ВОЙНА
Городочек оказался что надо: две с половиной улицы, журчащая речка под мостом, запах дыма из труб и вид на горы. Он первым делом — только поставив машину, открыв дом и бросив вещи — пошел прогуляться: ну да, то что доктор прописал. Тишина и покой. С сердцем шутки плохи — это как раз доктор и говорил, вы, говорит, себя угробите так, надо отдохнуть. Он как бы шутя повторял это — с сердцем шутки плохи, — на кафедре, студентам, жене — как бы оправдываясь. Еще доктор говорил, что надо бы бросить курить, но это было выше его сил. Но хотя бы так. Собрал в коробку книги для работы, снял первый попавшийся домик, сел на самолет, взял в прокат машину и вот приехал.
В городочке была мечеть, несколько кафе, детская библиотека и целых три музея — малюсеньких, но все-таки: литературный, этнографический и почему-то музей фотографии. Главное, тут не было кафедральных интриг, рыдающих студентов и семейных скандалов. Успокоенный, он разобрал кое-какие вещи и лег спать.
А утром началась война. То есть она началась, пока он спал; проснулся, потянулся по привычке за телефоном проверять новости, а там такое. В первую секунду обругал себя, что не выключил телефон вообще. Потом долго тупо пялился в экран, листал ленту — главнокомандующий обратился с речью, главнокомандующий отдал приказ, началось наступление по направлениям, выступил с заявлением тот, другой, третий, — листал и листал и как-то все не мог уложить в голове: вот так вот просто, двадцать первый век, как это вообще, бред какой-то, войны давно так не ведутся.
Первые дни была надежда, что это не война, а, ну, поход, что ли. Мало ли на его памяти было походов. Восточный поход лет пять назад, южный — лет пятнадцать, ну и другие. Мало ли вообще бывает в истории походов. Поход — звучит не так окончательно, не так непоправимо. Поход это как бы нормально. Но прошел день-другой и стало понятно, что нет, все-таки война.
Он уговаривал себя не следить за новостями, отключиться, сосредоточиться на работе, открывал книги, доставал карточки, делал выписки, но то и дело вдруг посреди страницы уплывал куда-то мыслями и вдруг обнаруживал себя уже с телефоном в руках, листающим ленту. Идут тяжелые бои, окружен город, занят населенный пункт, потери составили. Все это было далеко, но что может быть далекого в мире мгновенных сообщений.
Плевался, выключал телефон, уговаривал себя успокоиться и шел гулять. По змеящимся улочкам мимо литературного музея, мимо мечети, мимо библиотеки и музея фотографии — к единственному здесь магазину. Покупал сыр, хлеб, сигареты. Карта пока еще работала. По-английски тут никто не говорил, обходился жестами и поклонами. Гулял и дальше — через мост, по тропинкам, уходящим в горы. Заходить дальше не решался, разворачивался и шел обратно. Каждый раз проходил мимо столиков кафе на берегу речки и кивком здоровался с сидящим там стариком. Старик был в кепке на седых волосах, в черной кожаной куртке, с морщинистым и темным, как старая картофелина, лицом, с бугристыми руками, в которых он держал маленькую чашку с кофе. Рядом со стариком на скамье лежали шахматы, сам он щурился на яркое весеннее солнце и приветственно махал рукой. Не столько махал, сколько степенно, с достоинством поднимал ее.
Через несколько дней старик помимо обычного приветствия что-то сказал. Он стал объяснять по-английски, что не понимает, тогда старик ткнул пальцем в шахматы и махнул рукой, приглашая за стол.
Он подумал, почему бы и нет. Правда, сто лет не играл, но почему бы не вспомнить, хоть отвлечься.
Он сел, старик не торопясь разложил доску, расставил фигуры, взял в большие коричневые, искореженные сельской работой кулаки две пешки и протянул ему. Выпало играть белыми. Сначала играл на авось, но оказалось, что старик не прост, пришлось крепко подолгу думать. И все-таки проиграл. Стараясь скрыть досаду, он встал, поклонился, сказал спасибо. Старик улыбнулся и тоже что-то сказал, поднял ладонь, провожая его.
С одной стороны над деревней нависала огромная гора, как бы спиленная по склону — циклопическая стена обнаженной породы. С другой стороны куда-то уходила, извиваясь, грунтовая дорога, по ней по утрам уводили пастись овец. Один раз он попытался пройти по ней, и на одном из поворотов увидел стадо. Овцы стояли недвижно и смотрели на него. Он счел за лучшее развернуться и пойти назад. Вниз, к побережью, уходила трасса, и по ней уезжали автобусы в районный центр, но туда ему не хотелось.
Конечно, как историк он не мог не думать обо всех войнах, которые прошли по этой земле. Где-то в этих местах греки воевали с персами, а потом друг с другом. Где-то здесь ходили походами римляне. Лежащий внизу город сначала разоряли арабы, а потом у ромеев отвоевывали османы. Ромеи, собрав ополчение, сначала отбросили османов под руководством монаха Илариона, причем патриарх наложил на Илариона епитимью: негоже монаху брать в руки оружие, — но потом османы опомнились, вернулись и тут уже не пощадили никого, вырезали всех. Сколько ни отматывай ленту назад, здесь все время лилась кровь и текли слезы. Нынешнее мирное дремотное затишье, с криками петухов и эхом по горам перебегающими азанами муэдзина — что это? Награда покоем за столетия — тысячелетия — горя и ужаса? Или затянувшаяся интермедия перед следующим действием?
Новости о войне стали рутиной, по утрам он с растущим раздражением пролистывал их, завтракал и заставлял себя работать: садился за книги и упорно читал, вникал, выписывал, делал записи — но все это без привычных радости, волнения и азарта. Работал три часа, после этого, где бы ни остановился, вставал, съедал бутерброд и шел гулять.
Теперь он каждый день садился играть со стариком. Подолгу думал, закуривал одну за другой, делал знак мальчику, чтобы принес еще кофе. Просчитывал, пробовал разные тактики, пытался предугадать стратегии старика. Иногда ему казалось, что вот-вот ход игры переломится: удастся поставить вилку, загнать в ловушку ферзя, провести пешку... Но всякий раз оказывалось, что он чего-то не доглядел, и вместо вилки получался ему шах, ферзь в последний момент изящно ускользал, а поле на последней горизонтали оказывалось под боем. Выигрывая, старик все так же добродушно, без торжества улыбался, говорил что-то и поднимал приветственно ладонь.
Возвращаясь ближе к вечеру в дом, он думал, что ведь шахматы — мирное и благородное занятие, игра ума и архитектурная красота — в сущности, ведь тоже не что иное как война. Метафора войны, а в значительной степени и учебник войны. Вернувшись, сделав бутерброд и заварив чаю, он не мог пересилить себя — все-таки брал телефон и впивался в новости. Продвинулись, захвачен склад с боеприпасами, уничтожен центр управления, что там еще. Ложился с колотящимся сердцем, подолгу не мог заснуть, но и просыпался рано — в шесть будил муэдзин, а потом какой уж сон — бестолковый, по поверхности.
Шахматы все больше завладевали его воображением. Мучаясь прерывистым сном, он проигрывал в уме партии, сыгранные днем, двигал слонов, бил ладьями, перелетал конями — причем слоны внезапно оказывались однопольными, пешки отступали назад, а ферзи собирали ополчение и выступали с обращениями. В одном из снов он вдруг потерял короля и от ужаса, что не может его найти, проснулся в холодном поту и с часто-часто колотящимся сердцем.
Та же ерунда и с работой: пялился в книгу, пытался разобраться в дворцовых интригах тысячелетней давности, в цепи неизбежностей, которые привели к той или иной войне, сосредоточиться — но текст то и дело плыл перед глазами, а пространство густело, собираясь в призрачную мерцающую доску, по которой неумолимо двигались вспыхивающие из небытия фигуры.
Работать удавалось все меньше, все больше он как бы зависал то с лентой новостей, то с воображаемыми черно-белыми полями, и тогда, тряханув головой и чертыхнувшись, он бросал все и шел гулять, закуривая на ходу.
Весна неслась на всех парах, солнце с каждым днем вставало все выше и выше и грело все сильнее и сильнее, отовсюду лезли белые и желтые цветочки, пушились почками кусты, орали и дрались друг с другом коты, бегали друг за другом кое-как одетые дети.
Он вдруг обратил внимание, что богатые чистые дома тут соседствуют с серенькими покосившимися хижинами, буквально через один. Как белые поля с черными. И в этом соседстве, в этой роковой неизбежности он вдруг почувствовал угрозу — не столько себе, сколько этой мирной бессобытийной жизни, с блестящими на солнце лужами, с искрящимися гематитовыми шариками овечьего навоза, с собаками, которые охотно подходили знакомиться и тыкались мокрыми носами в ладони.
Он чувствовал, что после долгого перерыва все-таки начинает играть лучше — внимательнее, хитрее, красивее. И все-таки выиграть у него так ни разу и не получилось. Как будто старик с самого начала просто играл не в полную силу и постепенно по чуть-чуть поднимал планку. Впрочем, никакого злорадства на его лице было не разглядеть — оно было все таким же добродушным и спокойным.
Работа практически остановилось. Лента новостей превращалась в тягучий, липнущий к рукам пластилин, и было уже не разобрать, где в этом комке изначальные цвета — как в детстве: были аккуратные ребристые яркие брусочки, а тут один бурый с разводами комок. Взяли под контроль, замкнули кольцо, обезвредили, предотвратили, продвинулись, продвинулись, продвинулись, продвинулись, продвинулись.
Гуляя, он набрел на тропу, которую раньше не замечал. Она сначала как бы заныривала в кусты, а потом круто забирала вверх, в гору. Сначала он пошел по ней из любопытства, а потом уже из упорства — куда-то же она должна привести. А она все петляла и петляла, шла выше и выше и, казалось, не собиралась заканчиваться. Идти было тяжело, он то и дело останавливался отдохнуть, но сердце не успокаивалось, колотилось как бешеное, идти было тяжело, но просто так повернуть назад он уже не мог. После почти часа ходьбы тропа вывела к небольшой площадке на склоне. То есть она шла и дальше, но он решил, что площадка вполне себе может считаться достижением, после которого можно разрешить себе повернуть обратно. Он сел на камень. С площадки открывался дивный вид на горы и на долину. Солнце висело в сизой дымке, горы тут и там блестели проплешинами обнаженной породы, зеленые склоны играли сотнями оттенков от темного болотного до почти неуловимого кварцевого.
Он закурил, хотя знал, что не надо, с сердцем шутки плохи. Вокруг шелестел лес, где-то далеко едва слышно гудела трасса, чирикали невидимые птицы, сама земля будто тут и там шуршала — жуками, сухими листьями, падающими ветками. И вдруг, вглядываясь и вслушиваясь вокруг, он с ужасом понял, что и этот мирный, безлюдный, вечный и спокойный лес не что иное как арена войны. Птицы против жуков, деревья против травы, змеи против мышей — невидимая ему, война идет беспрерывно, пропитывая и отравляя все вокруг, помимо него самого, чтобы он о ней ни думал. И — сколько он может еще прожить? пять, десять лет? с его-то сердцем и сигаретками — сколько бы он ни изучил причин войн прошлого, скольких бы студентов ни научил эти причины находить — он совершенно бессилен что-то со всем этим сделать, а может только называть причины, как ребенок, который уверенно называет букву за буквой, но не может увидеть слова целиком.
В нем вдруг проснулась какая-то ярость, бешенство, он выщелкнул окурок из пальцев, резко встал и пошел назад. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Ему хотелось играть со стариком и почему-то ему казалось, что именно сейчас, в этой злой ярости, он может выиграть. Сердце колотилось, и голова работала на тысяче оборотов, он чувствовал, что видит все яснее обычного, как бы протяженнее, может продумывать больше ходов, чем обычно. Сходя с тропы на улочку городка, он уже почти бежал, будто боясь растерять эту свою страсть и уверенность в победе.
У литературного музея у него вдруг кольнуло в груди, и он сбавил шаг, заметив попутно, что он уже, как чертов Лужин, думает, что вот литературный музей, пожалуй, ходом слона берет мечеть, потом его конем забирает библиотека, но попадает под удар ладьей со стороны кафе, а ферзь, ферзь этнографического музея стоит, запертый пешками жилых домов и никак не может вмешаться. Он почувствовал невыносимую боль в сердце, понял, что не может вздохнуть и решил переждать. Оперся рукой о стену музея, но этого оказалось недостаточно и надо было все-таки присесть, отдышаться, и когда боль пройдет, дойти все-таки до старика и дать ему последний бой, тот, конечно, сидит там, ждет, тем более что вот-вот он придумает, как освободить ферзя. Но дыхание не восстанавливалось, а перед глазами стали плавать черные пятна, кружась и слипаясь друг с другом подобно каплям ртути. Он подумал, что надо бы посмотреть еще ленту новостей, а еще что ферзя, вероятно, вытащить не удастся, надо подумать, какие еще есть фигуры, подумать спокойно, никуда не торопясь, вот только уймется боль. В последний момент он понял, что все-таки опять проиграл, хотя на секунду ему почудилось, будто он догадался, как вообще перестать играть.