НЕНОРМАТИВНЫЙ АНЕКДОТ КАК МОДЕЛИРУЮЩАЯ СИСТЕМА, окончание

(предыдущий пост тут)

А теперь – о самом главном. Зададимся вопросом общего порядка. Почему «Язык без мата, как щи без томата»? Почему, вопреки нормативной модели, мат пронизывает речевую практику, присутствует во всех срезах и на всех уровнях культуры? Почему включения ненормативной лексики сообщают речевому потоку особую энергию? Переводят коммуникацию в какой-то другой план. Объединяют говорящего и слушателя. Почему язык простого народа (иными словами, людей целиком или по преимуществу принадлежащих фольклорной стихии) – и стариков и детей, и дома и на работе, и в горе и в радости – насквозь пронизан матом? Так, что при изъятии последнего коммуникация рассыпается. Почему в народной среде (да только ли в народной) мат связан с веселым оживлением, сплавлен с шуткой и праздником.

Пора, наконец, сказать правду. Русский мат – форма бытования языческого сознания в культуре, рассматривающей себя как монотеистическая.

Вглядимся в неолитических Венер с их гипертрофированными половыми признаками, посмотрим на деревянные и каменные фаллосы. «Хуй» и «пизда» выступают в двух ипостасях. На поверхности, это обозначения мужских и женских гениталий. Но прежде всего – наименования Рода и Рожаницы. Этих божеств, космических стихий, двух ипостасей единой сущности – вечного, несотворимого и неизменного Рода, пролегающего из прошлого в будущее и творящего все сущее.

«Ебать» – не столько обозначение эмпирического совокупления, сколько отсылка к мистерии соединения мужской и женской космической стихии. Вечного совокупления, творящегося в пространстве трансцендентного и оборачивающегося рождением и смертью всего и вся.

Запрещение язычества привело к профанированию сакральных сущностей и табуации имен. Родовое мироощущение ушло (прежде всего, но не только) в табуированную лексику и в этом, зашифрованном, виде развернулось в безграничное культурное пространство. В огромный мир язычества-после-язычества. И каждая встреча с запрещенным, но родным, близким и единственно освоенным – всегда праздник.

Говорящий «хуй его знает» или «ну и хуй с ним» не имеет в виду чьих бы то ни было гениталий. Мы знаем, какие конструкции калькируют эти высказывания. Он поминает Рода и отсылает к его величию. На самом деле понятия «охуительно» и «божественно» синонимы. Разница между ними состоит в том, что в слове «божественно» отсылка к сакральному затерлась, а в слове «охуительно» жива.

Люди из образованного общества поражались тому, что крестьяне сами «учат детей блядословию». Поражались, поскольку не постигали целей и смысла. Приобщая ребенка к миру мата, крестьянин погружал его в травестированный, зашифрованный мир язычества. Воспроизводил завещанный предками космос.

Носитель догосударственного архаического сознания тоскует в пространстве государственности. Даже самой рыхлой и архаической. Рвется прочь из истории и цивилизации. Мечтает об Опонском царстве родовой общины или военной демократии. Здесь мы сталкиваемся с другой гранью той же самой коллизии. Язычник тоскует в мире, смоделированном вокруг монотеистической доктрины. Он создает заповедное пространство, куда помещает свой, то есть языческий, космос. И каждая встреча с ним – улыбка из детства, радость переживания самого близкого, единственно природненного.

Если посмотреть на практику использования мата, в глаза бросается явная гендерная асимметрия. Мальчики матерятся практически все. Девочки несравненно реже и начинают использовать ненормативную лексику позже. Взрослые мужчины – все, за редкими исключениями. Женщины – избирательно, причем некоторые не только избегают использовать мат в собственной речи, но и не воспринимают его вообще. Старики – все, пожилые женщины – избирательно. Причем деревенские старухи матерятся чаще и охотнее, чем взрослые женщины. Это наводит на мысль о связи мата с языком мужского дома, запретным для женщины. Позже – ритуальный язык служителей магических культов плодородия. Причем культ был чисто мужским. В реакции на мат есть какая-то отсылка к запретному языку.

Для язычника вся сфера репродуктивного – не только мир плотских радостей, но и пространство соприкосновения с трансцендентным, животворящим, радостно божественным. (Половой акт связывает язычника с трансцендентным, приобщает его к Роду. В нем обязательно присутствуют культурные смыслы тантрического характера.) В этом – коренное отличие языческого и христианского бога. Христианской спиритуальности и аскезы от языческого радостного жизнелюбия. Не зря Церковь веками вела борьбу на уничтожение с миром традиционной сексуальности. Загоняла ее в жесточайшие рамки, обставляла массой запретов. Оставляла для половой жизни добродетельного христианина не более пяти-шести дней в месяц. Регламентировала формы и способы половой жизни. Предписывала: как, когда, с кем, в какой позиции и сколько раз. Заколачивала в сознание исполнение супружеских обязанностей («плодиться и размножаться, прославляя имя Божье») как единственно возможную модальность сексуальной жизни. Делала все, для того чтобы секс не превратился в сладкую страсть, «способную по своей силе затмить главное – любовь к Господу и веру в Спасение» (Пушкарева Н.А. Сексуальная этика и частная жизнь древних русов и московитов (X–XVII вв.) // Секс и эротика в русской традиционной культуре. – М., 1996. С. 73). Здесь проходил один из главных фронтов борьбы с язычеством. И эту битву Церковь проиграла. Изменить сексуальную этику и повлиять на практику половой жизни Церкви в той или иной мере удалось. Но это не затронуло базовых оснований мироощущения. Язычество, как потаенный праздник, ушло в язык.

Генетические корни бытового мата восходят (в частности) к истории русского скоморошества. Профессиональные носители смеховой культуры были признанными виртуозами сквернословия. «В древнерусском двоеверном обществе скоморохи были служителями великих магических культов, связанных с плодо- и детородием» (Забияко А.П. История древнерусской культуры. – М.: «Интерпракс», 1995. С. 208.). С победой христианства прямо вырастающая из языческого ритуала культура скоморохов оформляет и сохраняет традицию ритуального сквернословия. Как отмечал академик Александр Панченко, русские источники постоянно порицают «веселых» за то, что они используют «матерный лай» как своеобразный корпоративный и обрядовый диалект. «Задача православного попа – побуждать пасомых к слезам, потому что слезы и покаяние необходимы для спасения души. Скоморох заботится о телесном благополучии, о плодовитости человеческого племени и плодородии земли», – пишет Панченко (цитируется по упомянутой монографии Андрея Забияко, с. 209).

Культура нового времени сгубила скоморошество. Со второй половины семнадцатого века государство ведет с ним борьбу на уничтожение. Однако уничтожение социального института не означает исчезновение его духовных оснований. Экзистенциальная потребность в мироощущении, хранителями которого выступал скоморох, осталась. Оно всплывает в свадебной обрядовости, лубке, «заветной сказке», кабацкой песне, в петрушечном театре и творчестве ярмарочного деда-зазывалы. Видимо ярмарка, тихо угасшая на рубеже девятнадцатого – двадцатого веков, была последней формой бытования культурно выделенного пространства, в котором актуализуются смыслы языческого ритуала, сохранившие связь с древней традицией и действуют профессионализованные носители этой культуры. Урбанистическая культура нового времени снимает ярмарку. С этого момента культура мата растворяется в общей стихии разговорного языка.

Здесь надо сказать о том, что сходные процессы происходили в культуре Западной Европы. Для человека латинского мира табуированная лексика так же несет в себе отсылку к язычеству. Последовательное вытеснение языческого мироощущения и закрепление его в определенных пластах языка носило более или менее универсальный характер. Специфичными оказываются итоги: та конфигурация языка, речевой практики и встающей за этими сущностями ментальности, которая сложилась в каждой из локальных цивилизаций. Для Эразма и Рабле мужской член прежде всего смешон. Для современного русского языка «хуй» безграничен и неисчерпаем, но смеха над актуальными святынями (не важно, осознанными или не осознанными) культура не признает. И это различие смыслов и положенностей свидетельствует о качественной и стадиальной дистанции между Россией и Европой. Однако компаративистика ненормативного пласта культуры – огромное проблемное поле, заслуживающее специального исследования.

Культуре свойственно обманывать людей. А людям так хочется заблуждаться относительно себя самих. Язык – эмпирический, тот, что у нас во рту, – возможно, и дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Однако язык разговорный, язык как универсальная моделирующая система, раскрывает истину о нас самих, нашем сознании и подсознании во всей полноте.

Культура русского мата, ее сущностные характеристики, место и роль того универсума, который выстраивается с помощью ненормативной лексики, свидетельствует нам о характере ментальности. О месте и роли язычества в нашем сознании. Извержение же этой неоглядной сферы из нормативной модели мира* вскрывает стадиальные и сущностные характеристики российской цивилизации.

Из книги И.Г. Яковенко "Мир через призму культуры"

* Заметим, что борьба с матом носит циклический характер. Приступы борьбы за чистоту языка, столь же бесплодные сколь настойчивые, охватывают периодически российских администраторов, идеологов и законодателей. Естественно, что вся эта мышиная возня никак не влияет (и не может повлиять) на речевую практику. Глубинная цель таких кампаний в другом – подтвердить верность предзаданной, средневековой по своей природе норме.