоем накручивают на длинные отростки нейронов. Эта жировая «изолента» не дает электрическому импульсу рассеиваться и заставляет его скакать от одного оголенного участка к другому, многократно ускоряя передачу сигнала. Витамин B12 — один из ключевых «рабочих», который отвечает за производство и постоянный ремонт этой самой изоляции. Когда в организме не хватает B12, «ремонтная бригада» простаивает. Миелиновая оболочка начинает истончаться, трескаться и разрушаться. Происходит то, что врачи называют демиелинизацией. Ваши нервы становятся похожи на провода с облезлой изоляцией, и нервные импульсы начинают «коротить» — замедляются, искажаются или вообще не доходят до адресата. Сначала это проявляется как безобидное, на первый взгляд, покалывание или онемение в пальцах рук и ног. Но если дефицит не устранить, процесс идет дальше, приводя к мышечной слабости, потере координации и, в запущенных случаях, к тяжелой депрессии, паранойе и даже деменции, когда «коротить» начинает уже главный процессор — мозг. И самое паршивое, что если затянуть с ремонтом, то умирает уже не изоляция, а сами «провода» — нервные клетки. А нейроны, в отличие от клеток печени, практически не восстанавливаются. Мертвый нейрон — это навсегда. Поэтому повреждения и называют необратимыми: можно остановить дальнейшее разрушение, но вернуть утраченные функции уже не получится.

Идем дальше. Железо. В растениях оно есть, но в так называемой негемовой форме, которая усваивается организмом в разы хуже, чем гемовое железо из мяса. Именно поэтому анемия — частый спутник тех, кто пытается полностью заменить стейк шпинатом. То же самое касается цинка, креатина (важного для работы мышц и мозга), карнозина и таурина. Все эти вещества либо отсутствуют в растениях, либо содержатся в мизерных количествах и плохо усваиваются. Организм, конечно, может синтезировать некоторые из них сам, но это требует дополнительных энергетических затрат, которых можно было бы избежать. По сути, отказ от мяса — это попытка заставить наш организм, спроектированный как высококлассный всеядный «внедорожник», ездить исключительно на одном, не самом подходящем для него виде топлива.

Конечно, огромную роль играет культура. Потребление мяса на протяжении тысячелетий было символом статуса, богатства и силы. Даже сегодня существует четкая корреляция между уровнем благосостояния страны и количеством потребляемого мяса. Но это лишь подтверждает его ценность: на протяжении всей истории человечества мясо было дорогим и желанным ресурсом именно потому, что оно давало силу, здоровье и энергию. Проблемы же со здоровьем, которые сегодня связывают с мясом, — это проблемы не мяса как такового, а его избытка и низкого качества. Наши предки ели диких животных — постных, мускулистых, питавшихся травой. Современный человек часто ест продукты мясопереработки, напичканные консервантами, и мясо животных, выращенных на комбикормах и антибиотиках. Сравнивать дикую антилопу и сосиску из супермаркета — это как сравнивать родниковую воду и сладкую газировку.

Поэтому разговор о будущем нашего рациона — это не выбор между «прогрессивным» веганством и «отсталым» мясоедением. Это разговор о качестве и осознанности. Да, промышленное животноводство наносит вред экологии, и сокращение потребления низкокачественного мяса — разумный шаг. Но полный отказ от уникального набора нутриентов, который природа упаковала в животную плоть, может оказаться не таким уж и безобидным экспериментом в масштабах всей популяции. Возможно, наше будущее не «безмясное», а «умно-мясное», где предпочтение отдается качественным продуктам от животных, выращенных в естественных условиях. Наша 2,5-миллионная история — это не то, от чего стоит легкомысленно отмахиваться. Это инструкция по эксплуатации, написанная самой эволюцией, и в ней черным по белому сказано: для оптимальной работы этому сложному механизму под названием Homo sapiens требуется высококачественное топливо. И мясо до сих пор остается одним из лучших его видов.