Забытые гастроли Смерти: хроники эпидемий второго эшелона

Антонинова чума

В середине II века нашей эры Римская империя была похожа на самодовольного атлета, любующегося своими мускулами в зеркале. Эпоха «пяти хороших императоров» достигла своего зенита при Марке Аврелии, стоике на троне, который писал философские трактаты, пока его легионы обеспечивали Pax Romana — «Римский мир». Это был мир, выстроенный на лучших в мире дорогах, эффективной бюрократии и абсолютной уверенности в собственном превосходстве. Торговые корабли бороздили Средиземное море, доставляя египетское зерно в Остию и сирийское стекло в Галлию. Казалось, эта система будет работать вечно, ведь за предыдущее столетие империя не знала серьёзных внутренних потрясений и успешно отражала все внешние угрозы. Однако эта стабильность создала идеальные условия для беспрепятственного распространения не только товаров и идей, но и болезней. В 165 году с Востока вернулись легионы соправителя Луция Вера, только что разгромившие парфян и разграбившие их столицу Ктесифон. Вместе с трофеями и рабами они привезли нечто невидимое, но куда более разрушительное, чем любая вражеская армия. Этот «подарок» из Месопотамии, подхваченный, вероятно, при осаде Селевкии, станет известен как Антонинова чума и окажется первым гвоздём в крышке гроба величайшей империи древности.

Свидетелем этого ужаса стал один из самых известных врачей античности — Клавдий Гален. Он находился в Риме, когда эпидемия начала свой смертоносный марш, но позже предусмотрительно уехал в своё поместье в Пергаме, лишь для того чтобы быть срочно вызванным обратно императорами. Его записи, хоть и фрагментарные, рисуют картину настоящего ада. Болезнь, которую современные учёные идентифицируют как геморрагическую оспу или тяжёлую форму кори, начиналась с жесточайшей лихорадки и воспалённого горла. Затем следовали неутолимая жажда и мучительная диарея, причём, как скрупулёзно отмечает Гален, стул больного был «чёрным», что указывало на внутреннее кровотечение. Но самым жутким симптомом была сыпь, которую он описывал крайне подробно. Тело несчастного покрывалось чёрными пустулами, которые через несколько дней высыхали и отваливались, оставляя после себя уродливые рубцы и язвы. Гален писал в своём труде «Methodus Medendi»: «У тех, кто выживет, чёрный стул появится примерно на девятый день... Если же стул не был чёрным, всегда появлялась сыпь». Он также отмечал ужасный запах изо рта и от тела больного, кашель и общую слабость. Он был честен в своём профессиональном бессилии: всё, что могла предложить тогдашняя медицина, — это беспомощно наблюдать, как микроб, о существовании которого никто и не подозревал, вершит свой суд.

Идеальная римская инфраструктура, гордость империи, превратилась в её проклятие. Болезнь путешествовала первым классом. По знаменитым мощёным дорогам, общая протяжённость которых составляла более 80 000 километров, она со скоростью курьерской почты распространилась по всем провинциям, от знойной Сирии до туманной Британии. Торговые и военные корабли разнесли её во все порты Средиземноморья, от Александрии до Массилии. По оценкам современных историков, таких как Кайл Харпер, империя потеряла от 10 до 15 процентов своего населения, что составляет от 7 до 10 миллионов человек. Римский историк Дион Кассий, бывший свидетелем второй волны эпидемии, сообщал, что в Риме в разгар мора умирало до двух тысяч человек в день. Летальность среди заражённых достигала 25%, что является невероятно высоким показателем для оспы. Целые деревни и небольшие города, особенно в Малой Азии и Египте, вымирали полностью. Это был не просто мор, это был полный логистический и управленческий коллапс.

Главной жертвой стала армия — становой хребет Рима. Скученность в военных лагерях и постоянные перемещения войск создали идеальные условия для распространения инфекции. Легионы, стоявшие на дунайской границе, буквально таяли на глазах. Катастрофический некомплект личного состава, который историк Аммиан Марцеллин позже назовёт «опустошением от чумы», не остался незамеченным по ту сторону лимеса. Германские и сарматские племена — маркоманы, квады, языги — почувствовали слабину и в 166 году обрушились на границы империи, начав тяжелейшую Маркоманскую войну. Их отряды дошли до самой Италии, осадив город Аквилею, чего не случалось со времён Ганнибала. Риму пришлось вести войну на два фронта: с варварами на севере и с невидимым врагом внутри собственных гарнизонов. Для пополнения армии Марку Аврелию пришлось идти на беспрецедентные меры: в легионы набирали гладиаторов, рабов и даже германских наёмников, тех самых, с кем империя и воевала. Это решение имело далеко идущие последствия, начав процесс «варваризации» армии, который в итоге ослабит её лояльность Риму.

Эпидемия не пощадила и пурпуроносцев. В 169 году, возвращаясь с Дуная, от болезни, симптомы которой очень напоминают описания Галена, скончался Луций Вер, соправитель и приёмный брат Марка Аврелия. А в 180 году в военном лагере в Виндобоне (современная Вена) умер и сам император-философ, завершая свою последнюю военную кампанию. Хотя причиной его смерти мог быть и не вирус, символизм был очевиден: чума обезглавила империю в самый критический момент. Она оставила на троне его девятнадцатилетнего сына, неуравновешенного и жестокого Коммода, чьё правление ознаменовало конец эпохи «пяти хороших императоров» и начало периода нестабильности и гражданских войн. Это стало поворотной точкой, от которой империя уже не смогла оправиться.

Экономические последствия были катастрофическими. Массовая гибель крестьян привела к запустению полей, что немедленно вызвало голод и резкий скачок цен на продовольствие. Папирусы из Египта, главной житницы Рима, свидетельствуют о сокращении посевных площадей и падении сбора налогов. Знаменитые золотые и серебряные рудники в Дакии и Испании остановились — работать было просто некому. Казна стремительно пустела, так как собирать налоги становилось не с кого. Чтобы найти деньги на ведение войны, Марк Аврелий был вынужден устроить на Форуме беспрецедентный двухмесячный аукцион: с молотка пошли императорская утварь, драгоценности его жены Фаустины, произведения искусства и даже парадные шёлковые одежды, расшитые золотом. Это была отчаянная мера, наглядно демонстрировавшая, в какой пропасти оказалась экономика, и одновременно мощный пропагандистский жест, показывающий, что император жертвует своим достоянием ради государства.

На фоне всеобщего ужаса и отчаяния произошёл и глубокий духовный кризис. Старые олимпийские боги, которым веками молились о защите, казалось, оглохли. Их храмы пустели. Зато расцвели самые дикие суеверия и магические практики. Шарлатаны, вроде «пророка» Александра из Абонотиха, которого высмеивал Лукиан, делали состояния, продавая амулеты, якобы защищающие от чумы. На этом фоне новая религия, христианство, выглядела особенно привлекательной. В то время как языческие жрецы бежали из городов, христианские общины оставались и ухаживали за больными, не делая различий между своими и чужими. Их вера в загробное блаженство и спасение давала утешение, которого не могли предложить холодные и отстранённые боги Капитолия. Епископ Дионисий Александрийский позже писал, что многие христиане «приняли смерть с радостью», ухаживая за страждущими. Эпидемия стала самым эффективным вербовщиком для молодой церкви, заложив основу для её будущего триумфа.

Психологический удар был не менее сильным. Римское общество, построенное на идеях порядка, закона и контроля над миром, столкнулось с абсолютным, иррациональным хаосом. Страх стал постоянным спутником жизни. Люди бросали свои дома и города, пытаясь убежать от смерти, но лишь распространяли заразу дальше. Это была травма цивилизационного масштаба, подорвавшая веру римлян в себя и своё предназначение. Ощущение «золотого века» безвозвратно ушло, сменившись предчувствием надвигающейся катастрофы и упадка. Римляне впервые ощутили хрупкость своего мира.

В конечном счёте, империя выжила, но вышла из этой схватки глубоким инвалидом. Демографическая яма, образовавшаяся в результате пандемии, так никогда и не была полностью заполнена. Ослабление армии привело к растущей зависимости от варваров-наёмников. Экономический спад заставил императоров всё чаще прибегать к «порче монеты», уменьшая содержание серебра в денарии, что раскрутило маховик инфляции. Антонинова чума не убила Рим, но она нанесла ему рану, от которой он так и не оправился, подготовив сцену для кровавого хаоса и распада III века. Великая империя впервые осознала, что может умереть.

Как блоха похоронила мечту о великой империи

В середине VI века Византийская империя, восточная наследница Рима, переживала свой ренессанс. На троне в Константинополе сидел Юстиниан I — император неуёмной энергии и грандиозных амбиций. Его проект Renovatio imperii — «Восстановление империи» — казался не просто мечтой, а почти свершившимся фактом. Гениальные полководцы Велизарий и Нарсес отвоевали у варваров Северную Африку, Италию и часть Испании. В столице возводился невиданный по красоте и масштабу собор Святой Софии, а юристы кодифицировали римское право. Казалось, ещё немного, и Средиземное море снова станет «нашим морем» — Mare Nostrum. Но пока император строил планы, из порта Пелузий в Египте, главной житницы империи, на кораблях с зерном в столицу прибывали незваные гости. Это были чёрные крысы, Rattus rattus, а на них — крошечные пассажиры, блохи Xenopsylla cheopis, переносившие бактерию Yersinia pestis. Современные генетические исследования подтвердили, что штамм этой бактерии, выделенный из останков жертв VI века, является предком того, что вызовет Чёрную смерть восемь столетий спустя.

Свидетелем и летописцем надвигающегося апокалипсиса стал историк Прокопий Кесарийский. В своих трудах он описал ужас, охвативший Константинополь в 542 году, с талантом автора готического романа. Он писал не просто о болезни, а о мистическом, необъяснимом кошмаре. Всё начиналось с внезапной лихорадки. Затем появлялись бубоны — опухшие лимфоузлы в паху, подмышками или на шее. Но самое страшное, по словам Прокопия, было в том, что жертвы перед смертью впадали в бред и видели призраков. «Многим людям являлись призраки в виде человеческих образов. Тот, кто встречал такого призрака, казалось, получал от него удар в какую-либо часть тела, и с этого момента его поражала болезнь». Это описание как нельзя лучше передаёт иррациональный ужас и полную растерянность людей перед лицом врага, которого они не могли ни понять, ни увидеть. Он также добавляет, что «насколько люди различаются между собой... в образе жизни... или в чём-либо ещё, что отличает человека от человека, в случае этой болезни одно это различие ничего не значило».

Столица империи превратилась в город мёртвых. По данным другого современника, сирийского епископа Иоанна Эфесского, на пике эпидемии смертность достигала пяти, а иногда и десяти тысяч человек в день. В какой-то момент, по его словам, погибло шестнадцать тысяч. Системы захоронения рухнули. Трупы лежали прямо на улицах. Юстиниан приказал специальным командам, vicedomini, очищать город, платя им огромные деньги из казны. Сначала тела просто сбрасывали в Босфор, но их было так много, что они всплывали и плавали в гавани. Тогда трупы начали складировать в башнях городской стены в районе Сике. С башен срывали крыши и заваливали их телами доверху, пока смрад не распространился по всему городу. Экономика была парализована. Лавки закрылись, поля за городскими стенами стояли необработанными. Начался голод, который добивал тех, кого пощадила чума.

Что могла противопоставить этому медицина VI века? Практически ничего. Врачи были в полном отчаянии. Лечение сводилось к молитвам, ношению амулетов и рискованным операциям по вскрытию бубонов, что в условиях антисанитарии чаще всего приводило к сепсису и лишь ускоряло смерть. Некоторые врачи, отчаявшись, прибегали к экспериментальным методам, но без какого-либо успеха. Власти пытались вводить некое подобие карантина, запирая людей в домах, но это было бесполезно. Богачи, как и во все времена, первыми бежали из заражённых городов, увозя болезнь с собой в свои загородные виллы и распространяя её дальше по провинциям.

Это была первая в истории достоверно зафиксированная пандемия бубонной чумы, и её масштаб был поистине планетарный. За два столетия, пока болезнь возвращалась новыми волнами каждые 10-20 лет, она, по современным оценкам, унесла жизни от 25 до 50 миллионов человек. Это составляло от 13 до 26 процентов всего населения планеты. Средиземноморский мир, колыбель античной цивилизации, потерял, по некоторым подсчётам, до половины своих жителей. Недавние археологические находки и анализ ДНК из массовых захоронений того периода, например, в Германии, подтверждают наличие Yersinia pestis и рисуют картину стремительного вымирания целых общин. Это был демографический удар, от которого регион не мог оправиться веками.

В разгар катастрофы случилось то, что повергло двор в панику: заболел сам император Юстиниан. На его теле появились бубоны, он был при смерти. Придворные уже начали борьбу за трон, а его супруга, императрица Феодора, пыталась удержать власть в своих руках. Но, к всеобщему изумлению и, возможно, разочарованию некоторых, император выжил. Это было воспринято как знак божественного благоволения. Однако ирония судьбы была жестокой: Юстиниан пережил чуму, но его великая мечта — нет. Империя была обескровлена. На продолжение завоевательных походов не было ни солдат, ни денег в казне. Прокопий с горечью писал, что после чумы в землях не осталось никого, кто мог бы работать или воевать.

Последствия пандемии вышли далеко за рамки демографии и экономики. Прокопий описывает полный коллапс законов и морали. Люди бросали больных родственников, грабежи и насилие стали нормой. Чума нанесла сокрушительный удар по остаткам классической греко-римской культуры и образования, окончательно столкнув Европу в эпоху, которую позже назовут «Тёмными веками». Города опустели, торговля замерла, а общество стало более аграрным и замкнутым. Монастыри стали едва ли не единственными островками грамотности и порядка в мире, погрузившемся в хаос.

Геополитическая карта мира была перекроена до неузнаваемости. Ослабленная и обескровленная Византия не смогла удержать завоёванные на Западе территории. Италия вскоре пала под ударами лангобардов. На восточных границах вечный соперник Византии, Сасанидская Персия, также была опустошена чумой. Это создало колоссальный вакуум власти на Ближнем Востоке. И уже в следующем, VII веке, в этот вакуум стремительно ворвались новые, полные пассионарной энергии арабские племена, объединённые знаменем ислама. Они без особого труда завоевали византийские провинции Сирию и Египет и сокрушили Персидскую империю. Крошечная блоха, прибывшая на корабле с зерном, оказалась куда более эффективным геополитиком, чем любой император. Она не просто убила миллионы, она похоронила античный мир.

Английский потец

В августе 1485 года история Англии сделала крутой поворот. В битве при Босворте Генрих Тюдор, граф Ричмонд, разгромил армию Ричарда III, положив конец тридцатилетней бойне, известной как Война Алой и Белой розы. Через несколько недель он триумфально въехал в Лондон, чтобы короноваться как Генрих VII. Но вместе с его армией, состоявшей в основном из французских и бретонских наёмников, в столицу вошло нечто куда более страшное, чем любой претендент на трон. Это была новая, абсолютно неизвестная болезнь. Она не была похожа ни на чуму, ни на оспу. И она была невероятно быстрой, что само по себе вселяло панический ужас.

Летописцы и врачи того времени, такие как Эдвард Холл и позднее Джон Кай, оставили леденящие кровь описания. Всё начиналось внезапно, с приступа сильнейшего озноба и головокружения, сопровождавшихся острыми болями в шее, плечах и конечностях. Затем, через короткое время, наступала вторая стадия: на несчастного нападал проливной, липкий, дурно пахнущий пот. Тело буквально истекало влагой. Начиналось бешеное сердцебиение, появлялись невыносимая жажда и чувство сдавленности в груди. Весь этот кошмар длился от трёх до восемнадцати часов и в подавляющем большинстве случаев заканчивался смертью. Здоровый и полный сил человек, севший утром завтракать, к ужину мог быть уже мёртв. Паника, охватившая Лондон, была абсолютной. Болезнь назвали Sudor Anglicus — английская потливая горячка, или просто «пот».

Самой странной и пугающей особенностью новой болезни была её избирательность. В отличие от демократичной чумы, косившей всех подряд, «пот», казалось, был снобом. Его излюбленными жертвами становились молодые, здоровые, хорошо питавшиеся мужчины из высших и зажиточных слоёв общества. Бедняки и старики болели гораздо реже. Это был настоящий VIP-убийца. Во время вспышки 1528 года всего за одну неделю в Лондоне скончались два лорд-мэра и несколько высокопоставленных придворных. Элита Англии, привыкшая к тому, что деньги и статус могут защитить от многих бед, оказалась под прямым прицелом невидимого врага. Эта социальная избирательность порождала множество слухов и домыслов, вплоть до теорий о божественном наказании знати за её грехи.

Болезнь вела себя как серийный маньяк, который совершает серию убийств, затихает на годы, а потом возвращается, чтобы посеять новый ужас. Всего Англия пережила пять крупных вспышек: в 1485, 1507, 1517, 1528 и 1551 годах. Этот «мерцающий» террор не давал расслабиться нескольким поколениям. Никто не знал, когда и откуда вернётся «пот». Эта непредсказуемость была едва ли не страшнее самой болезни. В панике был и король Генрих VIII. Этот монарх, не боявшийся ни Папы Римского, ни императора Священной Римской империи, был в смертельном ужасе перед «потом». Во время эпидемий он жил как в осаде, постоянно переезжая из одного загородного дворца в другой, спал каждую ночь в новой постели, распускал двор и избегал любых контактов с людьми. Он даже писал своей возлюбленной Анне Болейн письма, в которых умолял её беречься и советовал «не потеть». Болезнь напрямую влияла на государственное управление, парализуя работу двора и правительства.

«Пот» оставил свой след в биографиях многих знаменитых людей той эпохи. Возможно, именно от него в 1502 году умер Артур, принц Уэльский, старший брат Генриха VIII, чья смерть и открыла последнему дорогу к трону. Болезнь унесла жизни многих советников, епископов и придворных. Будущая королева Анна Болейн, как и её отец и брат, переболела «потом» во время вспышки 1528 года и чудом выжила, что, как считают некоторые историки, только укрепило её позиции при дворе. Её выздоровление было воспринято почти как чудо и знак особого божественного расположения, что, несомненно, добавило ей очков в глазах суеверного короля.

За всё время своего существования болезнь лишь однажды решилась на заграничное турне. В 1528 году она каким-то образом перебралась через Ла-Манш и устроила смертоносные гастроли по Северной Европе. Начав с Гамбурга, где за несколько недель умерло более тысячи человек, она прокатилась по Германии, достигла Швейцарии, а затем двинулась на восток, в Польшу, Литву и даже Россию, где была известна как «английская смерть». Но закрепиться на континенте она почему-то не смогла. Везде, кроме Англии, она вспыхивала лишь раз и исчезала, что делало её ещё более загадочной и специфически «английской» в глазах европейцев.

А затем, после последней, пятой вспышки в 1551 году, английская потливая горячка ушла так же внезапно и таинственно, как и появилась. Навсегда. Она просто исчезла со страниц истории, оставив после себя лишь панические записи в хрониках и неразгаданную загадку для медиков. Что это было? Единого мнения нет до сих пор. Некоторые исследователи предполагают, что это мог быть неизвестный ныне хантавирус, так как некоторые его современные формы вызывают схожие симптомы. Другие склоняются к версии особо агрессивной формы возвратного тифа, передаваемого клещами или вшами. Но это лишь гипотезы. «Пот» стал идеальной исторической страшилкой, жутким напоминанием о том, что смерть может прийти быстро, без предупреждения и с очень специфическими вкусами.

Третья пандемия чумы

Пока Европа XIX века, упоённая прогрессом, паровыми машинами и колониальными завоеваниями, считала, что навсегда покончила со средневековыми ужасами вроде Чёрной смерти, та просто взяла долгий отпуск. Древний убийца, Yersinia pestis, тихо отсиживался в своих природных очагах среди грызунов в отдалённой китайской провинции Юньнань. В середине 1850-х годов, на фоне социальных потрясений, массовых миграций и притока ханьских переселенцев, занявшихся разработкой полезных ископаемых, природные очаги чумы были потревожены. Это столкнуло бактерию, мирно жившую среди сурков и других грызунов, с человеческой популяцией. И на этот раз в её распоряжении были не парусные джонки, а быстрые пароходы и целая сеть железных дорог. Старушка-чума вышла на новый уровень благодаря тому самому прогрессу, которым так гордились люди.

Мировой дебют состоялся в 1894 году. Эпидемия началась в Гонконге — перенаселённом, антисанитарном британском порту, который был идеальным инкубатором и перевалочным пунктом. Эпицентром стал густонаселённый район Тайпиншань, где в ужасающей скученности проживали тысячи людей. Мир, уже опутанный сетью телеграфных кабелей, наблюдал за катастрофой практически в прямом эфире. Газеты Европы и Америки пестрели ужасающими репортажами о тысячах умирающих. «Улицы пустынны... единственные звуки... это скрип телег, увозящих мёртвых», — паниковали местные журналисты. Только за этот год в Гонконге погибло более 2500 человек. Стало ясно, что это не локальная проблема. Угроза нависла над всей мировой торговлей, сердцем которой была Британская империя.

В Гонконг тут же, как мухи на мёд, слетелись лучшие умы мировой микробиологии. Началась настоящая научная грызня. Француз Александр Йерсен, ученик великого Луи Пастера, и японец Китасато Сибасабуро, работавший в команде знаменитого Роберта Коха, соревновались, кто первым выделит возбудителя. Их условия работы разительно отличались: Китасато получил хорошо оборудованную лабораторию от британских властей, в то время как Йерсену пришлось ютиться в бамбуковой хижине. Но Йерсен оказался проворнее. Он не только первым выделил ту самую палочку, которую назвали в его честь, но и сразу предположил, что дело в крысах. Так, благодаря парню в хижине, у врага наконец-то появилось имя, и эра суеверий про «дурной воздух» начала подходить к концу.

Но если где-то пандемия развернулась во всю ширь, так это в Британской Индии. «Жемчужина короны» приняла на себя главный удар. За всё время здесь от чумы погибло больше 12 миллионов человек, что составляет львиную долю всех жертв в мире. Пик смертности пришёлся на 1907 год, когда от чумы умерло более 1,2 миллиона индийцев. Британцы, вооружённые новыми научными знаниями, принялись бороться с чумой со всей колониальной прямолинейностью. Их методы — насильственные осмотры домов, снос целых кварталов, насильственная госпитализация в специальные «чумные лагеря» и карантины, не учитывавшие культурные и религиозные традиции, вызвали массовое недовольство. Особое возмущение вызывала практика насильственного осмотра женщин британскими солдатами. Индийский националистический лидер Бал Гангадхар Тилак писал в своей газете, что эти меры хуже самой болезни. В 1897 году в городе Пуна вспыхнул бунт, в ходе которого был убит британский чиновник Уолтер Рэнд, ответственный за противочумные мероприятия. Благие намерения, помноженные на колониальное высокомерие, привели к катастрофе и глубокому недоверию к западной медицине.

Благодаря пароходному сообщению чума отправилась в мировое турне, охватив все континенты, кроме холодной Антарктиды. Южная Африка, Мадагаскар, Австралия, Южная Америка — болезнь отметилась везде. В 1900 году добралась и до Сиднея, вызвав панику и схожую с другими городами реакцию — карантин бедных районов и поиск виноватых. В том же году болезнь высадилась в Сан-Франциско, скорее всего, на корабле из Азии. Реакция местных властей стала хрестоматийным примером того, как бизнес оказывается важнее общественного здоровья. Губернатор Калифорнии Генри Гейдж и мэр Сан-Франциско Джеймс Фелан долгое время попросту отрицали наличие чумы в городе, опасаясь, что новости о ней навредят торговле. Газеты, в частности San Francisco Chronicle, под давлением деловых кругов хранили молчание или называли сообщения о чуме «фейковыми новостями». Когда же скрывать смерти стало невозможно, власти нашли удобного козла отпущения. Всю вину свалили на китайский квартал, который тут же оцепили. Китайцам запретили выезд. Федеральный чиновник здравоохранения Джозеф Киньюн, подтвердивший наличие чумы, был подвергнут травле и фактически изгнан из города. Это была чистая ксенофобия, приправленная страхом: бизнес-элита, как писал один историк, «боялась больных крыс и китайцев».

На Гавайях, которые тогда были свежеприсоединённой территорией США, борьба с чумой превратилась в трагикомедию некомпетентности. Когда в декабре 1899 года в Гонолулу было зафиксировано несколько случаев бубонной чумы, власти, недолго думая, нашли виноватых. Все подозрения пали на Чайнатаун — густонаселённый район, который в глазах белой администрации был рассадником грязи и болезней. 31 декабря был введён тотальный карантин. Тысячи жителей оказались заперты за колючей проволокой под дулами ружей Национальной гвардии. Совет по здравоохранению, состоявший из белых американских бизнесменов и врачей, решил прибегнуть к «научному» методу дезинфекции — контролируемым поджогам. Идея была проста: если сжечь заражённое здание, сгорят и микробы. 20 января 1900 года пожарная команда приступила к сжиганию очередного дома. Но, как это часто бывает, когда благие намерения попадают в руки идиотов, всё пошло не по плану. Внезапно налетевший порыв ветра подхватил горящие головни и разнёс их по всему району, застроенному деревянными лачугами. «Контролируемый» пожар превратился в огненный смерч. Пожарные, которые должны были сдерживать пламя, оказались бессильны. Огонь бушевал почти сутки, в итоге уничтожив большую часть Чайнатауна — более 38 акров городской застройки. Без крова остались почти семь тысяч человек, в основном китайские и японские иммигранты. Этот инцидент вошёл в историю как «Великий пожар Гонолулу». Ирония судьбы заключалась в том, что после пожара крысы, лишившись своих гнёзд, разбежались по всему городу, что привело лишь к новым вспышкам чумы.

А тем временем, за тысячи километров от этого безумия, в индийском городе Карачи, наука делала реальные шаги вперёд. В 1898 году французский врач Поль-Луи Симон, работавший в составе комиссии Института Пастера, решил проверить догадку, которую до него высказывали многие, но никто не мог доказать. Он был убеждён, что чуму переносят не «миазмы» и не прямой контакт, а насекомые. Его эксперимент был до гениального прост и элегантен. Он взял высокий стеклянный сосуд и разделил его пополам проволочной сеткой. В нижнюю часть он поместил умирающую от чумы крысу. В верхнюю — здоровую. Прямой контакт был невозможен, но блохи, спасаясь с остывающего тела больного грызуна, могли легко перепрыгнуть через сетку на здорового соседа. Через несколько дней здоровая крыса заболела и умерла от чумы. Затем Симон повторил эксперимент, но на этот раз удалил с больной крысы всех блох — здоровая осталась жива. Это было неопровержимое доказательство. Его открытие, опубликованное в малоизвестном научном журнале, поначалу было встречено научным сообществом с большим скепсисом. Но простота и наглядность эксперимента сделали своё дело. Вместо бессмысленного окуривания улиц и жестоких карантинов власти наконец-то поняли, что главный враг — это крыса и её блоха. Это открытие произвело революцию в здравоохранении и стало основой для всех последующих успешных кампаний по борьбе с чумой. Пока политики и бизнесмены в Сан-Франциско и Гонолулу жгли дома, один человек с банкой и двумя крысами сделал для спасения человечества больше, чем все они вместе взятые.

Огромный вклад в борьбу с болезнью внёс бактериолог из Российской империи Владимир Хавкин. Еврей из Одессы, ученик великого Мечникова, он был вынужден отчалить за бугор из-за своих политических взглядов. Помыкавшись по Европе, он в итоге оказался в Институте Пастера в Париже. Когда чума ударила по Бомбею, британские власти были вынуждены обратиться к «чужаку». Работая буквально на коленке, в маленькой комнатке с двумя помощниками, в нечеловеческих условиях индийской жары, Хавкин в 1897 году всего за три месяца умудрился создать первую в мире эффективную противочумную вакцину. Технология была рискованной: он выращивал бактерии в бульоне, затем убивал их нагреванием и вводил эту адскую смесь людям. Чтобы доказать её безопасность и убедить паникующее население, он 10 января 1897 года вколол 10 миллилитров этой дряни самому себе. Его вакцина, хоть и не давала стопроцентной гарантии и имела серьёзные побочные эффекты вроде лихорадки и ломоты в теле, снижала смертность вдвое, а то и больше, и в итоге спасла сотни тысяч жизней. Но, как это водится, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. Его работа была омрачена «Малковальской катастрофой» 1902 года, когда 19 человек в деревне Малковал умерли от столбняка после прививки из одной партии вакцины. Оказалось, что один из лаборантов просто уронил грязную пробку в чан с препаратом. Хавкина, разумеется, сделали козлом отпущения, отстранили от работы и затравили в прессе. Понадобилось несколько лет и вмешательство крупнейших учёных Европы, включая лауреата Нобелевской премии Рональда Росса, чтобы британская бюрократическая машина нехотя признала его невиновность. Его лаборатория в Бомбее, изначально ютившаяся в паре комнат, позже превратилась в огромный исследовательский институт, который носит его имя и по сей день.

Третья пандемия официально «закончилась» по классификации ВОЗ только в 1960-х годах, унеся в общей сложности около 15 миллионов жизней. Но это «окончание» — не более чем бюрократическая фикция, удобная для отчётности. Она означает лишь, что количество случаев упало ниже определённого порога. На самом деле, старушка-чума никуда не делась. Она просто снова затаилась в своих природных очагах, разбросанных по всему миру. Например, на юго-западе США, где ей до сих пор болеют луговые собачки, и периодически какой-нибудь незадачливый турист в Аризоне или Колорадо подхватывает бубонную форму. Или на Мадагаскаре, где каждый год случаются сезонные вспышки, которые в 2017 году вылились в крупную эпидемию с более чем двумя тысячами заболевших, причём преимущественно в смертоносной лёгочной форме. Всемирная организация здравоохранения и сегодня регистрирует от 1000 до 2000 случаев чумы в год, в основном в Демократической Республике Конго, на Мадагаскаре и в Перу. Её история — это не рассказ о блестящей победе науки над болезнью. Это мрачная сага о том, как глобализация может ускорить распространение смерти, и о долгой, нудной и кровавой работе, которая легла в основу современного общественного здравоохранения. Старая знакомая, пережившая империи и цивилизации, просто ждёт своего часа и очередной человеческой глупости, чтобы снова отправиться в мировое турне.

Летаргический энцефалит

Едва мир начал приходить в себя после бойни Первой мировой войны и катастрофической пандемии «испанки», как из тени вышла новая, еще более странная и жуткая напасть. С 1917 года врачи в Европе, начиная с Вены и Парижа, стали сообщать о случаях загадочной болезни, которая не была похожа ни на что из известного ранее. Она не столько убивала тело, сколько похищала душу, погружая своих жертв в состояние, подобное сну. Австрийский невролог Константин фон Экономо, первым подробно описавший ее в Вене после выступления перед Венским психиатрическим обществом в апреле 1917 года, дал ей имя Encephalitis lethargica — летаргический энцефалит. Он тщательно задокументировал патологические изменения в мозге умерших, указав на воспалительное поражение среднего мозга и базальных ганглиев — областей, отвечающих за сон и движение. Этот удар человечеству в спину, последовавший сразу за самой смертоносной пандемией гриппа, породил множество теорий о их связи, которые, впрочем, так и не нашли убедительного подтверждения.

Острая фаза болезни была обманчива и крайне разнообразна. Она могла начинаться как обычный грипп: высокая температура, головная боль, боль в горле. Но затем проявлялся главный, пугающий симптом. Пациентов охватывала непреодолимая, нечеловеческая сонливость. Они могли спать днями и неделями, их было практически невозможно разбудить. Они засыпали во время еды, разговора, работы. Других, наоборот, мучила жесточайшая бессонница, переходившая в бред, галлюцинации и психоз. Фон Экономо выделял три основные формы: сомнолентно-офтальмоплегическую (характеризующуюся патологической сонливостью и параличом глазных мышц), гиперактивную (проявлявшуюся в непроизвольных движениях, возбуждении и беспокойстве) и амиостатически-акинетическую (приводившую к мышечной ригидности и обездвиженности, когда больной становился «живой статуей»). У многих наблюдались и двигательные нарушения, особенно часто — паралич глазных мышц (офтальмоплегия) и характерные окулогирные кризы — мучительные приступы, во время которых глаза непроизвольно закатывались вверх на несколько часов. Лицо больного часто приобретало маскообразное, лишенное мимики выражение.

Но самое страшное ожидало тех, кто пережил острую стадию. Через несколько месяцев, а иногда и лет, — этот латентный период был одной из самых коварных особенностей болезни — у многих из них начинал развиваться так называемый постэнцефалический синдром, до ужаса напоминавший болезнь Паркинсона. Их тела начинали сковываться. Движения замедлялись, пока не застывали вовсе. Лица превращались в безэмоциональные маски. Речь становилась тихой и монотонной, а затем и вовсе пропадала. Люди превращались в живые статуи, застывшие в причудливых позах на годы и десятилетия. И самое ужасное было в том, что их сознание, их разум, их личность в большинстве случаев оставались кристально ясными. Они были узниками, запертыми в собственных неподвижных телах, способные мыслить и чувствовать, но лишенные малейшей возможности проявить себя.

Неврологи того времени оставили описания, от которых волосы встают дыбом. Пациент, застывший с поднятой рукой, чтобы почесать нос. Женщина, замершая посреди поцелуя. Их тела были как воск — им можно было придать любую позу, и они её сохраняли. Их разум был в ловушке. Иногда их можно было на пару минут «включить» каким-нибудь сильным стимулом, например, любимой мелодией. Но как только музыка стихала, они снова «выключались», превращаясь, по меткому выражению одного доктора, в «призраков на празднике жизни». Другой феномен, «парадоксальная кинезия», позволял им на мгновение совершить сложное действие, например, поймать брошенный мяч, после чего они снова застывали. Эти проблески нормальности делали их состояние ещё более трагичным и невыносимым как для них самих, так и для их близких.

Эта тихая пандемия прошлась по всему миру, заразив около пяти миллионов человек. Треть умерла сразу, часто от дыхательной недостаточности из-за паралича мышц. Примерно половина выживших рано или поздно превратилась в этих самых «живых статуй». А потом, к концу 1920-х, эпидемия просто исчезла, оставив после себя по всем больницам мира тысячи этих несчастных, о которых общество, занятое своими проблемами вроде Великой депрессии и надвигающейся новой войной, постаралось поскорее забыть. Они стали живыми памятниками забытой катастрофы, спрятанными от глаз здоровых и счастливых в специальных учреждениях, где за ними ухаживали, но не лечили, потому что не знали как.

И вот, спустя сорок лет, в 1969 году, молодой британский невролог Оливер Сакс наткнулся на этих пациентов в одной из больниц Нью-Йорка. Он был поражен, обнаружив этих забытых всеми людей, десятилетиями сидевших в кататоническом ступоре, которых медперсонал считал безнадежными и даже неживыми. В то время появился новый экспериментальный препарат для лечения болезни Паркинсона — L-DOPA (леводопа). Сакс, столкнувшись со скептицизмом коллег, решил рискнуть и дать его своим «замороженным» пациентам. То, что произошло дальше, он описал в своей книге «Пробуждения». Это было похоже на библейское чудо. «Я не мог себе представить, что они, эти пациенты, настолько живы внутри», — писал он.

Люди, молчавшие десятилетиями, начали говорить, смеяться и плакать. Они вставали с кресел и начинали ходить. Они с изумлением знакомились с новым миром, где были телевизоры и летали на Луну. Как писал Сакс, они снова начали «чувствовать полное присутствие мира». Один из его пациентов, Леонард Л., застывший ещё юношей, проснувшись в 60, впервые за сорок лет смог написать своё имя. Другая пациентка, Роза Р., начала танцевать, вспомнив молодость. Это был триумф и гуманизма, и фармакологии, который подарил надежду тысячам людей по всему миру.

Но хэппи-энда не получилось. Мозг пациентов, поврежденный энцефалитом, не мог адекватно регулировать дофамин, которым его наводнил препарат. У них начали развиваться тяжелейшие побочные эффекты: психозы, неконтролируемые тики, судороги. Эффект от препарата слабел, и многие из «пробужденных» начали снова застывать, возвращаясь в свое прежнее состояние, но теперь уже с горьким знанием того, что они потеряли. «Приходите ко мне сегодня. У нас не будет завтра», — сказал один из них Саксу, перед тем как окончательно угаснуть. Этот жестокий откат показал, насколько сложен человеческий мозг и как опасно грубо вмешиваться в его химию.

Что это была за дрянь, так никто и не понял. То ли какой-то вирус-мутант, который вспыхнул и исчез. Многие годы основной была теория о связи с пандемией гриппа 1918 года, но она так и не нашла убедительных доказательств. Или это была атипичная аутоиммунная реакция организма на обычную стрептококковую инфекцию, как предполагают некоторые современные исследователи, изучая схожие педиатрические синдромы (PANDAS)? Эта гипотеза могла бы объяснить, почему болезнь исчезла с появлением антибиотиков. Но это всё догадки. Эта болезнь осталась одной из самых жутких загадок медицины. Она не просто убивала, она ставила жестокий эксперимент, чтобы показать, насколько хрупка наша личность и как легко можно отнять у человека всё, оставив ему только сознание.