Непробиваемый блок. Глава 9. Часть 12
После этого Со Ха Хён страдал от жутких головных болей. Ритмичная, раскалывающая боль не отпускала. Лекарства не помогали — застарелая травма. Дни без еды и сна тянулись бесконечно.
Он слишком хорошо знал это чувство. Отчаяние, пронзающее разум перед тем, как тебя отвергнут.
Острое предчувствие, как топор, рубило голову.
Со Ха Хён с самоиронией отметил, что это почти знакомое, даже приятное ощущение. Чем сильнее он жаждал чего-то, тем дальше оно ускользало. Одержимость, как жестокая болезнь, пожирала разум. Мир снова становился хрупким, как стекло.
«Если любишь, спустись ко мне».
Ха Хён хотел доказать, что в нём тоже есть любовь. Жестокое доказательство подстёгивал голос матери. Он не исчезал, вгрызаясь в него каждый раз, когда появлялась брешь, и брал верх.
Как стать на место Ын Гиль, потерявшей сестру? Сжечь половину тела? Или принести в жертву свою сестру?
Как клоун, смывающий чёрный грим, Ха Хён с бесчеловечным лицом размышлял. Это был удобный, привычный ход мыслей, словно по инерции.
Голос Мин А, робкий и удивлённый, раздался из трубки. Он искал её по мелкой, но отчаянной причине: Со Мин А была давним следом Кон Ын Гиль.
— Расскажи, как ты познакомилась с Ын Гиль.
— Что делали, о чём говорили, как смеялись, что она любила есть, как жила в перерывах. Любые мелочи, даже шутки.
Лёжа на диване в офисе, он закрыл глаза рукой. В их дом, в их постель, где они касались друг друга, он не возвращался уже несколько дней.
Голос Мин А, сначала неуверенный, обрёл силу. Говорить о Кон Ын Гиль было её любимым делом, и рассказ лился без стеснения.
Ха Хён жадно впитывал банальные истории, как пересохший путник. Его израненный разум начал грубо сшиваться. Тонкий аромат Ын Гиль удерживал раскалывающийся череп.
Такие странные ночи продолжались. Слушая Мин А, Ха Хён балансировал на грани. Когда дикие мысли грозили взорвать голову, её болтовня гасила этот порыв. Её сплетни действовали лучше любых лекарств.
И каждую ночь он приходил к Ын Гиль и стоял, как статуя. Наблюдал за ней, будто стерег, будто оценивал, взглядом пытаясь развернуть её холодную спину. Иногда она, дрожа от его взгляда, накрывалась одеялом с головой. Тогда он пожирал глазами даже очертания её тела под одеялом.
Он приходил каждую ночь, но слов между ними не было. Они знали: любые слова не дойдут, а лишь разъедят их. И Ха Хён, как вор, крал лишь её запах, плавающий в воздухе.
— Б-брат, помирись с ней скорее, — нерешительно сказала Мин А. — Она… не говорит о волейболе.
Её голос дрожал от лёгкого страха.
— Я приходила в больницу, но она молчит… Даже не делает растяжку. Мышцы слабеют… Я никогда не видела её такой. Даже в перерывах она каждый день отрабатывала подачу.
Ын Гиль странная в последнее время.
Мин А чуть не плакала. Как фанатка и менеджер, она тревожилась.
— Почему она вдруг пострадала? Почему вы с ней… разошлись?
Он представил Ын Гиль, не играющую в волейбол. Худую, как ветка, глядящую в окно. Её властный голос, её открытая улыбка — всё превратилось в выветренную оболочку.
И тут мальчишеский голос прошептал:
«Её крылья сломаны, как ты хотел. Признай, ты втайне этого ждал. Поздравляю».
Мать, запертая в роскошном особняке, лишённая актёрской карьеры, или Ён И Чжи, не сумевшая уехать за границу, несмотря на талант. Все, кто связывался с Ха Хёном, рано или поздно становились несчастными. Несчастье тихо пожирало их, проявляясь, лишь когда доходило до предела.
Слушая их острые упрёки, Ха Хён чувствовал облегчение. Если он мог держать их за лодыжки, ему было плевать, что их глаза горят ненавистью. По опыту, любовь менялась, а ненависть — нет. Это был его путь. И люди повторяют одни и те же ошибки.
Ын Гиль, отдаляющаяся от волейбола.
Ему следовало бы ликовать, но…
Внезапно он вспомнил старую видеокассету. И в этот момент заполнил пустой финал.
Ребёнок с сияющими крыльями в итоге падает.
Дальше всё было импульсом. Разум побелел, став бесполезным, двигалось лишь тело. Он схватил ключи и позвонил профессору Чану. Что было правильным, он не знал, но пока мысль не исчезла…
— Что? Думаешь, моя больница — отель?
— Место для смерти тоже подойдёт.
Он любил Ын Гиль, играющую в волейбол. Хотел, даже ценой собственной плоти, зашить её рваные крылья.
Кон Ын Гиль не была той, кого он мог удержать. Никто не мог её сковать. И не должен. Даже он сам.
Признав это, мальчик стал мужчиной.
— …Ядовито, чертовски ядовито, — бормотал профессор Чан, прислонившись к стене, потягивая растворимый кофе.
Прошло две недели с тех пор, как Ха Хён сам пришёл в больницу.
— Когда звали, ни за что не шёл.
Он потирал затёкшую шею, вздыхая.
Сейчас Ха Хён, под действием успокоительных, был вялым. Его расфокусированный взгляд и ленивое выражение больше напоминали бандита, докуривающего сигарету после оргии, чем пациента.
Его кулаки и лоб были замотаны пропитанными кровью бинтами. Увлажнитель разбит, пол залит напитками, в окне трещина. Посреди разгромленной палаты Чан, качая головой, вспоминал последние дни.
Как тогда, когда он, не сумев удержать Ён И Чжи, сходил с ума. Симптомы хаотично проявлялись, разрушая его.
Но было отличие: тогда Ха Хён сам выбрал безумие, а теперь боролся, чтобы его избежать.
В этом яростном раздвоении Чан краснел от своей глупости.
«Я говорил, что Кон Ын Гиль — не настоящая любовь? Стыдно голову поднять. Так и до насмешек, что я купил диплом врача, недалеко».
Тут вернулся Нам, неся еду, ловко обходя осколки бутылок. Увидев Чана, он беззвучно спросил губами:
Процесс отрыва от Кон Ын Гиль.
Яростные вспышки Ха Хёна были столкновением с самим собой, чтобы принять ответственность за разрыв. Действия, как в прошлом, но их путь был иным. Чтобы убедить себя, двигаться к зрелости, он сражался.
Когда привычная одержимость липла к мозгу, он, будто наказывая её, не колеблясь наносил себе раны. Чан каждый раз бросался убирать последствия, а в тяжёлых случаях вкалывал снотворное, чтобы усыпить его. Такие были дни. Ха Хён был нестабилен, буен, его настроение менялось по нескольку раз за день.
Но он должен был терпеть. Хотя бы чтобы перед Кон Ын Гиль притворяться невозмутимым.
Вздохнув, Нам решительно шагнул к Ха Хёну.
— Господин президент, признайтесь.
Его глаза медленно поднялись. Из-за лекарств реакция была вялой, но оттого ещё более жуткой.
Его голос вдруг стал острым, как лезвие. Даже под успокоительными он был готов в ярости всё разнести.
— Сказать Кон Ын Гиль, что билась, как в грязи, ради одной-единственной цели, что её давно бросила живая семья?
— Что все её годы упорства были напрасны?
Ха Хён, морщась, будто глотая горечь, сдерживал себя.
Чьё предательство ранило бы её сильнее? Он взвешивал снова и снова. Вывод был неизменным: она не доверяла мужчине, но в сестре не сомневалась. Её чувство долга к Ын Чэ было врожденным, с привкусом вины.
Пусть она ненавидит его, чем думает, что сестра её бросила.
Ведь сестру она не увидит никогда. Разница между смертью и тем, что жива, но не приходит. Ха Хён хотел, чтобы она держала нож, а не была им ранена.
— …Ей нужно продолжать играть в волейбол.
И волейбол должен остаться её всем.
Нет, обязан. Но, думая о волейбольном мяче, что всегда будет с ней, Ха Хён чувствовал нелепую ревность.
Повернув шею, он снова стал бесчувственным. Только что он представлял, как вешается. Осознанный поступок, но ничто не избавляло от алчности лучше, чем мысль о собственной смерти.
— Кон Ын Гиль будет играть яростнее, чем раньше. «Чёрные Фурии» не останутся в стороне.
— Ей это нужно. Причина продолжать волейбол. Раз сестра исчезла, я займу её место.
Нам горько позвал его, но Ха Хён лишь улыбнулся.
— Любое место, лишь бы рядом с ней.
Он хотел идти этим путём. Даже не дойдя до конца, быть луной, что освещает дорогу, ему хватило бы.
На следующее утро Нам принёс документы о разводе по указанию босса.