Негативный разговор с самим собой (на примере "Братьев Карамазовых" Ф. М. Достоевского)

Приводим еще один пример разговора с самим собой. На сей раз речь пойдет не о позитивном разговоре с самим собой, как у Фихте и Байрона (см. публикацию по ссылке выше), но о негативном разговоре с самим собой, который уничтожает, убивает самого говорящего.

Когда Иван Федорович узнает от Смердякова, что тот убил его отца и в тоже время слышит от него неприятную «правду» о себе по поводу того, что сам Иван Федорович желал того же, позже в нем разгорается конфликт: «Как поступить? Подвергнуть себя осуждению общества или промолчать?».

Следует сказать, что этот вопрос буквально ставит Ивана перед фундаментальным вопросом в его жизни: «Кто он?». Атеист, свысока смотрящий на общество, но зависящим от его мнения, или же милосердный по-христиански человек, способный на жертву даже если падет в глазах общества. Это доказывают следующая реплика Достоевского об Иване перед разговором с самим собой. Забегая вперед по тексту и по развитию событий:

Он знал, что нездоров, но ему с отвращением не хотелось быть больным в это время, в эти наступающие роковые минуты его жизни, когда надо было быть налицо, высказать свое слово смело и решительно и самому «оправдать себя пред собою».

Теперь по порядку.

Узнав правду об убийстве, Иван Федорович твердо заявляет, что пойдет в полицию, жертвуя собой, причем что для него не свойственно, ссылается на Бога.

– Слушай, несчастный, презренный ты человек! Неужели ты не понимаешь, что если я еще не убил тебя до сих пор, то потому только, что берегу тебя на завтрашний ответ на суде. Бог видит, – поднял Иван руку кверху, – может быть, и я был виновен, может быть, действительно я имел тайное желание, чтоб… умер отец, но, клянусь тебе, я не столь был виновен, как ты думаешь, и, может быть, не подбивал тебя вовсе. Нет, нет, не подбивал! Но все равно, я покажу на себя сам, завтра же, на суде, я решил! Я все скажу, все. Но мы явимся вместе с тобою! И что бы ты ни говорил на меня на суде, что бы ты ни свидетельствовал – принимаю и не боюсь тебя; сам все подтвержу! Но и ты должен пред судом сознаться! Должен, должен, вместе пойдем! Так и будет!

Иван проговорил это торжественно и энергично, и видно было уже по одному сверкающему взгляду его, что так и будет.

Однако по уверенному и твердому замечанию Смердякова, Иван Федорович крайне озабочен общественным мнением, и поэтому не выдаст его полиции.

– Ничего этого не будет-с, и вы не пойдете-с, – решил он наконец безапелляционно.

– Слишком стыдно вам будет-с, если на себя во всем признаетесь…

– Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться – это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.

– Ты не глуп, – проговорил Иван, как бы пораженный; кровь ударила ему в лицо, – я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! – заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова.

Сам же Иван Федорович, твердо отвечая, что это чушь, однако не идет сразу в полицию, а впоследствии по дороге домой с ним происходит зачатки разговора самим с собой и постановка проблемы.

Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовал в себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим всё последнее время! Решение было взято, «и уже не изменится», – со счастьем подумал он.

Мысли его раскидывались и работали. «Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, – подумал он вдруг с наслаждением, – то не остановился бы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет… Однако как я в силах наблюдать за собой, – подумал он в ту же минуту еще с большим наслаждением, – а они-то решили там, что я с ума схожу!»

Дойдя до своего дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом: «А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и все объявить?» Вопрос он решил, поворотив опять к дому: «Завтра все вместе!» – прошептал он про себя, и, странно, почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг. Когда же он вступил в свою комнату, что-то ледяное прикоснулось вдруг к его сердцу, как будто воспоминание, вернее, напоминание о чем-то мучительном и отвратительном, находящемся именно в этой комнате теперь, сейчас, да и прежде бывшем.

Тут следует отметить, что Достоевский сообщает нам о психической болезни Ивана, и что, дойдя домой, он уже осознавал, что в бреду, но видит другого мужчину.

Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду, и, как уже и сказал я, упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване. Там вдруг оказался сидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще не было в комнате, когда Иван Федорович, возвратясь от Смердякова, вступил в нее.

Первый вопрос Ивана к себе самому (а по книге - незнакомца к Ивану; то есть, из-за болезни Иван переживает совершенно нормальное раздвоение себя как патологическое, поскольку галлюцинирует существование незнакомца) о Смердякове, что немаловажно. Значит, это его волнует. Причем видно, что он последовательно рассуждает. Первоначально он шел к Смердякову узнать о своей невесте, но даже и не вспомнил о ней. Почему не вспомнил, возникает вопрос у Ивана.

– Послушай, – начал он Ивану Федоровичу, – ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…

– Ах да! – вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, – да, я забыл… Впрочем, теперь все равно, все до завтра, – пробормотал он про себя. – А ты, – раздражительно обратился он к гостю, – это я сам сейчас должен был вспомнить, потому что именно об этом томило тоской! Что ты выскочил, так я тебе и поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил?

Незнакомец продолжит разговор переходя на понятия, что такое вера и т.д. Иван встает и начинает ходить по комнате.

– Слушай, – встал вдруг из-за стола Иван Федорович. – Я теперь точно в бреду… и, уж конечно, в бреду… ври что хочешь, мне все равно! Ты меня не приведешь в исступление, как в прошлый раз. Мне только чего-то стыдно… Я хочу ходить по комнате… Я тебя иногда не вижу и голоса твоего даже не слышу, как в прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому что это я, я сам говорю, а не ты! Не знаю только, спал ли я в прошлый раз или видел тебя наяву? Вот я обмочу полотенце холодною водой и приложу к голове, и авось ты испаришься.

Но все же Иван сопротивляется незнакомцу, несмотря на заинтересованность.

– Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этой стороны ты мог бы быть даже мне любопытен, если бы только мне было время с тобой возиться…

Незнакомец начинает вспоминать Ивану попутно его поступки и тоже задает вопросы. То есть, в начале получается, что другой задает Ивану вопросы, а не сам Иван задает вопросы другому. При этом вопросы от незнакомца постепенно приобретают критический характер.

– А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред ним за старца Зосиму виноват.

Иван сопротивляется критическим вопросам незнакомца, не хочет на них отвечать.

– Браня тебя, себя браню! – опять засмеялся Иван, – ты – я, сам я, только с другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю… и ничего не в силах сказать мне нового!

А вот Иван обнаруживает в незнакомце (своем внутреннем голосе) критика.

– Только всё скверные мои мысли берешь, а главное – глупые. Ты глуп и пошл. Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать! – проскрежетал Иван.

Затем незнакомец, которого Иван называет уже чертом, начинает рассуждать о себе. Что интересно, монолог черта как бы продолжает Иванову притчу о Великом Инквизиторе. Там Иван писал о Христе, а теперь Иван говорит о его противоположности. Это наша догадка, потому что стиль рассуждений одинаковый. Об этом говорит и сам Иван впоследствии, начиная проявлять все больший интерес к рассказу черта о себе.

– А ведь это ты взял не у меня, – остановился вдруг Иван как бы пораженный, – это мне никогда в голову не приходило, это странно…

Впоследствии диалог превращается в почти монолог, черт рассказывает о себе, Иван задает ехидно вопросы. Иван критикует черта, ему невыносимо его присутствие.

– Ты глуп, ты ужасно глуп! – строптиво сказал Иван, – ври умнее, а то я не буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмом, уверить меня, что ты есть, но я не хочу верить, что ты есть! Не поверю!!

Иван уже внимательно слушает и задает фундаментальные вопросы, которые его мучат.

– Есть Бог или нет? – опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван.

В диалоге Иван практически пытается откреститься от своих собственных мыслей, критикуя черта.

– Еще бы, – злобно простонал Иван, – все, что ни есть глупого в природе моей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного, как падаль, – ты мне же подносишь как какую-то новость!

Иван понимал, что разговор о его убеждениях, сам черт уже в этом признавался, но он не хотел слышать о себе правду.

Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но начал дрожать всем телом.

Диалог прерывается приходом Алеши, которому он сообщает о черте:

– Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, – с содроганием обиды проговорил Иван. – Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. «О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца…»