Анти¿Гамлет (2024)

Расширенная версия «Докладика о Фехнере», прочитанного в декабре 2024 года на «Never ending conference: Сны».

В 1836-м году в Книжице о жизни после смерти психофизик-шеллингианец Густав Теодор Фехнер, пребывая в гипоманиакальной фазе своей «творческой болезни», по выражению Элленбергера, с непоколебимой уверенностью дешифровщика изложил доктрину, которая спорит с двустишием Шекспира:

Скончаться. Сном забыться
Уснуть… и видеть сны.

— ибо до рождения мы все время спим, при жизни то спим, то бодрствуем, а вот после смерти нас ждет одно сплошное бдение. Через 3 года Фехнер, посвятив себя изучению цвета и зрения, занятый исследованием послеобразов, чуть ли не ослеп, глядя на солнце и повредив глаз, что, впрочем, не помешало ему отстаивать преимущества светлой духовной реальности перед теневой материей. Вот как опишет всю ситуацию вкратце Делёз (а я буду это дело развертывать):

...[Фехнер] непрестанно эту классификацию развивал — от мелькания или оглушенности до светозарной жизни. Он увидел в ней три возраста человеческой жизни, с разнообразными возможностями регрессии и проклятия, через каковые прошел и сам Фехнер: монада, забившаяся в свою черную комнату или скрывшаяся в своих темных глубинах, наедине с малыми перцепциями, подобными урчанию в животе, но также и с возможностью некоего Воскресения, вознесения к напряженному и все заполняющему свету.
Делёз, «Складка»

Влияние Фехнера на (пара)психологию

В 1870-х Фехнер даже успел подискутировать с протофеноменологом Францем Брентано; в 1850-х гг. им будет вдохновляться математик Бернхард Риман, а в конце 1880-х на его концепцию интенсивности и психофизический закон Вебера–Фехнера ополчится Бергсон. Психофизический закон — первая или одна из первых формул, связавших физическое и психическое количества: согласно ему, интенсивность (субъективного) ощущения чего бы то ни было линейно зависит от логарифма интенсивности раздражителя. Арифметической прогрессии стимула соответствует геометрия прогрессия ощущения, записывается через натуральный логарифм. Сразу отметим, какие имелись похожие гитики в науке до этого и какие будут иметься после: видимая звездная величина, логарифмическая шкала Гиппарха с поправками, и децибелы для энергетических (вроде интенсивности звука) или силовых величин (вроде звукового давления).

Психофизические идеи Фехнера изучал и развивал Чарльз Пирс, которому помогал ученик Джозеф Ястров, который вскоре стал выдающимся экспериментальным психологом. Пирс и Ястров в значительной степени подтвердили эмпирические выводы Фехнера, но не все. В частности, классический эксперимент Пирса и Ястрова отверг оценку Фехнера о пороге восприятия весов. Пирс и Ястров фактически изобрели рандомизированный эксперимент: они случайным образом распределяли добровольцев в слепом повторном эксперименте, чтобы оценить их способность различать веса. На основе полученных ими данных авторы утверждали, что лежащие в основе функции непрерывны и что не существует порога, ниже которого разница в физической величине была бы незамеченной. Эксперимент Пирса вдохновил других исследователей в области психологии и образования, которые развили исследовательскую традицию рандомизированных экспериментов, написали специальные руководства и создали соответствующие лаборатории в первых годах XX столетия.

Опыты Пирса–Ястрова проводились в рамках т.н. прагматицистской программы Пирса, в ее применении к исследованию человеческого восприятия; другие штудии касались света и т.п. Ястров подытожил тот период так: «Курсы по логике мистера Пирса дали мне первый реальный опыт работы интеллектуальных мышц. Хотя я сразу перешел в психологическую лабораторию, когда ее основал Стэнли Холл, сперва именно Пирс научил меня тому, как ставить проблемы в психологии, и в то же время стимулировал мою самооценку, доверив мне, тогда еще не имевшему каких-либо лабораторных привычек, самое что ни на есть настоящее исследование. Он одолжил мне прибор, который я установил возле окна своей комнаты; и с его помощью, когда освещение было подходящим, я проводил наблюдения. Результаты были опубликованы в нашем вестнике национальной академии наук в качестве совместной работы. Доказательство того, что следы сенсорного воздействия, слишком незначительные, чтобы внести какой-либо реестр в сознание, могут тем не менее влиять на суждения, возможно, само по себе составило настойчивый мотив, побудивший меня много лет спустя взяться за монографию о „Подсознании“».

Стэнли Холл, о котором говорит Ястров, — первый, кто защитил диссертацию по психологии в Америке в 1878 году. Как нетрудно догадаться, его научным руководителем был Уильям Джеймс — ну а кто бы это еще мог быть. Благодаря Холлу в Америку прокатились такие ребята, как Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг. Арнольд Гезелл, ученик Ястрова, в 1912-м назвал Стэнли Холла «Дарвином психологии», который сам 3 годами ранее, в 1909-м, был уверен, что в психологии назрела потребность в «новом Дарвине… Дарвине сознания», т.к. был большим амбассадором теорий эволюции Ламарка, Дарвина и теории рекапитуляции Геккеля, у которого, собственно, и сравнивались в 1874-м в «Антропогении» Дарвин и Коперник, после чего в 1882-м «Коперником органического мира» в речи памяти Дарвина назвал Эмиль Дюбуа-Реймон, предшественник и несостоявшийся научный руководитель Фрейда, но утянул тот это сравнение для себя в 1916-м вовсе даже не у него, а у Теодора Флурнуа, который в 1903-м году писал вот что:

Нам не дано предвидеть, какой конец уготован спиритической доктрине Майерса. Если грядущие открытия подтвердят его тезис об эмпирически верифицированном влиянии невоплощенного на физические или на психологические рамки нашего феноменального мира, то его имя будет вписано в золотую книгу великих начинателей рядом с именами Коперника и Дарвина; Майерс восполнит собой триаду гениев, совершивших глубокий переворот в научном мышлении космологического, биологического, психологического порядков.
Теодор Флурнуа

В 1900-м у Флурнуа вышла книжка «От Индии до планеты Марс», где он подвел итоги своих шестилетних исследований медиумистки Элен Смит, писавшей в трансе романы якобы на санскрите, на неземных языках и т.д., объяснив их сублиминальным сознанием (термин как раз Майерса), его невероятной способностью к воображению вкупе с высокой скоростью реакции. На расшифровке романов набил руку молодой лингвист Фердинанд де Соссюр, выработав так метод анаграмм. Потом еще их дети, дочка Флурнуа Ариана и сын Соссюра Раймон, ушли в психологию и поженились. В отличие от того же Джеймса, чьей философии Флурнуа посвятил книгу в 1911-м, Ястров и Холл стали ярыми критиками парапсихологии. У Майерса, придумавшего термин «телепатия» на замену «переносу мыслей» в 1886-м в книге «Фантазмы живущих», тоже была книга о жизни после смерти. Вышла она, кстати, после его смерти. В предисловии к ней Майерс писал:

В долгой истории постижения человеком окружающей среды и попыток его управлять собственной судьбой существует брешь — настолько очевидная в своей единственности, что самое упоминание о ней содержит в себе признаки парадокса. Тем не менее, можно совершенно точно утверждать, что человек никогда еще не применял методы современной науки к напрямую касающейся его проблеме: а именно, к вопросу о том, содержит ли его личность некий элемент, который смог бы продолжить существование после смерти тела.

Но тут он, конечно, ошибся, ведь Фехнер был раньше. Зато по сообщениям спиритуалисток Америки Майерс и после смерти продолжил изучение страны мертвых, правда, описывать ее географию стал лишь спустя 23 года. Джеймс в своей теории пропускания (transmission theory) соединил соображения Фехнера о «флуктуирующем психофизическом пороге» и идею сублиминального сознания Майерса: тело — проводник независимо существующего психического; в трансцендентном мире существует более обширное сознание, чьй части и является сознание отдельной личности; это-то превосходящее сознание и сублиминально. Мозг, как и у Бергсона в теории восприятия, уподобляется телефонной станции, фильтру, производящему отбор образов.

К слову, первый т.н. «метаанализ» был проведен в 1940 году в коллективной монографии «Шестьдесят лет экстрасенсорного восприятия», чьи авторы во главе с Праттом и Райном, психологами из Университета Дьюка, на основе 145 статей, опубликованных с 1882 по 1939 год, свели воедино результаты идентичных экспериментов, выполненных независимыми исследователями, так что вклад парапсихологии в науку был во многих смыслах нехилый.

Достаточно схожей с «теорией пропускания» Джеймса была концепция Карла Дюпреля — философа-эзотерика и психолога-спиритиста, автора целого множества книг, среди коих в особенности выделяется в нашем контексте «Онейрокритикон. Сновидение с точки зрения трансцендентального идеализма».

Дюпрель на протяжении целых 17 лет переписывался с Эдуардом фон Гартманом, автором наиболее известной, пожалуй, из метафизик бессознательного в позднем посткантианстве, а также выступил редактором лекций о психологии Канта, которые вышли спустя 17 лет после смерти Канта (совпадение? не думаю). Большой амбассадор… ну да, вновь Чарльза Дарвина, Дюпрель некоторым образом распространил принципы естественного отбора на астрономию, а впоследствии еще и высказал собственные соображения — надо полагать, кантианские, если уж вспомнить работу «Всеобщая история и теория неба» — по поводу телесного устройства и восприятия предполагаемых обитателей других планет солнечной системы. Никто даже не считал его фриком, тогда это популярно было, люди куда больше верили в инопланетян, чем сейчас.

Это заставило Дюпреля задуматься о сверхчувственном восприятии, и он стал изучать мистицизм, спиритизм, медиумизм и так далее. В комментарии к лекциям Канта Дюпрель также объяснял, что «Грезы духовидца» не пародия на Сведенборга, вовсе не постирония, а всерьез написанное произведение. В 1886-м Дюпрель стал сооснователем Мюнхенского общества психических исследований, созданного вслед за Лондонским и по его образцу (в чьей работе, в свою очередь, принимали участие Бергсон и Джеймс), где изучал спиритизм с другими энтузиастами — в частности, с юным Максом Дессуаром, который и предложил миру термин «парапсихология». На почве этих штудий Дюпрель разосрался с Гартманом, т.к. тот желал объяснять все галлюцинациями, так что Гартман набросился на Дюпреля, критикуя «трансцендентальный индивидуализм», дозволяющий личное бессмертие после смерти, тогда как по хардкор-шопенгауэрианцу Гартману после смерти индивидуальное Я соединялось с массивным космобессознательным. Это самое индивидуальное Я и играет роль, аналогичную джеймсовскому мозгу, которую Дюпрель описывает как установление «психофизических порогов» в восприятии, цитируя Фехнера; точнее, в его роли выступает эмпирическое индивидуальное Я, зависящее от эволюции, которое вместе с физическим телом производится трансцендентальным субъектом — обитателем духовного мира и подлинным метафизическим индивидом. После смерти происходит потому вовсе не онтологическое, но, скажем так, эпистемологическое преобразование индивида.

Именно Дюпрелю в «Толковании сновидений» воздает почести Фрейд наряду с Фехнером, которым зачитывается в конце 1890-х, в процессе написания уже «Наброска психологии»; о растущем на протяжении многих лет увлечении будут свидетельствовать также ремарки в «Остроте и ее отношении к бессознательному» и «По ту сторону принципа удовольствия», а также, как водится, мелкий плагиат. Так, например, «принцип удовольствия» как термин был придуман Фехнером. О «другой сцене» сновидения тоже заговорил впервые именно он. Вот только получились в итоге две разницы — одна большая, другая поменьше.

Когда спрашивают, является ли бессознательное в конце концов оппозициональным или дифференциальным, бессознательным великих сил в противоборстве или малых элементов в рядах, бессознательным великих противоположных представлений или малых дифференсированных перцепций, то кажется, будто бы воскрешаются старые колебания, а также старые споры между лейбницианской и кантианской традициями. Но если бы Фрейд был полностью на стороне гегельянского посткантианства, или бессознательного оппозиций, то почему бы он воздавал такие почести лейбницианцу Фехнеру и дифференциальной тонкости его как «симптоматолога»?
Делёз, «Различие и повторение»

Делёз читает Фехнера, сдавая университетские экзамены на степень бакалавра, и хотя говорит впоследствии, что «он казался нам особенно несносным», признает: «Фехнер был своего рода грандиозным шутом, это величайший немецкий романтик, постромантик», и выстраивает на основании научно-философских концепций Фехнера, Римана, Бергсона, Джеймса, Фрейда и Юнга совокупную концепцию бессознательного, которая находится в частичном несогласии с Фрейдом, а равно и с Бергсоном в отношении интенсивности.

Никто так категорически не подчеркивал принципиального различия между жизнью во сне и в бодрствовании и не делал таких далеко идущих выводов, как Г. Т. Фехнер в своей книге «Элементы психофизики». Он считает, что «ни простого снижения сознательной душевной жизни», ни отвлечения внимания от влияний внешнего мира не достаточно для того, чтобы объяснить отличия жизни во сне от жизни в бодрствовании. Скорее он полагает, что и место действия/сцена сновидений является совершенно иным/другой, чем место действия представлений, возникающих в бодрствовании.

«Если бы место действия [или сцена, Schauplatz] психофизической деятельности [Thaetigkeit] во время сна и в бодрствовании было одним и тем же, то сновидение, на мой взгляд, могло бы быть просто продолжением — на более низком уровне [Grade] интенсивности — представлений, имеющихся в бодрствующей жизни [Vorstellungsleben], и должно было бы иметь с ними общее содержание и форму. Но дело обстоит совершенно иначе [ganz anders]».

Что понимал Фехнер под таким перемещением психической деятельности, так и осталось неясным; и, насколько мне известно, никто не пошел тем путем, на который он указал своим замечанием.

Фрейд, «Толкование сновидений»

Понятно — для Фехнера в бессознательном нет речи о представлениях. Но что это за путь?

Нервный срыв и альтер-эго

Первая публикация Фехнера, вышедшая в 1821 году, — шутка на медицинскую тему под псевдонимом «доктор Мизес». Я пока не буду говорить, как она называется, так как заголовок содержит прямой спойлер. Вскоре после того, как в 1811 году Бернар Куртуа открыл йод, он стал просто-таки панацеей. Йод оказался удивительно эффективным средством от зоба, и вскоре врачи стали прописывать его как лекарство от других болезней. Все, что лечило какую бы то н было болезнь, должно было быть йодом или, по крайней мере, содержать йод. Несомненно, можно было вылечить зоб, ловко орудуя скальпелем, но это свидетельствовало лишь о том, что нож тоже должен был содержать йод. И вот доктор Мизес объявляет миру о своем замечательном революционном открытии: Луна состоит из йода. Да, работа называется «Доказательство, согласно которому Луна состоит из йода». Доктор Мизес обосновывает это тем, что желтый цвет Луны на небе такой же, как при нанесении йода на кожу. Аналогия кажется ну просто чудовищно поверхностной, но именно в этом и заключается весь смысл аферы доктора Мизеса: врачи в его годы слишком часто стали опираться на слишком малое количество эмпирических данных. При этом они следуют поспешным и тенденциозным методам натурфилософии, делающей грандиозные обобщения на основе пары примеров или аналогий. Ссылаясь на книгу Окена «Учебник натурфилософии» (1809), доктор Мизес жалуется:

…натурфилософию небезосновательно сравнивают с высокой башней, имеющей множество ступеней, называемых потенциями, которые в конце концов приводят к маленькому круглому пространству под названием «ноль» или «ничто», откуда открывается вид на весь мир.

Понять доктора Мизеса можно очень легко. В наше время таких теорий… мягко скажем, тоже хватает. В следующем году Фехнер публикует «Панегирик современной медицине и естествознанию», где приводит три «свидетельства», что медицина теперь «звезда первой величины среди наук». Первое — с открытием эффективных средств лечения медицина добилась колоссального прогресса со времен Гиппократа. Древние были счастливы, когда находили одно лекарство от болезни. В наши дни, однако, мы имеем бесконечно много лекарств от любой болезни, а одно лекарство может вылечить почти все болезни. Такое счастливое положение дел означает, что учебники по медицине будут становиться все тоньше, ведь в них будет указываться только то, что лекарство не лечит, а не то, что лечит. Второе — все лекарства лишаются своих естественных качеств, так что скоро все они будут состоять только из искусственных или обработанных качеств. Кто подчеркивает природные качества лекарств, настаивает доктор Мизес, те являются «руссоистами-примитивистами» и хотели бы, чтобы мы ходили на четвереньках, как животные или квадроберы. Если бы природа знала, что для нас полезно, она бы давала нам не лимоны, а выжатые лимонные сок и кислоту. Третье — в наши дни подготовка к медицине и сама медицинская практика стали гораздо эффективнее. Лучшее образование для врача, как теперь стало окончательно понятно, — образование цирюльника, ведь тот умеет обращаться с ножом гораздо лучше любого ученого в академии.

«Средства защиты от холеры», вышедшие в 1832-м, затрагивали отношение общества к пандемиям. Именно это эссе Мизеса вызвало наибольшую критику, коль скоро холера как источник смерти и горя — это якобы плохой повод для смеха. Вот контекст эссе: вспышка холеры годом ранее в Германии, последовавшая за пандемией в Азии и Африке, вызвала всеобщую тревогу и страх. Причины болезни, а тем более способы ее лечения тогда еще не были известны. Перед нами был безмолвный и мощный убийца, от которого страдали стар и млад, богатые и бедные. А доктор Мизес… он хотел лишь чутка поубавить градус массовой истерии. Холера не так страшна, как кажется, писал Мизес. Да, она уносит много жизней, но ведь люди давно жаловались на переизбыток населения; и в борьбе с этим самым перенаселением, согласитесь, холера была мерой гораздо более справедливой и цивилизованной, нежели война, от которой чрезмерно страдали бедные слои. Конечно, она наложила ограничения на торговлю и предпринимательский сектор; но правительства со всеми своими тарифами и таможнями делали гораздо хуже уже давным-давно. Холера заставила людей стать осторожными и осмотрительными, так что применять против нее какие бы то ни было лекарства было все равно что лечиться от лекарств. В любом случае, от нее умерло не так уж много людей; гораздо больше людей умирает от последствий переедания, чем от холеры. Естественно, доктора Мизеса за такие слова обвиняли в бесчувственности. Обвиняли бюргеры, разумеется, а не кто-то еще. Как писал Фехнер:

Против холеры принимают меры точно так же, как защищаются от ворвавшегося в стадо волка; делается это не потому, что хочется пощадить стадо, а потому, что боязно потерять шерсть и мясо.

Самая серьезная работа доктора Мизеса — сборник эссе Stapelia Mixta, вышедший в 1824 году. Кстати, в прошлом месяце, то бишь в этом ноябре ее даже перевели на английский, о чем я случайно узнал вчера и испытал очередной сантимент а-ля «мы живем в симуляции». Название сборника отсылает к суккуленту стапелии, которая была выбрана просто потому, что никому другому не пришло бы в голову назвать книгу в ее честь, т.к. червивая стапелия отвратительно пахнет (наибольшим приближением будет запах гниющего мяса), к тому же выделяя тепло, и в довершение сего приманивает к себе мух, которые откладывают в нем яйца, как бы путая с падалью. Такой вот букет. Зато звездчатая форма!

Сборник охватывает широкий спектр тем: искусство, религия, математика, символизм, смерть, определение и смысл жизни. Имеются энкомий желудку (то бишь похвала пузу), классификация женщин, соображения о готовке как искусстве; в эссе «Перевернутый мир», напоминающем «Тлён, укбар, орбис терциус» Борхеса и гениальное видение режиссера Кристофера Нолана, к примеру, Мизес утверждает, что вполне логично предположить, что может существовать мир, прямо противоположный нашему, где то, что для нас является причиной, является следствием; а в «Крайних касательных» он воображает причудливую разновидность проективной геометрии. Критический очерк «Об определениях жизни» приходит к выводу, что жизни не существует, т.к. определения ее в современной биологии одинаково хорошо применимы как к мертвым, так и к живым системам.

Самым важным из эссе для взглядов собственно Фехнера является общая классификация дисциплин, разбивающая их на искусство, науку и религию. Наука — изложение знаний в соответствии с логическими законами и идеей целого; искусство — это создание чего-то целенаправленного в соответствии со свободой; а религия — это вера в то, чего требует разум для обоснования морали. Наука познает особенное из всеобщего, часть из целого; искусство познает всеобщее из особенного, целое из части; а религия познает всеобщее из высшего всеобщего, которое есть Бог или Вселенная. Религия состоит не в ритуале и не в простой вере, а в знании того, как мы можем быть активны или полезны для целого. Религия, таким образом, предполагает, по мнению Мизеса, знание наших обязанностей. Мораль не отделена от религии, а является особой дисциплиной в ее составе. Это, по сути, отношение человека к целому, то есть к обществу и государству. Добродетель состоит в том, чтобы действовать в интересах целого, а порок — в том, что заставляет целое служить целям индивидуальности. Придавая большое значение идее Бога, Фехнер, который вроде бы как атеист, во всяком случае не христианин, определяет науку, мораль и религию в итоге в связи с Богом. Наука — это рассказ о том, как конкретные вещи возникли благодаря Богу; искусство — это познание божественного в земном; а религия — это знание и исполнение обязанностей в отношении Бога.

Что примечательно, Stapelia mixta — это гимн натурфилософии. Пусть ранее он Мизес ее и критиковал, он все же отстаивает ее идеалы, хотя можно было подумать, будто бы он уже разочаровался в этом направлении философии. А дело обстоит ровно обратным образом. Фехнер под маской Мизеса здесь, к тому же, еще защищает правильные, по его мнению, методы и практику натурфилософии (это в особенности касается эссе, озаглавленного «О схематизме и символике»). Д-р Мизес охотно и с готовностью признает, что в прошлом в практике Naturphilosophie допускались погрешности. Да, были перегибы на местах, были даже исторические провалы, скажем так, но они, настаивает он, не должны превращаться в возражение против самой идеи натурфилософии. В чем же, по Мизесу, заключается метод натурфилософии? Он заключается в использовании математических символов и схем, которые помогают нам точно рассуждать и наглядно представлять процессы жизни и души. В частности, такими символами и схемами являются прямые и концентрические окружности. Хотя их использование носит метафорический характер, оправданием для них является то, что любое представление сверхчувственного — жизни, души и понятий — должно осуществляться с помощью чувственных средств. Другого способа представления сверхчувственного попросту не существует, поэтому те, кто хочет большего, требуют невозможного. Отстояв математическую экспозицию, Мизес переходит к изложению динамики органического мира с помощью прямых и окружностей в «Опыте развития организационного закона из пространственного символа».

Пускай с годами Фехнер был все более строг в методах наблюдения и экспериментах, становясь эталонным не-редуктивным материалистом, воображение доктора Мизеса — натурфилософа — это не сдерживало. В 1825-м Мизес написал свою самую причудливую работу — «Сравнительную анатомию ангелов». Порой пишут, что она предвосхищает позднюю метафизику Фехнера, и это правда, она даже предвосхищает его нервный срыв, хотя экстравагантные ее допущения трудно воспринимать всерьез. Лонгстори шорт: существа становятся все более совершенны в восхождении по ступеням творения; поскольку совершенная форма прекрасного, очевидно, — это сфера, совершенные существа оказываются смешариками. Такие смешарики существуют на солнце; а поскольку солнце — чистейший свет, анатомия их сводится к органам зрения, так что существа оказываются не чем иным, как глазками. Эти ветхозаветно точные смешарики-глазки на солнце, собственно, и есть ангелы, которые воспринимают всемирное тяготение точно так же, как мы воспринимаем свет. Далее Мизес говорит, что жар солнца настолько силен, что ничто не может существовать на нем. Но как же тогда его ангелы выживают? Как будто бы для того, чтобы избежать затруднений, он говорит нам, что его ангелы состоят не более чем из шариков пыли (Dunstblasen). Но вот пикантная деталь — мы узнаем, что ангелы не бесполы, но что они вступают в браки и как раз оттого воздают нам свет. «Солнечный свет — это свадебные факелы ангелов», опора их переговоров, точно так же, как опорой нашей речи в большинстве случаев выступает звук.

В 1833 году, когда ему было 32, Фехнер женился на Кларе Фолькманн после трехлетней помолвки. Вскоре после этого в 1834 году Университет Лейпцига предложил ему подать заявление на должность профессора физики. Фехнер с неохотой сделал это, был принят и в 1835 году защитил диссертацию по теме «Различные методы измерения интенсивности гальванической силы». Как писал о Фехнере один из его биографов:

С того момента, как он достиг независимого положения, которое оставляло ему свободу для собственной работы... его силы были сломлены. Чрезмерная работа истощила его. Он с трудом заканчивал свои лекции.

Эта болезненная ситуация продолжалась в течение шести лет, с 1834 по 1840 год. В этот период, продолжая исследования в области физики и химии, Фехнер сместил фокус своего интереса в сторону экспериментальной психологии. Фехнер проводил на себе наблюдения и эксперименты с «послеобразами», с восприятием дополнительных цветов и с другими субъективными зрительными феноменами. Эти эксперименты привели к значительному напряжению его глаз — возможно, даже к поражению сетчатки от взгляда прямо на солнце. Страдания глаз стали невыносимыми, и в 1840 году, в возрасте 39 лет, Фехнер пережил эмоциональный крах и был вынужден полностью отказаться от профессиональной деятельности на три года. В современной психиатрической терминологии болезнь Фехнера может быть диагностирована как тяжелая невротическая депрессия с ипохондрическими симптомами. Настоящая природа заболевания глаз неизвестна, но большую часть этого времени Фехнер был вынужден жить в полном уединении, оставаясь в темной комнате или надевая на лицо бумажную маску. Стены его комнат были выкрашены в черный цвет, чтобы свести к минимуму световые раздражители. Однако его ум не бездействовал, и, чтобы его разрядить, он сочинял загадки и стихи — некоторые даже цитировал Фрейд (у которого тоже примерно в этом же возрасте случилась, как пишет Элленбергер, творческая болезнь):

Я хочу пользоваться ранее упомянутым своеобразным отрицательным отношением остроты к загадке (что скрывает одна, выставляет напоказ другая), чтобы описать «унификацию» лучше, чем это позволяют сделать приведенные выше примеры. Многие из загадок, за составлением которых коротал время философ Г.-Т. Фехнер после того, как потерял зрение, отличаются высокой степенью унификации, которая придает им особое очарование. Возьмем, например, прекрасную загадку № 203 («Книжка загадок доктора Мизеса»):
«Два первых покоятся в паре других,
А целое стелет им ложе».
О двух парах слогов, которые требуется отгадать, не сказано ничего, кроме как об их отношении друг к другу, а о целом — только о его отношении к первой паре. (Отгадка: могильщик [Totengräber, Toten — покойники, Gräber — могилы].) Или следующие два примера описания через отношение к тому же самому или несколько видоизмененному третьему:
№ 170. «У первого слога есть зубы и волосы.
У второго — зубья в волосах.
У кого нет для зубьев волос,
Тот не купит целое». (Скребница [Roßkamm: Ross— конь. Kamm — гребень].)
№ 168. «Первый слог жрет.
Второй ест.
Третий пожирают.
А целое съедают». (Квашеная капуста [Sauerkraut: Sau — свинья, er — он, Kraut — капуста].)
Фрейд, «Острота и ее отношение к бессознательному»

В это время Фехнер пишет и издает «Книжицу о жизни после смерти» (1836).

Не единожды, но трижды живет человек на земле.
Первая ступень его жизни постоянный сон, вторая — переплетение бодрствования и сна, а третья вечная бодрость. В одиночестве и темноте пребывает человек на первой ступени, на второй же — живет, хотя и общаясь с другими, но отдельно от них, при свете, не отражающем всей глубины сущего. На третьей ступени сплетается его жизнь с жизнями прочих душ в одну общую жизнь высочайшего Духа, и проникает он в сущность конечных вещей.
На первой ступени из семени развивается тело, создавая себе орудия для второй, а на второй из этого семени развивается Дух, создавая орудия для третьей ступени. На третьей же развивается божественное семя, вкладывающее Дух в каждого человека, и уже здесь в людях проявляется и выходит за их пределы мир потустороннего, темный для нас, но светлый как день для Духа третьей ступени. И происходит это благодаря упражнению, вере, чувству и инстинкту гения.
Переход от первой ко второй ступени называют рождением, переход же от второй к третей — означает смерть. Путь, по которому движемся мы в направлении третьей ступени, нисколько не более мрачен, чем тот, на котором мы достигаем второй ступени. Один ведет нас во внешнее, другой исподволь подводит ко внутреннему видению мира.
Фехнер, «Книжица о жизни после смерти»

Два взгляда — ночной (die Nachtansicht) и дневной (die Tagesansicht) — Фехнер соотносил с современным ему материализмом и своей доктриной. Самое удивительное же здесь то, что к дневным бдениям или, как бы сказал Делёз, к вигиламбулизму Фехнер приходит через тьму и почти сомнамбулическое существование. Можно вспомнить автора того же времени, также впечатлившего Делёза:

Какое поразительное преимущество извлек человек из ночной стороны своей жизни: открыть через сон [sommeil], посредством состояния внутреннего бдения (бдение сна [la veille du sommeil]) высшую, самую скрытую астральную область: вот что демонстрирует нам магнетическое развитие ясновидения и экстаза, точно так же как и естественная жизнь сновидений.
Мальфатти, «Матезис, или Анархия и иерархия знаний»

За кого ее принимают, эту Землю

(величие Максимилиана Неаполитанского)

В двухчастном семинаре «Анти-Эдип и другие темы» (27 мая и 3 июня 1980 года), в конце учебного года и перед выходом «Тысячи плато», Делёз рассуждает о том, какие бывают трактовки психоза, и набрасывает тройку — персонологический подход, структурный подход и процессуальный подход. Это довольно интересный семинар, так как Делёз там в обеих лекциях возвращается к собственной работе о психоанализе, к «Представлению Захер-Мазоха», и формулирует выводы, которые уже вошли ранее в вычеркнутую из его библиографии статью «От Захер-Мазоха к мазохизму», а также те, что еще только войдут в «Пере-представление Захер-Мазоха» из сборника 90-х годов «Критика и клиника».

Персонологический подход представлен, например, ранними психиатрами двадцатого века во Франции вроде Даниэля Лагаша, Анри Эя и т.д., сюда же Делёз относит в т.ч. и диссертацию Лакана про паранойяльный психоз. Психоз здесь трактуется как нечто, что разрушает целостность личности, как некоторая бедулечка, разброд и шатание, как бы сказал Шекспир в переводе Пастернака, разложение. Вероятно, можно сказать, что в массе своей сублиминальная психология вроде дюпрелевской или фон гартмановской вырождалась в нечто такое, со знаком плюс или же минус.

В структурном подходе психоз — это уже некий существенный эффект психической структуры, событие в структуре, он имеет дело с распределением позиций, ситуаций и отношений; соответственно, это уже Лакан времен «Написанного», скажем.

Третий подход как будто бы проявляется у людей, которых сложно поставить в один ряд. Перед тем, как его обозначить, Делёз отмечает, что, на его взгляд, вполне можно было бы стартовать и с невроза (видимо, выраженный акцент на психозе — скажем, в плато «Один волк или несколько?» — позиция все же скорее Гваттари), что в любом случае мы можем говорить о том, что имеется у невроза имеется темная психотическая основа, пусть даже только как возможность. Как мне кажется, он там вторит раннему себе же в названной статье 1961 года, где пишет следующее (явно навеяно Юнгом, но уже идет в сторону безличной индивидуации):

Но существуют неврозы совсем иного типа, ближе к психозу. Есть взрослые невротики, которых тяготят «Образы», превосходящие всякий опыт; их проблема состоит в том, чтобы примириться с собой, т.е. реинтегрировать в свою личность те самые части или стороны, развитием или разворачиванием которых они пренебрегли и которые как бы отчуждены в Образах, где те ведут опасно автономную жизнь. Для соотнесения с этими примордиальными Образами аналитический метод Фрейда уже не подходит.
Делёз, «От Захер-Мазоха к мазохизму»

В качестве представителей третьего лагеря Делёз сначала называет, как уже сделал в «Анти-Эдипе», Ясперса и Лэйнга, которые достаточно неожиданно пришли к мысли, что психоз как процесс — это некоторое путешествие, пусть даже вояж будет неподвижным, nervous breakdown, который может стать breakthrough. Ведь что такое процесс? Это то, что исполняется, то, чего, во-первых, сначала не было, а во-вторых, он исполняется, а не крутится-вертится до бесконечности (что в «Анти-Эдипе» соответствовало психозу как клинической территоризированной сущности шизофреника), эдакий холостой процесс в вакууме, стреляющий в молоко.

При этом Делёз противится соображению, что смерть каким бы то ни было образом может быть здесь позитивной составляющей, это всегда прерывание процесса, но не как необходимое прерывание. К этому моменту лекции Делёз уже переходит на жаргон линий схода или, как у нас перевели, линий ускользания (что не совсем верно, имеется в виду конкретный термин из изобразительных искусств и проективной геометрии), предвосхищая теорию фашизма в «Тысяче плато». Он говорит, что когда ему озвучивают мысль, что «смерть может быть процессом», все его сердце, все его аффекты кровоточат.

Я никогда не буду говорить, например, о биполярном характере жизни и смерти на линиях схода, коль скоро они не имеют равного статуса — ведь смерть противоположна процессу; здесь нужно было бы определить процесс лучше, чем я это сделал, но я намеренно настаиваю на аффективных резонансах.
Делёз, «Анти-Эдип и другие темы»

Но под смертью он вовсе не имеет в виду разрушение эго как какой-то катастрофический процесс, потому достойный сожаления, что отмирает некая персонологическая штука, структура она или нет. Отмирание это вполне может входить в состав путешествия, это даже достаточно традиционная межа на пути во всяких инициатических путешествиях.

Эмбриология уже знает, что есть систематические жизненные движения — скольжения, скручивания, которые может выдержать только эмбрион: взрослый оказался бы разорванным на части. Есть движения, при которых можно быть только жертвой, но жертва, в свою очередь, может быть только зародышем. Эволюция не совершается в открытой среде, только неразвитый развивается. Быть может, кошмар — это психический динамизм, вынести который не смогли бы ни бодрствующий человек, ни даже сновидец, но лишь заснувший глубоким сном, сном без сновидений [sommeil sans rêve]. В этом смысле нет уверенности в том, что мышление, создающее собственный динамизм философской системы, может быть отнесено, как в картезианском cogito, к законченному, сформированному субстанциальному субъекту…
Делёз, «Различие и повторение»

Прерывание процесса, не дающее исполниться второму, энному рождению, появиться «неотчуждаемой части души» (Делёз о Лоуренсе; ср. Фехнер: «Дух человека есть неотчуждаемая собственность его самого и… собственность более высокого Духа»), интенсивной сущности, — вот в чем засада. Может, надо, чтобы на солнце жили ангелы; может, надо вслед Лоуренсу сказать, что сексуальность идет от солнышка. И может, при этом все мы немного как Галилео, когда говорим слова-шифтеры вроде «я» — по привычке, лишь по привычке, как когда говорим, что восходит солнце.

«Сексуальное и символическое — то же самое и всегда означали лишь следующее: жизнь сил или потоков». Шизоанализ предлагался им с Гваттари как логика потоков, а это прежде всего потоки всемирно-исторического бреда, мировой делирий; в этом семинаре он уточняет — геоанализ, как будто бы вспоминая, что наша вторая жизнь — жизнь после смерти как второго рождения — по Фехнеру протекает в Земле как космическом теле и в духе этого тела.

В небесах земля сама парит как огромный глаз, полностью погруженная в световое море звезд, поворачивается при этом вокруг себя, принимая удары волн всего сущего со всех сторон, которые перекрещиваясь миллионы раз, тем не менее не нарушают своего хода. Человек — единственный в небесах, кто учится видеть этим глазом, и это происходит благодаря тому, что волновой удар его будущей жизни, благодаря чему он проникает в нее, встречается со внешним ударом волн эфира, который ее окружает, и незначительными по силе ударами распространяется по всем небесам.
Фехнер, «Книжица о жизни после смерти»

Вспомним начало плато «Геология морали» с подзаголовком «За кого ее принимают, эту Землю?», где повествование у Делёза и Гваттари «забирает» не ими придуманный литературный персонаж:

Тот самый профессор Челленджер, что заставил Землю вскрикнуть с помощью своей машины боли, как это описано Артуром Конан Дойлом, выступил на конференции, смешав несколько учебников по геологии и биологии так, как это приличествовало его обезьяноподобному облику.
Делёз и Гваттари, «Тысяча плато»

Когда Земля вскрикнула (When the World Screamed, 1928) — четвертое произведение Конан Дойла о профессоре Челленджере, где тот утверждает, что Земля является живым существом, не знающим о существовании человека, и что он намерен заставить ее узнать как минимум о нем самом, т.е. Челленджере. Об этой гипотезе Конан Дойл, автор «Истории спиритизма», узнал именно благодаря «знаменитому натурфилософу Фехнеру» (а он действительно был раньше куда более известен, чем сейчас, так что порой упоминание его идей не требовало отдельных сносок, лишь простой начитанности), о котором он пишет в 13-й и 21-й главах этой книги. Эту же теорию позаимствует у Фехнера любимый Делёзом Уильям Джеймс, а образ космического глаза перед повестью Конан Дойля еще возродил немецкий фантаст Пауль Шеербарт.

Но мы отвлеклись. И вот после Ясперса, Лэйнга и (упомянутого только в уме) Башляра, у которого такие прогоны про привычку говорить Я были в «Интуиции мгновения», Делёз довольно внезапно вспоминает Пьера Жане с его концепцией памяти как функции повествования, рассказа (далее эти рассуждения войдут в книгу «Кино»). Общий проект Жане назывался психология поведения (не behaviour, а conduit). И вот поведение-conduit — это специфически жанешный подход к данной теме. Память и рассказ интересуют его только как ответы на вопрос о том, какое осуществляется поведение, по какому поводу, с какими поводьями и так далее. Чем ему не нравится психоанализ, так это тем, что там случился сплошной Бенвенист с шифтерами, от которых произошли собственные имена, субъективация по типу субъекта высказывания и высказываемого, подпольные кружки чтения главки о «чувственной достоверности» Гегеля и так далее.

А шизоанализ или, скажет Делёз в цитируемом мной семинаре, геоанализ, он ведь исходит из следующей идеи: люди — будь то индивиды или группы, даже особо не важно, человеческие это будут люди или нет — состоят из линий. Это линейный анализ в том смысле, что надо нарисовать линии кого-то, сделать карту кого-то. И тогда сам вопрос «означает это что-то или нет?» теряет всякий смысл. Абстрактная линия ничего не значит. Просто начертите карту, с видами линий кого-то, или какой-то группы, или индивида, т.е. скажите, что это за линии здесь перемешаны, каких видов? В самом деле... Мне кажется, мы могли бы представить себе людей как руки. Каждый из нас — это как рука или несколько рук. У нас есть линии, но эти линии не говорят о будущем, поскольку они не существуют заранее, но есть линии, ну, всех видов природы, и среди прочих, есть те, которые мы можем назвать линиями границы, наклона, схода. Или фехнеровские прямые и окружности, короче, схематизм и символика. Что если решить, подобно Жане, что шифтеры происходят от собственных имен, а не наоборот, и что нам надо описать безличную индивидуацию?

…как раз сновидение заключает жизнь в эти формы, от имени которых ее судят. Сон раздвигает стены, подпитывается смертью и порождает тени — тени всех вещей в мире и самого мира, тени нас самих. Но стоит нам покинуть берега суждения, как мы добровольно отказываемся и от сна в пользу «опьянения» [intoxication], которое словно бы захлестывает нас более мощной волной… Всякий раз, когда от суждения мы переходим к справедливости, мы вступаем в состояние сна без сновидений… Группы, которые слишком много внимания уделяют сну — психоанализ или сюрреализм — и в реальности так и норовят созвать трибунал, который будет судить и наказывать: отвратительная мания, которая часто встречается у тех, кто живет как во сне. В своих расхождениях с сюрреализмом Арто убедительно показывает, что не мысль натыкается на некое ядро сновидения, скорее уж сновидения нападают на ядро мысли, которое от них ускользает… …уже не сновидение сна или разбуженное сновидение, но своего рода сновидение бессонницы.
Делёз, «Поставить крест на суждении» (в сб. «Критика и клиника»)