Жак Деррида | Франсуа Ларюэль, ‹Уклон письма› (1977)

Жак Деррида:

Из всех вопросов, возникающих в связи с подобным сингулярным начинанием (я не хочу называть его здесь иначе: оно интересует меня прежде всего как таковое, как уникальная, не представленная где-либо еще перспектива на более-чем-целокупность [plus-que-totalité] нашего «пространства»; эта уникальность в худшем случае будет более или менее вероятной комбинаторной формулой, «ходом», связывающим в соответствии с пока не видимым порядком элементы или количества, уже читаемые, уже сформированные в роге; а в лучшем случае — самой могучей, утвердительной силой; пускай я подозреваю, как, быть может, и вы тоже, что эта альтернатива возвращает меня к моему вопросу), я оставлю и поставлю такой: об оппозиции, если она вообще существует, между текстуальным и а-текстуальным, играющей организующую роль как в Текстуальных машинах, так и в Уклоне письма. То, что вы называете «либидинальным или желающим разрезом» (ТМ, p. 257), является условием этой «оппозиции». Но разве «текст» или «текстуальность», которые вы ему противопоставляете, не являются все еще очень классическим понятием (метафизическим, логоцентрическим и т. д.), определяемым на основе онто-логики знака, которая позволяет вам говорить о тексте, что он есть «сущее» [étant] (ТМ, p. 256), «определенное сущее (текст, языковая ценность)» [l'étant (le texte, la valeur linguistique)] (УП, p. 204), а о текстуальности — что она есть «бытие» [l’Etre] (ibid.)? Или это сугубо стратегический ход в демонстрации? Не кажется ли вам, что эффективное пересечение [traversée] деконструкции, дифферанциальное [différantiale] обобщение текстуальности больше не может быть понято в этом дискурсе или в этой оппозиции как один из его терминов? Иными словами, не спешите ли вы (тайком) редуцировать ценность текста до его наиболее признанных сегодня пределов (вами в частности, отсюда и мое удивление), чтобы затем противопоставить ему а-текстуальность, которая иногда очень похожа на то, что я был бы склонен приписать текстуальности? И если это действительно так, если это не просто вопрос терминологии, то на что вы нацеливаете это движение? На какие эффекты? Какие последствия? Я ограничиваюсь этим вопросом, коль скоро многие другие, как мне кажется, зависят от него, и чтобы не «извлекать» слишком много, не отвлекаться от того самого сингулярного сцепления (сцены и интенсивности), к которому вы нас ведете.

Франсуа Ларюэль:

Ваш вопрос вызывает очень точное сомнение как в первом, так и во втором моментах. И это сомнение касается смысла и, более того, ценности данных исследований. Вы подозреваете «по определению» (как вы учили меня и предлагаете здесь) вопросы оригинальности мысли и собственности на мысль. Однако они все еще звучат, немного отдаленно, но очень слышно, в оппозициях, чье строгое кружево вы ослабляете.

Позвольте мне изложить суть моего ответа. С одной стороны, то, что я называю «текстуальным» и, прежде всего, «а-текстуальностью», реально отличается (как я вас понимаю) от того, что вы называете «общей текстуальностью». Это не вопрос терминологии: учитывая (мои) «позиции», достаточно «обобщить» текстуальность или письмо, чтобы связать текст с реально а-текстуальными функциями. С другой стороны, это различие (в использовании Разли́чая [Différance]) не может означать никаких притязаний на оригинальность, поскольку, как вы знаете, этот пробел [écart], который я удерживаю по отношению к вам, — то, что, по моей мысли, «Ницше» и др. также удерживают по отношению к вам.

Строгость приводит меня к выводу, что у меня нет философского существования. Меня интересует не определенная практика письма (оцениваемая сама по себе или с точки зрения ее эффектов), а тип аффекта, в котором моя практика письма проверяется экспериментально. Я просто машина, которая бросает то, что ловит на лету, как (более сложный) лук или камнемет, иногда рогатка, а иногда пушка. Вот почему, в отсутствие существования, присутствия или собственности, (у меня есть) «философская» настойчивость [insistance]. Но вам кажется, что именно этой настойчивости, этого существования следа или личинки [larve] мне не хватает, как будто я восстанавливаю существование вопреки себе или благодаря себе. Я согласен с вами по поводу производимых эффектов, хотя они очень сильно зависят от читателя. Что касается теории, то я объясню ее здесь без всяких упрощений, рискуя — под видом нескольких вопросов, следуя вашему примеру, — создать видимость «сопротивления» или сложной системы «самозащиты».

1) Я не потреблял столько «концептов», в частности ваши, лишь ради сомнительного удовольствия повторять вас. Как я могу надеяться хоть немного компенсировать потерю силы в вашей практике, если я, по всей очевидности, «теоретизирую» о ней? Только ради вторичной выгоды? Я буду повторять вас, только пытаясь вводить в ваши знаки и вводить в игру то тут, то там пробел (например, в использовании меты «разли́чая»), который, я допускаю, может оставаться проблематичным с точки зрения его реальных эффектов — которые нужно оценить, но это бесконечная задача — не с точки зрения намерения, на которое оно отвечает (плохо, очевидно) и которое мы должны утверждать, что в любом случае это расхождение, но не отрицание или оппозиция к вашей работе. Я сейчас скажу, в чем состоит этот пробел.

2) То, на что вы ссылаетесь в моем тексте, — это не собственно работа по анализу или конструированию, а всего лишь тезис: он предлагает подчинить текстуальные ценности а-текстуальным (либидинальным) ценностям. Как и любой тезис, он служит для проведения линии направления и демаркации (это то, что он называет «Генеральной линией» или «Косой [чертой] желания»). Она подводит итог и в значительной степени предвосхищает целый корпус работ, более нюансированных и — я намеренно использую этот термин, который вы произнесли как заклинание, — «микрологических». Поэтому всегда есть риск, что оно будет отменено.

Не говоря уже о том, что тезис этот миноритарно-машинистский, а не диалектический (первый раздел), и не представляет собой оппозицию или противоречие, а только подчинение. Подчинение, конечно, всегда может уступить место новому господству или преобладанию, в данном случае либидо (над языковыми феноменами текста), которое стало сверх-, гипер- или макро-означающим! Но я очень регулярно включаю в это устройство замечания (первый раздел), что тезисы всегда абстрактны и на самом деле функционируют как материальные синтезы, как теоретические и импульсивные процессы. И чтобы обозначить эту трансформацию, я противопоставляю (нет, именно, не противопоставляю) суверенность [souveraineté] либидинальной материальности («над» иерархической формой и «доминированием» тезисов) примату [primauté] (а именно доминированию), который тезис всегда ставит перед собой, когда он остается изолированным, абстрактным, не связанным с материальным процессом.

3) Это подводит меня к главному вопросу: что объединяет меня с вами на расстоянии. Вы увидите, что я провожу линию расхождения с вашей работой только для того, чтобы свести на нет оригинальность моей собственной.

Как вы заметите, я даю себе (среди прочего в этом тезисе) лингвистическое определение текстуальности в терминах «означающего», короче говоря: общее представление текстуальности текста как сырья [matière première] для моей работы, как матрицы «идеологического» образа текстуальных функционирований. Таким образом, речь идет о том, чтобы одновременно критиковать и трансформировать. Я не «обрушиваю» определение текстуальности на границы, которые сейчас признаны, я просто использую его как отправную точку [point de départ]. Как и вы: поскольку это неизбежная данность, вся работа может начинаться только с этой логоцентрической матрицы текстуальности.

Именно здесь я стратегически запускаю оператор «бытие/сущее», текстуальность как бытие сущего текста! Ибо мы должны различать, условно говоря, в нашем отправлении, текстуальность (общую по определению, бытие-текстуальным текста) и текст как текстуальное сущее. Ибо если я выдвигаю этот оператор, то ни в коем случае не для того, чтобы свести к нему вас, зная, какую работу вы проделали над Хайдеггером. Даже не на этой схематичной странице 256 [моих] Текстуальных машин, где я говорю — но разве это чему-то противоречит? — что, с одной стороны, деконструкция фактически «отграничивает и выходит за пределы» т.н. «онтологической деструкции» (это установленный момент, неизбежное продвижение ситуации [conjoncture]) и что, с другой стороны, она заставляет текстуальность вращаться «вокруг одного сущего: текста». С моей точки зрения, следовало бы сказать, что она вращается вокруг сущего или сущего в той мере, в какой означающее не было экс-проприировано самым критическим образом. Но такую интерпретацию, я полагаю, вы формально оспариваете. Так что давайте продолжим, потому что статус означающего — самый критический момент.

Преимущество этого оператора заключается в том, что он позволяет сгустить целую цепочку проблем в индикативной форме. Это функциональный оператор, над которым можно работать и трансформировать, даже вопреки Хайдеггеру (он ему не принадлежит!), и который наше дело наполнить означиваниями, определяемыми нашей работой. Лингвистика, например, разворачивает Бытие текста, или текстуальность («общее» по-своему и по определению сущее Бытие), вокруг сущего, понимаемого как, скажем, означающее. Как я вас понимаю, вы сами заставляете общую текстуальность вращаться, на этот раз, вокруг этих мет: «différance», «gramme», «glas» и т.д., которые больше (совсем? это проблема, о ней ниже) не принадлежат означающему.

Очевидно, что то, что мы называем (общей) «текстуальностью», будет менять свой теоретический и практический объем в зависимости от типа пробела, вокруг которого оно «вращается». Теоретическое и практическое «определение» бытия-текстуальным текста будет зависеть от теоретического и практического «определения» онтического момента текста. Поэтому то, что я буду называть текстуальностью или даже а-текстуальностью, будет отличаться от того, что вы называете общей текстуальностью, строго в той мере, в какой использование здесь «термина» Différance будет отличаться от вашего.

Ибо здесь, с моей точки зрения, и кроется проблема: моя отправная точка обязательно совпадает с вашей (и не без причины…), это некое представление [représentation] текста. Но я думаю, что отличаюсь от вас в том, какой «работе», или, скорее, критической трансформации, я подвергаю означающее. Поскольку критика лингвистического логоцентризма неотделима от критики онтико-онтологического примата означающего (и примата вообще), я пытаюсь отложить [différer] означающее (а значит, как следствие, и общую текстуальность) посредством зазора, который Ницше расчертил в своем круге вечного возвращения: активное/реактивное, утвердительное/отрицательное (по поводу смысла этих терминов я отсылаю вас к Ницше и его комментаторам). Именно в отношении этой работы трансформации «я» отделяюсь от вас.

На решающий вопрос: тот же ли этот пробел [écart], на который вы каждый раз указываете как на разли́чае, грамму, лязг или на ту «диссеминацию», о которой вы совершенно справедливо говорите, что она «утвердительна»? Я отвечаю: этот пробел не тот же самый, и все же он предполагает практику, которая имеет тот же «синтаксис», тот же жест, «единичный и раздвоенный», Переворачивания и Пере-за-писи [Ré-ins-cription] (вот почему я говорю в Текстуальных машинах, что могу задать вам проблему желания или «субъекта»-деконструктора только потому, что «деконструкция», «ваше» письмо, имеет тот же синтаксис, что и Вечное возвращени» Ницше: именно его я окрестил — заимствованным! — термином «машинный»).

Так где же различие в употреблении [usage] (теоретическом и практическом) Différance, т.е. онтического пробела, который управляет общей текстуальностью?

Сначала оно находится в терминах [termes], которые вы переворачиваете, в Переворачивании, следовательно, прежде чем в Пере-записи. Вы осуществляете переворот, внутри лингвистического образа текста, от означаемого к означающему (чтобы затем заново вписать последнее в эти знаки: différance, pharmakon и т.д.). «Я» предлагаю перевернуть, но на полях [sur les marges] (уже на изнанке) этого лингвистического образа, реактивные влечения в активные: с самого начала сам означающее, которое при всем том может перевернуть примат означаемого, является лишь свойством некоего подчиненного типа влечений.

Именно поэтому в операцию Переворачивания, которую я попытался проанализировать, чтобы исключить всякое скрытое отражение означающего, уже включена некая первая «пере-запись», аргументирующая необходимость такого подхода, чтобы не постулировать в последействии [après coup] единство двух операций.

Я не хуже других знаю, что это притязание на выведение игры [jeu] означающего и лингвистики с самого начала, в связи с бессознательным производства, в связи с генетическими пробелами или différance, которое является не только утвердительным, но и активным (подчиняя означающее отношениям между влечениями), создает очевидные проблемы. Но не мое это дело — брать на себя труд читателя. Что же касается вашего труда… достаточно сказать, что, заменив текстуальную практику или работу означающего на «активность влечений» (в смысле Ницше) (которая, должно быть, кажется вам мифической и теоретической), вы обеспечили себе критическую строгость и практическую силу, из которой я вижу предлагаемое вами возражение против возврата к некоему неэффективному логоцентризму. Пародируя ваш стиль, я позволю этому возражению «работать» против меня. Сказать, что

a) То, что я называю подчинением текстуальности а-текстуальным ценностям (активно-утвердительным влечениям), есть не что иное, как эта двойная пере-запись означающего, и уж тем более не является чем-то вроде оппозиции либидо текстуальности. А-текстуальность отличается от текстуальности отсутствием негативности. Здесь нет возврата к брутальности (brutalitas) первичных процессов, наивно противопоставляемых означиванию, языковой деятельности, текстуальности и т.д. Я задаюсь вопросом, не является ли возражение против этого, по сути, предпосылкой старого аргумента о языке как необходимом посреднике созерцания. С Ницше мы, наконец, в состоянии ликвидировать экспрессивный примат «языка» [langage] и теоретический примат лингвистики (счастливый век, когда существовала «пилотная наука»…! Но то было пилотирование на глазок…).

Подытожу все это формулой или лозунгом [mot d’ordre]: текстуальность — текстуальность либидо, а не текстуальность текста.

б) Собранный здесь теорийно-влеченный [théorico-pulsionnel] аппарат, похоже, обладает особенным свойством: он способен не отражать означающее в самой его пере-записи. Мне кажется, что строгая «текстуальная» Деконструкция не может избежать этой рефлексии. Для нее работа текста происходит вокруг ценностей, которые я должен, со своей стороны, и в силу отражения в них означающего, которое все же в них пере-записано, назвать «текстуальными» (но не означающими), чтобы отличить их от того, что я называю, намеренно заимствовав этот термин, Différance, но которое является ценностью либидинальной и политической (тем более дифферанциальной [différantiale]), приводящей в действие только силы или влечения в соответствии с соотношением Активности и Утверждения.

Именно это позволяет мне, без насилия над терминами, как мне кажется, и без противоречий, «притязать» на «проект» деконструкции, но с позиций, которые не являются вашими, поскольку в последней инстанции они либидинальны, а не лингвистичны. Итак, в порядке дружеской провокации и дабы зарегистрировать… в означающем след работы, которой я восхищаюсь больше, чем любой другой, из-за строгости ее эффектов, вбросим [lancer] термин «интенсивная (желающая, миноритарная) деконструкция».

4) Отсюда несколько слов о (преждевременной [prématurée], как вы можете себе представить) оценке этого начинания. Я вместе с вами подозреваю, в какую альтернативу меня попытаются загнать, то играя на банальности моих элементов, то на сингулярном характере их «форсированного» [forcé] ассамбляжа (уже! некоторые аккомпанируют мне в великом духе «паразитизма»/«произвола»: такие вещи всегда играют на двухструнном инструменте).

a) В каком-то смысле нет, в этих текстах нет ничего оригинального, разве что лень разложить их на минимальные элементы (темы, категории, намерения, влияния: чуточку делёза, щепотка деррида, капелька альтюссера, что вряд ли позволяет говорить о гражданском состоянии) — и если забыть о том, что палеонимия (различающее повторение старых понятий) составляет условие критической действенности. Является ли это вопросом объединения философий, составляющих нашу ситуацию [conjoncture], и управляемых порядком некоторой означающей цепочки? Я формулирую проблему таким образом, чтобы подсказать вам то, что вы и так знаете: оппозиции, которые вы упоминаете и в которые я вас втягиваю, несмотря на себя, вопреки себе, — это не ваш стиль. Я бы скорее говорил о «комбинаторике» [combinaison], надеясь, что хотя бы на теорийном плане (но именно это вас и беспокоит) вернул означающее к ницшеанскому порядку случая. Потому что все немного меняется (и не обязательно в смысле проблематичной оригинальности), как только кости перемешиваются и производится бросок: ведь разве бросить их недостаточно, чтобы их подставить (и предпочтительней здесь быть названным мошенником или предателем, как вы понимаете, а не эпигоном)? У философской игры есть правила, но трансформация правил и есть то, что поставлено на кон в игре [l’enjeu de jeu] — в соответствии с пробелом [écart], который не записан ни на одной из сторон кости [dè]. Всегда есть пред-запись [pré-inscription], данные [des data]. Но ничто не пред-записано окончательно, это наш шанс, такова моя вера (я вбрасываю этот проклятый термин, оставляя за собой право объясниться по этому поводу в другом месте или наложить на него заклятие, случай и судьба вместе взятые)… такова вера, специфичная для «ницшеанского» либидо, «вера в будущее», отличающаяся от той веры, что у вас нет, и заставляющая меня орудовать другим способом пере-записи, менее трезвым, чем ваш.

б) В каком-то смысле, да, интенция в том, чтобы подвергнуть как можно более сильной деструкции некоторые предрассудки нашей ситуации — в частности, примат означающего и текста, — но слишком напористая, слишком нарочитая, дабы не промахнуться и не произвести в результате неожиданные (или слишком ожидаемые) эффекты логоса, и тут я должен с вами согласиться.

Я прерываю вас в этом месте, потому что вы должны прерваться, чтобы не сделать заключение, и то, что я вам предоставляю, — это беспокойство, которое не сформулировано в вашем вопросе, подозрение, которое я обсуждал повсюду и изложил во введении к Текстуальным машинам (является ли это начинание регрессом по отношению к деконструкции, сопротивлением ее эффектам?) и на которое я также пытался ответить... Я не буду повторяться по этому поводу. ■

Пер. с фр. Артема Морозова по изданию: Laruelle F. Le déclin de l'écriture / suivi d'entretiens avec
J.-L. Nancy, S. Kofman, J. Derrida, Ph. Lacoue-Labarthe.
P.: Aubier–Flammarion, 1977. P. 252–260.