"Щит и меч" vs. "Семнадцать мгновений весны" (начало)
Приходила из ЖЖ такая рассылка: «Москва или Петербург, кошка или собака, самолёт или поезд?» Все любят дихотомии. Можно долго продолжать. Чай или кофе? Маяковский или Есенин? «Семнадцать мгновений весны» или «Щит и меч»?
А в самом деле. Штирлиц или Вайс? Лиознова или Басов? Не думай о секундах или с чего начинается родина? Кобзон или Бернес? Вячеслав Васильевич или Станислав Андреевич? Телевидение или кино?
У нас два фильма, пусть будет два эпиграфа:
…Но забыть по-прежнему нельзя все, что мы когда-то не допели: Милые усталые глаза, синие московские метели. Снова между нами города, жизнь нас разлучает как и прежде, В небе незнакомая звезда светит, словно памятник надежде…
…Ах, лихая сторона, сколь в тебе ни рыскаю, Лобным местом ты красна да веревкой склизкою…
Общие соображения
Оба фильма черно-белые, в каждом есть свое специфическое обаяние, великолепные актерские ансамбли, мега-блистательные главные роли, песни, ставшие практически народными. В каждом, замечу в скобках, есть слабое звено, оба раза женское. В «Щите» это Титова (простите, Владимир Павлович!), в «Мгновениях» - нет, даже не артистка Градова, а вся линия с Кэт и младенцами. В раннем детстве она, конечно, производила на меня большое впечатление. Впрочем, Титова тоже.
События «Мгновений» охватывают семнадцать дней, поэтому изложены чрезвычайно подробно, а события «Щита» - без малого пять лет и требуют от зрителя огромного сосредоточения. В «Мгновениях» всё артикулировано так, что мы даже при желании не потеряем нить, в то время как некоторые моменты из «Щита» я понял только на третьем-четвертом (десятом, сороковом…) просмотре, очень уж многое делегируется моей наблюдательности и сообразительности, которые не всегда поспевают за событиями.
Сравнивать кино и теле(почти что)спектакль надлежит с осторожностью. У Басова были настоящие локации, настоящие взрывы, пожары и обрушения (муниципалитет как раз расчищал Берлин от развалин), какая-никакая заграница в помощь, изобретательные художники и гениальная пара операторов (отец и сын Лебешевы), что вкупе дало ему возможность оформить каждый кадр достоверно, взять хотя бы искусство третьего рейха, граффити на немецком языке, которыми покрыты развалины – наши стены рушатся, но наши сердца тверды! - или плакат с Гитлером «Твоя жизнь - фюреру», под которым стреляется Лансдорф. Но основа любого фильма, как ни крути – режиссерское мышление, и об этом пару слов.
Закадровый голос можно счесть признаком слабого владения киноязыком, но Лиознова сделала большую вещь, она превратила этот голос в неотъемлемую часть эстетики своего фильма. Абсолютно всё комментируется, можно не спеша разобраться, кто у кого под колпаком, про всех рассказывается словами, что они подумали, что почувствовали и почему. Комментарий совершает ту работу, которая иначе потребовала бы сложных решений и неизбежно увеличила бы хронометраж, и сделать его приемом, без которого «Мгновения» немыслимы, было мудрым шагом. Копелян воспринимается как альтер эго Штирлица, а видеоряд подкреплен, продублирован и растолкован. «Впервые в своей жизни Геринг возразил фюреру. Он был раздавлен и унижен. Он до сих пор чувствовал спиной, как вслед ему улыбались эти ничтожества, адъютанты фюрера». Всё понятно с закрытыми глазами.
«Штирлиц был на грани провала» вошло в анекдоты. А как дать зрителю понять про грань провала без привлечения устного комментария? Басов снимает сцену, которая должна бы войти в учебники.
Пара глухонемых, муж и жена. Их ценят в абвере, потому что они умеют читать по губам. У жены в глазах бесконечная тоска: ей недавно сделали аборт, какой агент с ребенком. Вайс выпрашивает в питомнике щенка и дарит его глухонемой женщине, которая радуется, берет щенка на руки, улыбаясь сквозь слезы, и что-то пишет мелом на специальной досочке.
И все звуки смолкают, зато так вкрадчиво, игриво начинает пиликать губная гармошка: ах, мой милый Августин! А эти трое стоят во дворе казармы, общаются с помощью грифельной доски, мы видим, как надписи сменяют друг друга – благодарность за собачку, еще о том о сём и вдруг бац: «Откуда вы родом?». Ярким белым по черному во весь экран. Никаких посторонних звуков, в тишине гармошка наяривает про Августина, Вайс улыбается до невозможности чистосердечно. И дальше обмен досками и улыбками: из Прибалтики – мы поняли, что не из рейха – почему – артикуляция не та. Глухонемая гладит щеночка и верит про Прибалтику, кивает мужу: всё в порядке.
Вот это – черно-белые доски, милый Августин на гармонике и отчаянная улыбка в шестьдесят четыре зуба – и есть «на грани провала», со всем смятением и ужасом. Все остальные сцены у Басова тоже решены чисто кинематографическими средствами, что влечет за собой повышение плотности кинотекста и требует известной культуры его восприятия.
В некоторых случаях Лиознова тоже проявляет киномышление. Когда Штирлицу надо с улицы посмотреть на окно явки – как там дела с цветочным горшком – он заходит в птичий магазин, где разыгрывается сцена, запоминающаяся и ценная сама по себе. Совершенно естественным образом, переводя глаза с клетки на клетку, он в итоге упирается взглядом в герань. Это настолько тонко и прекрасно - старик птичник обаятелен и нам уже знаком, вся линия изящно и точно подведена к моменту, где будет поставлена точка, - что я могу только пожалеть о прискорбно малом количестве таких сцен. Я не знаю, что заставило Лиознову именно здесь удержаться от закадрового «Штирлиц не мог просто поднять глаза на окно. Он должен был найти способ сделать это, не вызывая подозрений. За ним могли следить». В большинстве остальных случаев она делает именно это! А вот, оказывается, может решить сцену так, что мы ее легко прочтем сами.
Может, но не хочет. Ей нужен Копелян, не только ради экономии ресурса, но для сближения со зрителем, которому понимающий и доброжелательный собеседник всяко окажется ближе, чем художественный образ. Копелян абсолютно необходим дискурсу этого, в сущности, мультимедийного телеспектакля, где, помимо перманентного устного комментария, задействованы еще кинохроника и «информация к размышлению», то есть досье на действующих лиц.
К сожалению, досье целиком (вместе с с вошедшими в поговорки формулировками) выдуманы сценаристами и содержат грубые фактические ошибки. Я не знаю, какая художественная или идеологическая необходимость требовала искажения биографических фактов исторических персонажей, но, вероятно, какая-то требовала.
В «Щите» таких ляпов нет, хотя есть технические погрешности: танк неправильный мелькнет, автомат не того образца, петлицы, то есть обычные косяки кинопроизводства. Но фломастерами там не рисуют, песни 60-х годов не поют и на бланках советского образца документов не пишут. Закадровый голос звучит в исключительных случаях, когда зачитываются воззвания к нации или переводится немецкая речь. Копелян дает ощущение присутствия некоего высшего разума, который вселяет в нас надежду: «Сила, мужество, наконец, сама победа были на стороне его родины», обещает он уже в первой серии. Резкая эсесовская интонация женщины-диктора в «Щите» действует на нутряном уровне, усиливая достоверность и еще больше нервируя и так не слишком умиротворенного зрителя.
Первые кадры камертоном настраивают ритм и тон. В зачине «Мгновений» солидный господин средних лет задумчиво наблюдает летящих журавлей, три (три!) минуты экранного времени разгуливает по весеннему лесу, ведет забавный разговор с милой пожилой дамой о целебных травах (у вас болят почки? Нет? Жаль!). «Щит», не успев начаться, швыряет нас в бедлам: военная техника на дороге, опрокинутая машина, немецкая речь, режущие ухо интонации диктора; волокут тело радиодиверсанта, на которое с непонятным выражением смотрит костлявый парень, чей-то шофер.
Примерно так отныне и пойдет. И, в общем, это уже и есть частичный ответ на вопрос, послуживший поводом для данного многобуквенного текста: почему фильм про Штирлица стал культовым для огромного большинства населения нашей страны, а фильм про Вайса – только для кучки фанатов. Но мне есть еще что сказать, так что я продолжаю. Посмотрим подробно на главных героев, на их деятельность и окружение и на используемый создателями фильмов дискурс.
Личность
Макс Отто фон Штирлиц, аристократ (что соответствует дворянскому происхождению Максима Исаева), с черт-те какого времени в НСДАП, влиятельный деятель рейха, который встроился в машину задолго до нашего с ним знакомства и к моменту этого знакомства превратился в значимую фигуру.
Иоганн (не фон) Вайс – фольксдойч из Латвии, шоферюга (что соответствует рабоче-крестьянскому происхождению Александра Белова), в 1940 году репатриируется в рейх, где пробирается наверх шаг за шагом у нас на глазах.
Личность Штирлица вызывает у окружающих уважение и потребность с ней считаться. Слово «личность» здесь ключевое, потому что Максим Исаев сохранил ее и поставил на службу Штирлицу, именно обаяние этой личности – своё – он использует, именно личность все ценят, стараясь перетянуть его на свою сторону в качестве такого, какой он есть: с его умом, его опытом, его этикой; именно он – Штирлиц – «славится у нас либерализмом и логикой».
Судьба личности Вайса определена словами Бруно: «Вживаться… самому с себя содрать шкуру, вывернуть наизнанку, снова напялить – и улыбаться. Такая работа». Он читает и зеркалит собеседника, во всех ситуациях демонстрируя именно то, чего от него ждут. Такого хорошо иметь в собутыльниках, денщиках и конфидентах. При этом всегда проявляет точно выверенную меру собственного достоинства: ровно столько, чтобы вызвать уважение и симпатию, но не отторжение.
- Если это недостаток, я исправлю его. Со временем.
Вот он присматривается к фрау Дитмар, и говорит ей именно то, что нужно: всё привык делать сам… рос без родителей. Пьют кофе, Вайс нагибается к самому столу, чтобы отпить из чашки, и фрау умиляется: «Вы немного напоминаете мне сына…», и вот вам комната моего сына, и вот вам его рубашка. А теперь посмотрите, как он пьет кофе в компании людей с манерами: чинно выпрямившись, как они, придерживает блюдечко пальцами в воздухе, элегантно приземляя на него чашечку. Там у них с Басовым миллион таких штук.
Хорошие манеры Штирлица, его достоинство, его поведение – это именно принадлежащие ему достоинство, манеры и поведение. Ему нет необходимости использовать их как орудие манипуляции. Первая серия «Щита» называется «Без права быть собой», в то время как Штирлиц заработал себе именно такое право.
Джентльмен-Штирлиц импозантен, устойчив, в каждый момент равен самому себе. Парвеню-Вайс подвижен, по-кошачьи пластичен и перетекает из образа в образ. У Штирлица в глазах мудрая печаль, у Вайса, когда на него никто не смотрит – отчаянная тоска. Штирлицу свойственна мягкая ирония; Вайс позволяет себе разве что сухой сарказм. Штирлиц всесторонне одарен, он и философствует, и карикатуры рисует, и про степь поет. Вайс проявляет один талант – нравиться начальству и вызывать доверие.
«Они там думают, что если я не провалился за 20 лет, значит, я всесилен», говорит Штирлиц Эрвину. Правильно думают. И зрители так думают. Штирлиц – это такой Фандорин своего времени, само появление которого в кадре означает, что всё уладится и всех спасут. Он, конечно, мифологический персонаж, но Тихонов с Лиозновой ухитрились убедительно облечь его в плоть.
Завербованный уголовник Туз говорит Вайсу: «я раньше вашего брата, нэкэвэдэ, не очень-то». Ну и зрители тоже… по-разному. Мы предпочитаем думать, что Штирлиц принадлежит некоей отвлеченной «вообще разведке», с НКВД мы его мало ассоциируем. А Вайса – запросто. Сквозь его непрерывное лицедейство просвечивает ледяная сталь старой чекистской закалки, обуславливающая неприятие истинно-арийских житейских радостей, в которые он вынужден окунаться, как в помои. Штирлицу же не чуждо ничто человеческое, он курит со вкусом, выпивает с удовольствием, ест с аппетитом, наслаждается музыкой, танцует с Габи и тонко флиртует с ней.
- Габи, как шахматный партнер вы меня не интересуете.
Штирлицу хватает сил на связь с собой настоящим, хватает времени на островки уюта, где он тепло общается то с нелегалами, то с трогательными, немного комическими персонажами; отдыхает душою - то в подвальчик «Элефант» заглянет, то картошечки напечет в камине, а то Пушкина сам себе процитирует. На тот момент, когда мы с ним познакомились, он уже создал и обжил себе такой мир, в котором может существовать, раз надо. Поэтому и мы, зрители, ощущаем себя там довольно комфортно. Вайс держится на одном натянутом нерве, и мы вместе с ним. Штирлиц полноценно живет – Вайс непрерывно работает, а работа у него каторжная и грязная. Вот гладкая, плотоядная немка (великолепная Чурсина):
- Когда вы будете совсем одна?..
Можем мы себе представить, чтобы Штирлиц для пользы дела шлялся по ефрейторшам? Чтобы ржал над несмешными шутками, путался с карьерно-полезными секретаршами, пьянствовал с черт-те кем и напоказ собутыльникам издевался над связным.
- А, господин учитель! Мы вас еще не повесили? Вокруг колонны марш!
С другой стороны, можем мы себе представить, чтобы Вайс вдруг запел про степь широкую, путь даже мысленно? Или затеял бы с женой переглядываться через ресторан? Мы не наблюдаем у него ни одной – ни одной секунды расслабления. Вот Зубов, снял ботинки, сидит плещет ногами в речке. Вайс даже такого себе не позволяет: начнешь плескаться, а там вспомнишь Пушкина, запоешь про степь, и хана. А на веревочке твоей нет ни узелочка.
Персона Штирлица существует в непрерывности, внутри целостной системы взаимосвязей. «Двадцать третье февраля был день, который полковник Исаев всегда отмечал». Капитан Белов, зуб даю, все годы безумной свистопляски не отличал двадцать третьего февраля от первого мая, а главное, обратите внимание: Копелян часто напоминает нам, что речь идет о полковнике, или просто Максиме, Исаеве, в то время как имя «Александр Белов» один раз произнес Бруно в самом начале, и никаких больше двадцать третьих февралей. Мы привыкли: Вайс, Иоганн (Ханнес), в качестве офицера для особых поручений – Петер Краус. Поэтому так действует, когда наш генерал, войдя в палату, произносит всем памятное «Ты чего это, Белов, такой… не очень веселый?»
Штирлиц никогда полностью не отрывается от Исаева, как он никогда не отрывается от родины. Хроника, огромное достоинство фильма, не дает нам потерять ощущение, что внешний мир существует и наши близко. Штирлиц – солдат Державы, вершится история и большая политика, Сталин произносит речи, глобус вертится, Юстас – Алексу, и берег мой может показаться вдали краешком, тонкой линией. Вайс связан с «той, большой войной» через бродячий интернационал вольных стрелков неясного статуса, авантюриста Зубова да Нину/Спицу, чья опереточность тут играет на руку экзистенциальной стороне: Титова, право слово, настолько несерьезно смотрится, что даже наличие у нее рации никак не может смягчить впечатления сущностной изоляции от родного берега. Мы задыхаемся в огненном кольце на обитаемом острове третьего рейха.
При встрече уже в Польше, Бруно говорит: «Наши были у тебя дома, мать, отец, все в порядке». Вайс на полсекунды застывает – и всё, никакой реакции, ни жестом, ни взглядом, проехали. К июню 41 года он уже вышиб из себя весь «дом» намертво, и зря вообще-то старший товарищ завел эти разговоры. Сам же говорил еще в Латвии: «Нужен Иоганн Вайс. Не нужен, и еще долго будет не нужен Александр Белов». В то время как Штирлиц интегрировал Максима Исаева в свою личность, научился его использовать, выпускать, сдерживать, опираться на него, и благодаря этому существует, не выгорая дотла. И работает – десятилетиями.
Работа
Деятельность Штирлица заключается в таких глобальных свершениях, как срыв сепаратных переговоров и предотвращение создания Германией атомной бомбы, а непосредственно проявляется в спасении разных хороших людей. Чтобы это проделывать и самому уцелеть, необходимо быть одним из главных игроков на сцене мировой истории, таким, которым никто не пожертвует как разменной картой, которого будут беречь, перетягивать на свою сторону, чтобы с его помощью переигрывать и сжирать противников. Которому будут доверять до последнего и с готовностью верить его объяснениям всяческих пальцев на чемоданах: во-первых, в надежде включить такого джокера в собственные многоходовые комбинации, а во-вторых, учитывая очевидную непростоту всех его действий и могущество связанных с ним сил. Как Штирлиц этого добился, мы не знаем, но верим безусловно.
Статус сотрудника, которого выгоднее использовать, чем повесить, Вайс зарабатывает у нас на глазах. Он непрерывно находится в движении и услужении, кого-то пьяного укладывает спать, кого-то извлекает из ванны, кому-то делает массаж, подает пальто и кресло, разливает вино, приносит грелку, придерживает двери, подбирает осколки и подставляет пепельницу. Выслушивает бредни, выпрашивает протекцию, втирается в доверие, улещивает тонко или грубо, топит одних, выслуживается перед другими, зубами выгрызает себе путь наверх; ну не то чтобы самый верх, не Штирлиц, который аж целый штандартенфюрер (полковник) и накоротке со всеми шишками. Но до гауптштурмфюрера (капитана) к концу войны дослужился и, главное, выцарапал себе подорожную грамоту, которая, по логике вещей, спасла ему жизнь уже среди своих. (Если бы не предположение, что коматозный эсесовец с такой важной бумагой - «весь зверинец расписался!» - может понадобиться серьезным ведомствам, армейцы в суматохе вряд ли стали бы с ним церемониться, пристрелили бы на месте, сэкономив койку в госпитале).
В рейхе Вайс легендирует каждый свой шаг: все его художества творятся в искусно раздвигаемых рамках должностных инструкций и прямых приказов начальства. Что касается Штирлица, с его неограниченным досугом и неконтролируемыми перемещениями, мне как раз не совсем понятно, что он делает для рейха на своем рабочем месте. Когда он выводит Кэт из палаты и ведет по коридору, Копелян сообщает нам, как много он должен успеть ей за это время сказать. И вот он начинает. Веско так. Не спеша:
- Слушай меня, девочка. (Внушительная пауза). Слушай внимательно.
Если это не грубый сценарный косяк, то, быть может, тонкий намек на то, что время для Штирлица – понятие растяжимое, он распоряжается им по своему усмотрению, как и пространством.
Львиную долю времени «Мгновений» составляют диалоги, статично снятые, но упоительно сыгранные. Диалог в «Щите», пусть блестящий и точный, не позволяет никому особо развернуться в глубокомыслии, зато в «Мгновениях» каждый имеет возможность излагать, в афористичной или пространной форме, свои понятия о добре и зле, ходе истории и сущности человека. Все, от начальства до случайных попутчиков, делятся со Штирлицем и друг с другом неортодоксальными воззрениями на Гитлера, фанатизм, судьбу Германии и грядущую победу союзников, утверждая, например, как фрау Заурих, что война уже кончилась. Агенты-провокаторы – и те философы, искушенные в теодицее; куда там уголовникам из абверовской школы диверсантов. И погибших соратников его отпевают в церкви, а не волочат по щебенке. И все играют кто в шахматы, кто на фортепиано, а кто и на органе. Вокруг Вайса играют в карты и на губной гармошке, а коли вдруг на пианино - исключительно пьяные эсесовцы перед тем, как поцапаться с абверовцами.
В обоих фильмах герои работают среди пауков в банке. Все подсиживают всех, одни ведомства ведут игры с другими, поэтому можно ловить рыбку в мутной воде, лавировать, манипулировать. Штирлиц занимается этим в среде умных, образованных, тонких людей, разочаровавшихся в идеях национал-социализма и занятых в основном интригами как на глобальном, так и на карьерном поприще. Так что у Лиозновой разведка – это состязание умищ! Противоборство обаятельнейших мыслителей в ореоле интеллектуальной романтики. А контингент для вербовки и спасения каков: профессор Плейшнер. Физик Рунге. Пастор Шлаг...
У Басова разведка – это крест и ад. В конце герой даже без подземной катастрофы остался бы таким же выжженным, полуживым. Никакого обаяния, тем более романтики, в этой работе нет. Хороша романтика, прислуживать людоедам, а не то готовить диверсантов из последних человеческих отбросов, бывших соотечественников, а то еще инспектировать лагеря. И никаких интеллектуальных дуэлей. Сплошные нервы, притворство и муторная работа - как правило, среди мясников, извергов, фанатиков, хотя интеллектуалы тоже
встречаются и очень хорошо обосновывают необходимость уничтожения концлагерей до прихода союзников. Контингент: Номер семьдесят три два ноля двенадцать. Семьдесят четыре ноль ноль четырнадцать. Кличка «Гога». Кличка «Хрящ». Кличка «Туз»…
- Увы, я очень хотел бы верить, что господин Даллес не ведет переговоров с Гиммлером, но… вы читали, что я вам передал утром?
- Господин инструктор! Кличка «Гога» повесился!
Вайс толком не сподобился внести вклад в высокую политику, даже в гестапо по делу июльского заговора загремел случайно. Конкретные задачи у него всё больше по тюрьмам да лагерям, и венцом деятельности будет не срыв сепаратных переговоров, а -
- Товарищи! Отойдите как можно дальше от решетки! Мы будем сейчас взрывать ее.
На месте Штирлица хотелось бы побывать, вот какая штука. На месте Вайса – ну разве только мальчишкам конца шестидесятых, и то потому, что они романтику черпали из самих себя.
Но вот что важно. При всей жёсткости «Щита», Басов не демонстрирует в кадре никаких зверств. Никто никого не избивает, не пытает, младенцев не морозит. Понятно, что хотела показать Лиознова – вот, вы думаете, Мюллер такой душка, а он эвона чем занимается, таковы они, фашисты. Но вышло, право же, кривовато. Когда на экране кого-то лупят кулаками, зритель волей-неволей вспоминает об условности искусства: это же они не по-настоящему. А интеллектуально пикируются они, наоборот, по-настоящему, тут никакой условности нет, и все с удовольствием включаются в поединок симпатичных персонажей.
Когда-то во впечатлительном возрасте я смотрел «Мгновения» и думал: а «Щит» ни за что не буду пересматривать, там страшно! Как же достигается это «страшно»?
- Как называлось всё это раньше? – спрашивает мрачный Штейнглиц в подвальной пивной, которая в другой вселенной могла бы быть уютным «Элефантом».
- Герр майор шутит? То ж Варшава!
- Нет! Вся эта страна. …Лечь! Встать! Лечь!.. Я бы не рекомендовал вам обременять память старинными воспоминаниями.
Ничего смертельного со стариком-кельнером вроде не сделали, но смертельно всё, что «герр майор» говорит, думает и воплощает собою.
Мы не узнаем, как поступят с промелькнувшими мимо нас – две секунды в кадре и прочь! - польскими партизанками, но когда их гонят, босых, с плакатами на шеях, за ними вприпрыжку следует маленький мальчик, напевающий Schwarzbraun ist die Haselnuss, веселая песня такая. Мы не видели расстрела солдат, но мы видели бледного потрясенного Генриха, и тут же – довольного Штейнглица («Не скрою, люблю пострелять!»). «О, черт, голова трещит, - светским голосом произносит комендант. – Ночью дежурил у газовой камеры, ликвидировали пару эшелонов». В кадре при этом люди в арестантских робах дробят камень и возят его тачками. Проход по детскому лагерю, с панорамной съемкой его кошмарного убожества, монтируется с мягким, отеческим голосом, вещающим запредельное про «…дети привыкли». Контрапункт этих голосов, видимой нами обыденности их трудовых будней и немыслимости произносимого текста порождает ужасающую достоверность.
Лиознова, которая снимала не кино, а телефильм в двух шагах от телеспектакля, не решила задачи сбалансировать свой перекос. Зато она решила другую задачу. Куда приятнее, когда девяносто процентов населения экрана милейшие люди, а главный герой – рыцарь без страха и упрека, чем когда пространство фильма населяют по преимуществу жуткие фигуры, а главный герой вызывает смешанные чувства. (Читать дальше)
Окончание здесь