Ги Лардро, ‹О счастье› (1993)
Поводом для этого текста послужил запрос газеты Libération летом 1993 года. Его так и не напечатали.
Для моего поколения это само собой разумеется. Но это наблюдение не делает размышления о счастье устаревшими, а напротив, возвращает к нашим заботам. Исчезли ключевые слова, в которых было прописано будущее счастье, сама его возможность, счастье вновь становится проблематичным.
Иными словами, судьба эпохи заключается в том, чтобы заново открыть этику как главную цель, которую ставит перед собой философия. Этику не в старомодном современном смысле, а в классическом, который Фуко открыл заново как новую программу: забота о себе — о своих представлениях, о своих привязанностях, о своем теле, особенно страдающем, — посредством которой субъект стремится примириться с самим собой, извлечь из себя удовлетворение.
Нашей отправной точкой будет плоская пропозиция, которую мало кто отвергнет: История как место, где Разум ожидал реализации суверенного блага, вся вышла, мы испытываем ее нехватку.
Отсюда не следует, что мы должны отказаться от бунта, к которому нас призывала историческая иллюзия, — единственная идея, ее оправдывающая, заключается в том, что последняя может найти конец: тезис состоит не в том, чтобы ограничить восстание, а в том, чтобы его обобщить.
В любом случае, остается требование Разума, чтобы благие действия имели какие-то эмпирические последствия, как на том настаивал Кант — один из первых, кто увидел в истории возможный ответ на вопрос о надежде.
Где отныне будет удовлетворяться этот интерес?
То, что мысль должна оцениваться по материальным следствиям, которые она должна произвести, — это («нетривиальный», как не так давно напомнил нам Мильнер) тезис, с которым «модерность» вышла на новый уровень.
Долгое время Природу просили подтвердить эти следствия. Разум все еще должен был видеть свое действие в обладании вещами. Вскоре, как свидетельствует Руссо, стало очевидно, что разум вступает в странные отношения с самим собой.
Господство человека над природой закрепилось за счет усиления порабощения человека человеком. Поэтому требование переместилось в Историю, и мысль оценивалась по следствиям, которые она могла произвести там.
Теперь, если Разум больше не ожидает ничего, что касается его конечной цели, ни от своей отметки [marque] на природе, ни от своей записи [inscription] в истории, где он найдет ответ на свой вопрос о возмездии или о возможной гармонии между своим законом и законом мира?
Как если бы ему было необходимо повернуть время вспять, влить будущее в прошлое и преодолеть модерный разрыв, который сделал его ответственным за свои мирские следствия; как если бы ему было необходимо восстановить связь с Грецией, коль скоро мысль никогда не имела других следствий для измерения кроме тех, что вытекают для человека из самого себя. Короче говоря: вернуться к этике.
Итак, если мы, однако, примем в качестве основы морали как таковой (не некой морали: сама возможность множественности морали разрушает ее понятие), в соответствии с ее притязаниями, кантовское положение, требующее, чтобы она получила определение только за счет épochè счастья, и исключим этику, то задача заключается в следующем: переосмыслить кантианство так, чтобы уполномочить Закон интегрировать сингулярную заботу. Несомненно, отсюда следует, что Разум сначала должен сделать себя доступным для страдания.
Подведем итог: если Разум больше не ожидает счастья от своего применения к Природе, тем более от своего осуществления в Истории, и если он может отказаться от требования счастья, только отказавшись от самого себя, то он может надеяться лишь на такую сингулярную практику, на которую способен каждый человек.
Не требуется ни отступления, ни отречения, ни отторжения — в том, что касается счастья, спрашивать только самость, лишь с себя. Настолько, что субъект даже может по случайности отказаться от счастья для себя, без того чтобы ощущать при этом меньше призванности предназначением Разума, ибо обратное было бы неприемлемо. Однако именно такая взаимность подразумевалась бы, если бы он, пусть даже только для себя, отрекся от идеи счастья.
Короче, я твердо убежден, по причинам, практически противоположным тем, которые побудили Сен-Жюста изобрести эту свою знаменитую лучезарную логию, что «счастье — новая идея в Европе».