Чудовище
Предновогодняя суета вокруг. Дней десять до той самой ночи, а уже везде стоят ёлки, мелькают гирлянды, как будто через пять минут пора садиться за праздничный стол. Только вот настроение не праздничное.
Степан возвращался с кладбища. Вышел из автобуса за несколько остановок до дома, чтобы немного пройтись по кусочку центра. Огни и красиво оформленные ёлки были здесь, но с каждым шагом от главных улиц к окраине разноцветное веселье выцветало в серое.
Он шёл не спеша. Смотрел, как дома вокруг накрывают сизые сумерки, и думал о людских желаниях.
Декабрь – месяц максимальной концентрации энергетики, которой люди напитывают свои мечты и хотелки.
Дети пишут письма Деду Морозу. Даже некоторые взрослые пишут. Степа не знал, есть ли такие взрослые, что еще и опускают письма с желаниями в почтовые ящики, предполагал, что есть, а вот то, что пишут – знал точно.
Сейчас он, выпуская пар через ноздри, размышлял о том, почему желания не сбываются? Обычно. Как правило. В большинстве случаев. Либо сбываются только самые дурацкие или случайные, но никогда – истинные и сокровенные.
Может, мы неправильно их формулируем? Может, мы слишком поздно опускаем письма в почтовые ящики? Может, мы зря передоверили веру в чудо несмышленым детям?
А что пишут они зимнему волшебнику?
«Дедушка, я хорошо себя вел. Подари мне, пожалуйста, велосипед!»
«Дед Мороз, я мечтаю о приставке PS4!»
«Хочу коньки, конфеты и мороженое!»
Сплошные хочу и сплошные вещи! Какое уж тут волшебство?! Только взмыленные родители, что пытаются выкроить лишнюю тысячу, две, десять, чтобы порадовать свое чадо в новогодние праздники.
А где-то в недрах дедморозовской почты сидит огромный мужик, которому эти пачки писем, что в декабре увеличиваются в десять, а то и сотню раз, надоели хуже горькой редьки.
Степан почти физически видел этого мужика: большой мясистый нос, пухлые пальцы с рыжими волосками на фалангах, толстые стекла с диоптриями и выцветшие глаза.
Мужик уже даже не злой. Абсолютно уставший.
А работать надо. А работы – много. А сидит мужик у камина, что потрескивает поленьями у него за спиной. У него нет ни одной лишней секунды, чтобы расслабленно посмотреть на огонь, хлебнуть обжигающего чая из кружки, сосредоточиться на том, чего хочется ему, а не авторам многочисленных посланий.
Мужик нагибается, кряхтя поднимает на стол очередной ящик с письмами от наивных детей и ударившихся в маразм взрослых. И наизусть знает, что будет почти в каждом из них.
Открывает картонную крышку ящика, сгребает массивными лапами охапку писем и равнодушно бросает в камин.
Дед Мороз старается закинуть в огонь еще несколько охапок, пока на него никто не смотрит. К концу смены партия писем, которую нужно обязательно прочитать, становится легче килограмм на пятьдесят.
И, если хотя бы на минуту допустить, что Дед Мороз действительно существует, в смену этого хмурого мужика примерно половина людских хотелок в буквальном смысле сгорит синим пламенем. Никто и никогда о них не узнает. Ни волшебники, ни простые сотрудники социальных служб, ни бескорыстные волонтеры.
А наивные дети и маразматики-взрослые всё пишут и пишут. Каждый год. Каждый декабрь.
И желания как под копирку: велосипед, компьютер, самокат, новые кроссовки, платье, фотоаппарат, смартфон.
Хотя нет. Иногда попадаются и другие желания: «пусть папа и мама снова будут вместе», «пусть папа вернется обратно», «я хочу, чтобы бабушке было хорошо на небе».
Только папа с мамой друг друга терпеть не могут и имеют мудрость не быть вместе «ради детей».
Вряд ли уважающая себя женщина примет «папу обратно», если не желает, чтобы об нее опять вытирали ноги.
А хорошо ли бабушке на небе или нет, узнаешь, лишь оказавшись по тому же адресу.
Вот и Степан не знал, хорошо ли на небе матери и сестре. По тому же адресу Стёпа пока не торопился, но у него появились сомнения в том, точно ли дорогие ему люди на небе?
Вернувшись с импровизированного стрельбища, он решил навести в квартире порядок.
Затащил пылесос в комнату сестры. Сунул под кровать щётку на гибком шланге. Наткнулся на какое-то препятствие. Вытащил из-под дивана толстую общую тетрадь, которую раньше никогда не видел у своей сестры.
Степан открыл тетрадь, пусть сначала было немного неудобно, вроде бы как собирается читать чужие письма. А потом подумал: вещь человека не чужого, да и самого человека уже нет, так что никто его не осудит!
Степан, как ни пытался, не смог вспомнить, писала ли его сестра хоть что-нибудь от руки, а не набирала на компьютере. Перед глазами стояли тонкие изящные пальцы, что летали над клавиатурой с невообразимой скоростью, как стая радостных мотыльков над вечерней клумбой.
А еще он вспомнил, как в седьмом классе сестренка всерьез увлеклась химией.
Как упросила маму купить ей настоящий лабораторный стол. Как собирала самые разные реактивы, как проводила дома опыты, которые иногда заканчивались дымом, иногда испорченными обоями, а иногда и маленьким бада-бумом, когда сестренка на собственном опыте изучала практические сочетания различных веществ. Хорошо, что не попыталась в домашних условиях приготовить нитротолуол.
Потом почему-то вспомнилась вишня на бабушкиной даче. Он сто раз лазил на это дерево. В тот день после утренней летней грозы каждая ягода так соблазнительно блестела и будто кричала «съешь меня!»
Маленький Стёпа подтянулся, оказался на первой толстой ветке, а когда добрался до третьей, нога соскользнула, и он сверзился с небольшой высоты, больно ударившись о нижние ветки дерева.
Подбежавшая сестренка спокойно и деловито остановила кровь из разбитого носа. Потом без суеты нашла несколько прямых и крепких веток. Взяла в сарае кусок проволоки и наложила Стёпке импровизированную шину на, похоже, сломанную руку.
Когда через полтора часа на дачу приехала скорая, сестра зарделась и одновременно надулась от важности, получив похвалу от медиков за правильные действия.
Медики забрали Стёпку с рыдающей матерью и повезли в травму накладывать настоящий гипс.
Он улыбнулся воспоминаниям и поднял с пола увесистую тетрадь.
Сейчас он держал в руках девичий дневник. С розочками, с зайчиками на полях, с женскими силуэтами, нарисованными разноцветными шариковыми ручками.
Картинки были красивыми, а вот тексты!
Как можно рассчитывать хоть на что-то в этом мире?
Как ты можешь планировать зачать ребенка? Родить его, воспитывать и постоянно думать, что как только малыш станет совершеннолетним, кто-то в любой момент может отнять у него жизнь?
Не писала уже больше двух недель. У меня новости. У Надюхи, точнее. Она – беременна. Я и рада за нее, и боюсь, и даже не знаю, что думать. Держу пальчики.
И все равно, чем больше я думаю о будущем, тем меньше его вижу. Даже свое. Боюсь. Боюсь любить. Боюсь рожать. Боюсь остаться одна. Господи, но что это за мир? В нем все неправильно!
Опять забросила писать почти на месяц. Скоро госы и диплом. Так что, прости, дорогой дневничок. Хочу получить нормальную работу. После меда придется серьезно потрудиться. Наверное, нам придется с тобой расстаться. Ты же поймешь, не будешь обижаться?
Фууух! Экзамены сдала. Защитилась. Через неделю стану совершеннолетней. Буду отвечать на вопрос. Знаешь, дорогой мой дневник, мне кажется, я знаю, что сказать… Я знаю, как помочь тем, кто живет в этом мире, если сам мир не получается сделать лучше при всем желании (.
Вчера ответила на Вопрос. А сегодня ходила забрать Лицензию. Знаешь, дневничок, мне немного страшно. Вдруг, всё, что я себе напридумывала, будет неправильно? Хотя нет. Я права. Точно-точно! Так действительно будет лучше. Всем лучше!
Записи в дневнике были сделаны аккуратным каллиграфическим почерком сестры четыре года назад. Рядом с той, что датирована 21 июля, была аккуратно подклеена ксерокопия её Лицензии.
Степан словно получил прямой удар в лицо. Всё никак не мог сфокусироваться на ксерокопии. Изображение колебалось и плыло.
Наконец, он смог успокоиться и внимательно рассмотреть копию лицензии.
«Что могла делать акушер-гинеколог, получившая такой документ?» - думал Степан, держа девичий дневник в дрожащих руках.
Веселый чертик в его мозгах самозабвенно выплясывал вокруг цифры «50», что горела кроваво-красным.