БЛОК-ФЛЕЙТА
Вадим Левенталь
В лавке старьевщика в подвале на улице Маяковского я купила блок-флейту.
Из комитета позвонили и попросили перенести встречу, а я уже собралась и оделась — не раздеваться же теперь, — так что вышла из гостиницы и пошла куда глаза глядят, по Маяковского. Нужно было как-то убить время, и я решила, что подвальчик со старьем — самое то. Я только удивилась, что он переехал — через дорогу наискосок, — а в остальном все то же самое — там подвальчик, и тут подвальчик. Сколько себя помню, он всегда был.
Я покрутила в руках стекло, поразглядывала фарфор, поперекидывала рамочки с картинками, сунула нос в папку с графикой, стала перекладывать коробочки — из-под пуговиц, из-под монпансье, неизвестного происхождения коробочки, — и тут мой взгляд упал на коробочку с флейтой. У меня была такая же. Черная, снаружи золотыми буквами — Hohner, открываешь, а там алая бархатная утроба, в ней уложены две части корпуса, шомпол и таблетка с воском. Тут их не было, но главное же флейта. Точно такую же мне на девятнадцать лет подарил Миша, первая любовь.
Я поддалась порыву, купила флейту и вышла на залитую солнцем Маяковского. Дошла до скверика на углу, села на скамейку, собрала флейту и попробовала взять пару нот — пальцы уже практически ничего не помнят, но флейта звучит хорошо: чистый, полный, глубокий звук. Пара колдырей с другой скамейки рассеянно обернулись на меня и вернулись к своему пиву.
Моя самая первая флейта была максимально дешевая, пластмассовая. Миша разучивал «Зеленые рукава» и сказал, мол, как бы было здорово, если бы была еще и флейта. Я решила сделать ему сюрприз. Выпросила у бабушки денег и в магазине на Среднем купила простенькую пластмассовую дудочку. Упросила папу скачать мне аппликатуры — не удивлюсь, если он их нашел в каком-нибудь Фидо, был ли тогда вообще интернет? — неделю мучила домашних бесконечным a-las-my-love по кругу, зато через неделю уже показала Мише свою неловкую игру. Он страшно обрадовался, а я была горда и счастлива.
Я сидела крутила флейту в руках и, удивительное дело, при том что я совершенно не помнила, как на ней играть, само ощупывание ее гладкого ствола и аккуратных отверстий возвращало мне память. Как будто одна за другой по щелчку включались лампочки в старом театре. Не то чтобы я ничего не помнила, а тут вдруг вспомнила. Но вдруг ожили эмоции. Я вспомнила, как сильно его любила.
Не в силах больше усидеть на месте, я встала и пошла — в сторону Невского, чтобы на всякий случай не отходить слишком далеко от гостиницы. Весенняя Маяковская сверкала и искрилась, по нежно-зеленым газонам вели одну за другой собак — королевский пудель, папильон, бастард корги с печальными глазами, — у «Маяка» уже стояла курила воодушевленная первой соткой троица, из Снегиревки навстречу белому хюндаю, украшенному разноцветными шариками, выносили кулек с младенцем, на углу с Невским открывался очередной фастфуд и раздавали флаеры — я шла, чувствуя как будто бы нарастающее сопротивление пространства. На Невском, в толпе, я пережила противный, как подступающая тошнота, приступ паники, но, взяв себя в руки, дождалась светофора, перешла и, как только появилась возможность, свернула на Стремянную, потом сразу в Поварской, и только тут успокоилась. Я шла по прямой, через проходные дворы, по Достоевского, и все больше уходила в себя. Смутно я еще оставалась тут, на Колокольной, у Кузнечного рынка, у Ямских бань, и в любой момент готова была вернуться — в гостиницу, бросить футляр с флейтой, освежить макияж, взять портфель с бумагами и маком, — вообще вернуться в этот день и в эту жизнь, но чем дальше я шла, тем больше я отрывалась от его и ее притяжения и погружалась в немое, разреженное пространство своей памяти. В конце концов, когда на углу со Свечным мне позвонили и с извинениями сказали, что встречу отменили совсем, я, конечно, чертыхнулась (встреча важная, проект горит, партнер в бешенстве, вот это вот все), но если честно, почувствовала скорее облегчение. Свернула, дошла до Марата, дождалась трамвая и села в трамвай.
Как сильно я его любила. Я вдруг вспомнила, что любовь — это в том числе и переживания тела: как бы электрическое покалывание кожи, особая легкость мышц и чувство, которое вроде бы называется «бабочки в животе».
Миша не стал выдающимся музыкантом — играет уже два десятка лет со своей группой по маленьким клубам человек на двести. Но кто же мог знать тогда? Кто по юности не увлекается музыкой, не собирает свою группу, не играется в репетиции, вот это вот все? Боюсь, я не относилась к этому всерьез. Мне мама-папа полировали мозг юрфаком и будущим (с большой буквы Б, ага). А для Миши, стало быть, музыка и была будущим. Без большой буквы. Просто таким, что другого быть и не могло. В котором он будет выдающимся музыкантом, и поэтому репетировать нужно начинать уже сейчас. Конечно, он любил меня. А когда мы впервые вместе сыграли Alas my love — полюбил еще больше. Он прямо весь светился. А я была счастлива его любовью и по ощущениям как будто прыгала на батуте.
Когда долго живешь в городе без своего жилья и снимаешь то одну квартиру, то другую, весь город становится твоим жильем. Тут недалеко, на Марата я снимала маленькую квартирку на двоих с подружкой курсе на четвертом, и по Свечному, мимо дома с печальными масками и строгими львами мы ходили в Сан-Галли пить колу и есть бургеры (бургеры с колой, боже!). А вот тут, чуть дальше, на Черняховского я однажды прожила два месяца летом, выгуливая огромного старенького лабрадора уехавших в отпуск друзей знакомых. Я была страшно одинока и страшно бедна тем летом — каждый день покупала батон и кефир, много читала и под свист и стук поездов выгуливала собаку по Днепропетровской мимо беленькой церквушки в неорусском стиле. А вот туда, направо и чуть дальше по Обводному — Ашан, в него я стала ездить, когда купила первую машину. Я снимала уютную однушку в Семенцах, и до Ашана было ближе всего. Боже, какой взрослой и какой крутой я себя чувствовала, гуляя с тележкой между йогуртами и курицами-гриль!
Ведь как в семнадцать лет слушаешь музыку? Как божье откровение, как абсолютное счастье, как истину, которая здесь и сейчас говорит напрямую с тобой. Странно вспоминать, с каким благоговением мы ждали нового альбома какого-нибудь «Аквариума» или «Сплина», в какую эйфорию впадали, когда он наконец выходил, слезами и обманом выклянчивали у родителей-бабушек деньги и мотались через полгорода, вот на этом самом сороковом трамвае, за вожделенной кассетой. Любая вечеринка: Миша спой то, спой это, и все поют, и девочки смотрят глазами с поволокой. Ладно БГ, ладно Васильев, но ведь еще и какое-нибудь «Зимовье зверей» с Д’ркиным. Ничто тогда не казалось пошлостью. Даже какие-то эльфийские песни, которых Миша тоже много знал, у него были друзья-ролевики. На столе бабушкины закатки и глинтвейн из говеного вина, кухня в полутьме и в дыму, и все поют про какого-нибудь сэра Джона Бэксфорда. Думаю, чтобы стать выдающимся музыкантом, Мише в конечном счете не хватило кругозора.
Растанная, Волковское, Салова, Фучика — все это для меня открытый космос, я никогда даже не выходила ни на одной из этих остановок. Теперь здесь метро, парки, торговые центры и жилые комплексы. В мое время были только пустыри, подстанции, склады и развалины, выходить было некуда. Теперь здесь живут новые люди. Идут домой с пакетами, гуляют с колясками, сидят в кафе, заходят в трамвай. Косятся на меня. Мужчины — вообще, женщины — в особенности на сумочку и туфли. Я достала наушники и нашла «Русский альбом».
Ехала, слушала тоскливую сакмаровскую волынку и думала о том, что совершенно не могу представить себе, как бы я слушала эту музыку сейчас, если бы слушала ее впервые. Как какое-то глупое, бесконечно вторичное старье? Или все равно — на разрыв аорты и дрожь во всем теле? Иногда невозможно отделить музыку ни от своей жизни, ни от себя. Я, по крайней мере, не могу отделить какого-нибудь «Никиту Рязанского» от той девочки, которая жила здесь и ходила по этим улицам со стареньким Walkman’ом.
Остановка «Универмаг». Вот за ним, немного пройти наискосок — школа. Я жила чуть ближе к Славе, а Миша — уже за Славой и ходил в другую школу; нас познакомили на какой-то вечеринке. Да, Слава — это проспект; проспект Славы. Летом мы тусовались на улице, а зимой собирались у кого-нибудь дома. У Миши или у Нади, всеобщей подружки. Она жила с этой стороны, чуть в глубину. У меня редко. Не то чтобы родителям не нравился Миша или вообще моя компания. Они просто не хотели, чтобы я отвлекалась. Они хотели, чтобы я выбилась в люди; ну я и выбилась; купила им дом под Сестрорецком.
И они, конечно, были недовольны моей флейтой — драгоценное время, которое можно было потратить на учебники обществоведения, я тратила на разучивание новых песен. Впрочем, в юности волшебным образом времени хватает на все — я и с учебниками успевала. Через полгода у нас в репертуаре было уже пять-шесть песен: помимо «Зеленых рукавов» — «Государыня», «С той стороны зеркального стекла», что-то еще, не помню.
После школы я прибегала к Мише — его родители были на работе, — мы увлеченно трахались, но после секса он никогда долго не валялся в истоме: подскакивал, хватал гитару, и мы играли. Давай-ка побренькаем немного, — говорил он. В пятницу или в субботу у него или у Нади собиралась тусовка, и нас просили сыграть. Миша как бы нехотя соглашался, брал гитару, а я флейту — она почти всегда теперь была у меня с собой, — и мы играли. Что там говорить, для дворового уровня мы играли хорошо, очень хорошо, особенно он. Все слушали, затаив дыхание. Все восторги доставались по большей части Мише, но я не ревновала: его фимиам был моим фимиамом, я и была им. Нас просили сыграть, еще и еще — и мы играли.
Девочки смотрели на Мишу влажно, ему это льстило, но он не изменял мне. Любил меня, подстегивал меня совершенствоваться с флейтой, строил планы, уже потихоньку писал свои песни. Как-то незаметно мы все закончили школу и поступили кто куда. Я — на юрфак (родители радовались так, как, наверное, в тот день, когда я родилась), Миша — на истфак в Герцовник, просто чтобы хоть куда-то поступить и не идти в армию. Тусовки и компании стали мало помалу переформатироваться. Все всегда в подобных ситуациях клянутся оставаться вместе несмотря ни на что, но цена этим клятвам одна. Мы все так же собирались по выходным и играли, все чаще с какими-то новыми знакомыми и на новых квартирах, но оказалось, что поступить — это только полдела, а учеба требует полной отдачи, если не хочешь вылететь.
Весной на первом курсе Миша подарил мне Hohner. Это был царский подарок. Ни у кого из нас не было столько денег. Могу только догадываться, чего Мише стоило найти их. Работал по ночам грузчиком? Уговорил бабушку продать антикварную вазу? Копил с денег, которые мама с папой давали ему на обед? Не знаю, он так и не сказал мне. По сравнению с моей пластмассовой дудочкой звук у немецкого чуда был как небо и земля — чистый, глубокий… настоящий. Миша всерьез думал о концерте, даже договорился с каким-то клубом в центре, нужно было готовить программу, и уж конечно, не БГ с Д’ркиным, а свои песни, их уже было с десяток, нужно было разучивать и репетировать. А у меня — институт, экзамены, сессия. Так получалось, что мне все чаще нужно было сидеть в библиотеке, то готовить доклад, то писать курсовик, то зубрить что-нибудь к зачету, и на репетиции времени уже не хватало. Миша злился, уговаривал, просил, я плакала, говорила, что очень люблю его, он говорил, что очень любит меня, и мы утешали друг друга в постели.
Однажды я пришла на очередную тусовку, и Миша, пряча глаза, с трудом подбирая слова, сказал, что сегодня будет играть с другой девочкой. Откуда она взялась, не знаю, но она была на порядок лучше меня — в отличие от меня, у нее за спиной была музыкалка. Потом мы напились вина и мы с Мишей поехали к нему, и он говорил, что это ничего не значит, что мы любим друг друга и будем вместе, просто раз уж я не могу репетировать, а ему очень нужна флейтистка, то пусть я, пожалуйста, разрешу ему играть с Лизой, а мы с ним все равно будем вместе и любить друг друга. Глаза у меня были на мокром месте, но, само собой, я сказала ему, что он должен играть с тем, с кем считает нужным, потому что его музыка важнее всего на свете.
С того дня я переместилась, так сказать, в зрительный зал, да и вообще стала все чаще пропускать вечеринки, а Миша с Лизой стремительно росли — каждый раз у них были все новые и новые песни. Они нашли еще одного гитариста, потом еще клавишника, назвали группу как-то вроде «Мосты развели», если я правильно помню, дали свой первый концерт, сняли какую-то точку на Обводном... To make long story short, Миша, конечно, сошелся с Лизой и предложил мне остаться друзьями. Винить некого: Лиза была красавица, они проводили много времени вместе, а я все больше погружалась в учебу и в новую компанию в универе. Нас просто разнесло течением в разные стороны, ничего необычного.
В какой-то момент Миша пришел ко мне и, чудовищно заикаясь и краснея, попросил вернуть флейту. Hohner, которую он подарил мне. Видно было, как ему неловко, каким подлецом он себя чувствует, как ему не хочется просить и с каким удовольствием он просто забыл бы про нее. Но вещь была страшно дорогая и была очень ему нужна. Он, наверное, не одну неделю собирался с духом. Я отдала ее ему, не почувствовав ни обиды, ни ревности — мне она была не нужна, я понимала это. Только, наверное, грусть. Грусть по той жизни — с концертами, дешевым вином, заутренними посиделками, восторгами и стихами, — которую я могла бы прожить, но от которой отказалась, выбрала другую, сама выбрала. Грусть, которую теперь, сидя в сороковом трамвае с «Русским альбомом» в ушах, я ощущала как ноющую навзрыд тоску.
Я поняла, что, задумавшись, я проехала уже и Славу, и несколько остановок еще, и оказалась уже в каких-то незнакомых местах, и вообще мне надоели и этот трамвай, и это Купчино, и эта тоска по несбывшемуся. Солнце обжигало щеку, за окном подрагивали на деревьях нежно-зеленые майские листочки. Я чувствовала что-то вроде легкого похмелья.
Убрав наушники, я вышла из трамвая, вызвала такси, села в подъехавшую Ауди и вернулась в гостиницу. Встреча была провалена, делать в Питере было больше нечего, так что я взяла билет на самолет и собрала вещи. Долго думала, не знала, что делать с флейтой. Выкинуть или оставить в номере. Не везти же домой. Зачем? Не объяснять же мужу вот это вот все, откуда у меня флейта, зачем она мне, что она для меня значит. А потом придумала.