Части действительности
Эта заметка написана в декабре 2021 года по просьбе школы МАРШ и была посвящена брифу магистерской студии «Архитектура как метафора», которую вел Борис Шабунин. Ее публикация мотивирована прежде всего тем, что она продолжает начатое здесь рассуждение о будущем языка и коммуникации в архитектуре. Текст описывает один любопытный парадокс, в котором литературный троп метафоры позволяет осязать основания архитектуры, находящиеся за пределами языка, и демонстрирует их полную правомерность.
С высокой горки скатившись, разваливаешься конечностями в разные стороны на снегу, ощущая через толщу одежды под собой твердый его пласт, тот, который не продавится подо мной. Между спиной и снегом колкая шерсть свитера.
Тут перед тобой только свинец сумеречного неба. Он расслабляет мне взгляд и расширяет зрачок. Тишина – это гул округи и шорох артерий в ухе, доносящийся от висков. И из-под съехавшей шапки – жар, и горящие щеки. И ты высовываешь язык, чтобы ловить снежные редкие хлопья, а собственное дыхание их ко мне на шею сдувает.
На рукавицах тихо гремят налипшие камешки льда и запах сырой шерсти.
Светло-бежевая дворняга бесшумно пронеслась за твоей головой, громко дыша. Когда темнеет, пес бегает неслышно за синим окном под мерцающим фонарем.
В сугробе вертится. Со стадиона доносится.
Клацанье конькобежных коньков — к концу февраля уже нет сил босыми ногами забираться в низкий ботинок таких коньков, опираться на неустойчивые холодные их лезвия.
Светлый и сухой мороз слепит вместе мои ноздри, выпуская пар изо рта. А крыльцо, скрипя, хрустит снегом и посыпанным песком. Глаза приятно слепит сияющий сугроб.
Здесь у меня только февральские морозы и покрытые толстой коркой проруби с январского крещения. И белая гладь Шексны реки усыпана спинами сутулых рыбаков.
Внутри у тебя только февральское смирение, торжество и греющие мысли, разумные и ясные. Как весь февраль. Чистые.
Март впереди и в феврале зима не устала еще. Зима тут самая красивая, свободная и чистая. Ни конфетти и салюта, ни остатков ноября, а ясные и пышные очертания пейзажей зимнего исхода в 29-ый из 28-ми дней февраля.
Так, посредством слов и абзацев, я стремился выстроить нужную интонацию, которая во мне теплилась, когда воспоминаниями осязал месяц февраль.
Студия называлась «Архитектура как метафора» и вёл её Борис Шабунин. Сперва мне показалось, что формулировка в названии очень общая и может наводить на довольно поверхностные трактовки её. Но все же мы рассматривали прием метафоры как инструмент переведения неосознанного переживания условий в регистр тонкой чувствительности, архитектурные плоды которой вступают в тесную связь с контекстом истории художественной культуры человечества. В студии собралось ровно двенадцать студентов, ни больше и ни меньше — таково было условие. Каждый из нас должен был сделать макет здания, которое бы являлось метафорой одного из двенадцати месяцев в году. Двенадцать месяцев — двенадцать сооружений вымышленного университетского кампуса. Здание-январь соседствует со зданием-февралем, февраль с мартом и так далее. Архитектурный месяцеслов должен был образовать квадратную площадь, где каждая сторона соответствовала бы одному из времен года.
Суть брифа состояла в необходимости обнаружить ряд особых признаков у календарного месяца, который можно было бы реализовать в архитектуре одного из двенадцати зданий на университетской площади. Чтобы макет стал олицетворением месяца, сперва нужно было написать эссе, в котором нам бы удалось артикулировать искомые признаки. Мне достался февраль и я решил, что вместо обычного повествования это должно быть тургеневское стихотворение в прозе. Им и начинаются эти заметки.
Написанное нами мы принялись сопоставлять с образами в искусстве. Подобно Атласу Мнемозины Аби Варбурга, каждый из нас собирал свой планшет, на котором были примеры литературных и художественных произведений, изображающих те или иные проявления данного нам месяца. Итогом этой работы стал набор словосочетаний, которые должны были стать своего рода подспорьем для воплощения архитектурной формы: узость угла, уверенная скованность, мысль вне времени, предельная сосредоточенность.
Подбирались именно эти слова, а не другие. Количество букв в слове, его интонационный окрас, порядок внутри формулировки — все это имело существенное значение, чтобы образовать ту звукопись, которая наиболее точно описывает мой личный чувственный опыт февраля. Но все же они были неуклюжими. Громоздкость фраз была следствием трудности вербализовать те самые февральские чувства. Сложность этих формулировок претендовала на поэтический отклик, небанальный и неоднозначный по своей форме и содержанию. Звучало действительно эффектно, но связь их с формой была совсем неочевидной.
К счастью, форма здания в качестве прямой аналогии не являлась маркером успешно выполненной задачи. Наоборот, мы стремились выйти из сковывающей конвенциональности опыта, чтобы обнаружить себя в состоянии особого чувственного напряжения. Студия в определенной степени фокусировалась на промежуточных этапах эксперимента, создавая интригу процесса, который в любом случае привел бы к результату в той или иной форме. Именно в этом процессе я обнаружил для себя чрезвычайно важное состояние. Это было положение — если его буквально описывать механизмом метафоры — находящееся между двух «предметов» (месяца-февраля и здания-февраля). Момент переноса признаков от одного к другому, находящийся в невербальном плане чувствительности. В этом состоянии происходит достижение самых дальних концов нашей нервной деятельности и далеко за пределами языка. Во многом ему способствовала буквальная несовместимость пары — месяц календаря и архитектурная форма. Невозможность обозначить означаемое, то есть понимание февраля архитектурой, ощущалось как огромная пропасть невыразимости, находясь в которой мне оставалось лишь предпринимать проектные действия сугубо рефлекторно. Порождение разного рода архитектурно-эстетических конфигураций происходило крайне осторожно, словно в вакууме. Казалось, что я несу огромную ответственность перед остро осязаемой невербальностью: одно неловкое движение мысли и карандаша может вмиг ее растворить. Однако, выход из этого оцепенения был внезапным, по внутреннему сигналу, обозначавшему чувство равновесия от возникшей на листке блокнота архитектурной гипотезы.
Как ни парадоксально, именно метафора — предельно языковой литературный троп — открыли во мне доверие к собственной интуиции и невербальным смысловым содержаниям. Джозеф Кошут в своей работе «Один и три стула» наглядно демонстрирует обострение этой навязчивой формы чувствительности, когда глядя на сам стул, его словесную трактовку и фото стула, мы не можем точно сказать какой из этих признаков действительно является стулом. В этот момент мы начинаем сугубо телом и чувствами осязать мысль о стуле. Эта чрезвычайно глубокая форма переживания помогала создать макет дома-февраля, в котором пластика тактильных и чувственных связей создают пространство.
Большие и трапециевидные окна, непараллельны плоскости фасада, они посажены довольно глубоко с тем, чтобы пропускать меньше света чем они могли бы. Из-за этого постоянный полумрак внутри был теми самыми февральскими сумерками. На лоджиях, возникших благодаря глубокой посадке окон, мог скапливаться снег. Сами наружные стены есть череда проемов и ниш-простенков между ними, обращенных в интерьер. В них расположено все сопутствующее основному назначению здания. Форма этих ниш словно вместительный толстокожий контур, который образует глубокую дистанцию между внешним и внутренним — чувством, возникшем при написании эссе. Нитка окон и внутренний контур ниш формируют неправильный замкнутый эллипс интерьерного пространства, отличного от наружного периметра — строгого и прямоугольного — обмазанного белой известкой. Это явилось следствием ощущения благой сосредоточенности, присущей, как мне казалось, февралю.
Безусловно, столь детальное раскрытие нескольких фрагментов метафорических связей проекта появилось постфактум: что-то было прояснено тогда во время разработки, что-то сейчас — при написании текста. Потому что сам момент возникновения метафоры не был вербализован, явив собой архитектурный объем, который лишь предстояло дешифровать. Но для этого нужно было довериться ему.
Переживание еще не есть результат, но как только появляется необходимость в его кристаллизации, возникает формотворческая интуиция. Она провоцируется через память и накопление личного пространственного опыта, в котором умение настроить нужную тональность чувств, а также культурный бэкграунд играют важную роль. Это пластическая сфера воображения, результатом которой является сведение интуиции к архитектурной форме, реагирующей на контекст. А метафора в данном случае — это форма отношений с действительностью, где каждый из двенадцати месяцев является неотъемлемой частью ее, до предела знакомой, той, с которой каждый из нас сталкивался напрямую. Интерпретировать этот опыт можно по-разному, даже самому порой нетрудно ре-интерпретировать собственный перенос чувственно переживаемого в пространственные и материальные формы. И эта множественность не столь значима, по сравнению с ценностью воображения, способного благодаря тропу метафоры порождать уже законченный слепок действительности, то есть делать возможным возникновение архитектуры здания, полностью легитимной еще до анализа её коммуникативного потенциала.