Хироки Адзума,  ‹Наброски к грядущей философии траура›

Слово «траур» (по-японски — irei) стало весьма распространенным в обиходе. Во многих местах устанавливаются кенотафы (ireihi) и проводятся поминальные службы (ireisai). Недавно по всему региону Тохоку были проведены поминальные службы по случаю пятилетней годовщины Великого восточно-японского землетрясения и цунами. А каждое лето наступает период траура по жертвам Второй мировой войны.

И все же нам стоит тщательно обдумать вопрос о самом существе траура, так как мы понимаем, что не имеем четкого его определения. Обычно «траур» (irei) означает скорбную службу по погибшим, но есть и похожие на него слова, такие как «поминовение» (tsuito), «соболезнование» (aito) и «сбор [или призывание] душ» (shokon). Разница в смыслах слов не очень ясна. В случае «поминовения» и «траура» может показаться, что первое отсылает к светскому, а второе — к религиозному акту, однако исследователи не сумели сойтись во мнениях на данный счет. Перво-наперво у нас нет особого способа справлять траур. В послевоенной Японии, связанной принципом отделения церкви от государства, траур, финансируемый со стороны государства, не может быть привязан к конкретной религии. Поиск в Сети кенотафов выдает нам множество различных видов архитектурных объектов без единого принципа проектирования; по всей видимости, не имеется и установленных традиций проведения поминальных служб. Когда мы в трауре, неясно даже, кто справляет его, по какому духу и каким образом. Такова реальность траура, которую мы ежедневно наблюдаем в газетах и на телевидении.

Мне интересно, почему же траур — столь неопределенный для нас акт. Поминовение, как и похороны, несомненно, существовали еще с древних времен. Тем не менее слово «траур» (irei) имеет весьма недавнюю историю. Она-то и станет путеводной нитью нашего рассмотрения.

Давайте немного ее проследим. История траура зачастую обсуждается в контексте истории святилища Ясукуни. Всякий раз, когда в политических дискуссиях заходит речь о том, стоит вообще справлять траур или нет, этот вопрос поднимается в связи с Ясукуни.

Святилище Ясукуни было учреждено под названием «Токийское святилище сбора покойных душ» (Tokyo Shokonsha) в 1869-м, спустя год после Реставрации Мэйдзи. Как на то указывает первоначальное название, акт коллективного поминовения рассматривался государством не как траур, но как «сбор покойных душ». Ситуация оставалась прежней вплоть до поражения Японии во Второй мировой войне. И даже сейчас в старых храмах или парках легко можно найти замшелые каменные сооружения, оформленные не как кенотафы (ireihi), а как мемориалы сбора душ (shokonhi). На вопрос о том, кто и кого собирал, в прежние времена ответить было куда легче, нежели сейчас. В токийском Сёконся сбором занимались власти, одержавшие множество побед в Реставрации Мэйдзи, выступавшие за лозунг «Да здравствует император, долой варваров» (sonno joi), а призывались духи патриотов или национальных мучеников, пожертвовавших своими жизнями в ходе революции и заложившими основание нового государства. Духи мятежных войск попросту игнорировались, пускай они также являлись частью японского народа.

Ну, а что же с историей траура (irei)? Такого слова еще не было при Реставрации, согласно архивам, оно появилось уже только после окончания русско-японской войны. А распространилось куда позже: «Большой словарь японского языка» (Nihon kokugo daijiten, второе издание) указывает, что термин «поминальная служба» (ireisai) появился в романе Сиро Одзаки 1933 года. Также, согласно словарю, наиболее раннее появление термина «кенотаф» (ireihi) датируется 1976 годом — слово вошло в роман Аяко Соно, изданный спустя два десятилетия после войны. Новое слово irei, как представляется, было призвано заменить прошлый shokon, который ассоциировался с прежним милитаризмом и посему более уже не был особо пригоден для послевоенной Японии. В полуофициальном путеводителе по святилищу Ясукуни, например, перемены, случившиеся после поражения Японии, резюмируются так:

Службы святилища Ясукуни, которые вплоть до настоящего момента были напрямую связаны с военными делами, придали более глубокое измерение трауру по усопшим, основанному на освященных веками ритуалах почитания предков.

Акцент был смещен с военных дел на культ предков. Траур — слово, которое зачастую используется в подобного рода случаях.

Траур — нечто большее, чем неоднозначное слово без определения. Уж скорее это слово и сумело выжить в послевоенной Японии благодаря его намеренно неоднозначному употреблению. Так, irei было изначально shokon — политическим и религиозным актом, предписываемым государственными властями, только и всего. Но после войны благодаря перемене этого слова и забвению его истории японский народ позволил концепту выжить в качестве неясного и весьма деполитизированного акта: irei, безо всякого консенсуса в отношении того, кто справляет траур, по кому именно и с чьего конкретно дозволения.

За счет затуманивания политических и исторических коннотаций слова shokon при посредстве употребления термина irei Япония продолжает сталкиваться с трудностями на внутреннем и внешнем уровне в поминовении жертв войны 70-летней давности.

Давайте рассмотрим ситуацию более обстоятельно. История траура в послевоенной Японии, как мы с вами выяснили, зачастую обсуждается в связи со святилищем Ясукуни. В данном контексте наиболее всего важны две книги: «Траур и сбор душ» (Irei to shokon, 1974) Сигэёси Мураками и «Проблема Ясукуни» (Yasukuni mondai, 2005) Тэцуи Такахаси.

Как говорилось ранее, Ясукуни было учреждено в качестве места для поминовения национальных мучеников по политическим причинам. Погибшие в борьбе за государство Мэйдзи и умершие в борьбе против него четко разделялись в записях гражданской войны. Консервативный самурай, восставший против революционеров Мэйдзи, не удостаивается поминовения. Книги Мураками и Такахаси подвергают резкой критике жестокость такой коммеморативной практики.

И все же, как указывает Бенедикт Андерсон в книге «Воображаемые сообщества», в могилах Неизвестного солдата состоит суть национализма. В этой связи можно заявить: учреждение Ясукуни явилось итогом с неизбежностью ускоренного образования в Японии современного национального государства, а вовсе не некой исторической случайностью. И потому критика Мураками и Такахаси слишком сурова. Однако, руководствуясь тем же соображением, мы могли бы сказать, что ритуалы Ясукуни — это сравнительно недавние политические конструкты, оторванные от домодерной традиционной духовности Японии, вроде буддистской идеи равенства друзей и врагов (onshin byodo). Мураками скрупулезно описывает этот отрыв, а Такахаси убедительно критикует Дзюна Это по данному пункту. Ошибочно полагать Ясукуни в качестве исконной для Японии как нации традиции, но и считать ее исключительным насилием Японской империи явно было бы преувеличением. Проблемы Ясукуни в таком плане оказываются проблемами модерна в целом.

Помимо вышеуказанного, я хотел бы высказать два своих соображения касательно анализов Мураками и Такахаси. В своих соображениях я поднимаю вопросы, рассматривающие сбор душ и траур с иной, нежели перспектива Ясукуни, точки зрения и представляющие попытку помыслить эти понятия на некотором отстоянии от проклятья модерна.

Первое затрагивает анонимность. Мураками в предисловии к упомянутой работе пишет:

…продвижение от святилища сбора душ к Ясукуни — не что иное, как процесс, в котором призывание индивидуальных духов павших в бою вырождается в ситуацию, когда государство в одностороннем порядке справляет траур по безличному скоплению божеств, называемых «духами героев войны», и чествует их.

Короче говоря, Мураками подчеркивает, что лишение усопших в Ясукуни индивидуальных имен и преобразование их в анонимных героев войны суть акты насилия. Таков случай «массовой канонизации» (goshi): против подобного насилия борются в судебном порядке семьи усопших солдатов, происходящих из бывших колониальных стран Японии.

Тем не менее данное соображение заявляет нечто неосуществимое. Мы не можем с необходимостью утверждать, будто анонимность траура (насилие массовой канонизации) была порождена только Ясукуни. Кунио Янагита в знаменитом труде «О наших предках» (Senzo-no hanashi) указывает:

…прежде японцы считали, что все члены семьи подряд сольются в единый священный дух рода — Go-Senzo Sama или Mitama Sama — через несколько лет после смерти, [тогда как недавняя практика, в которой] индивидуальность каждого предка сохраняется навеки, [как в буддистском обычае давать посмертные имена усопшим на похоронах], несовместима с нашим понятием объединенного духа рода.

С традиционной точки зрения японцы утрачивают свою индивидуальность после смерти. Если верить фольклористскому опыту Янагиты, насилие массового захоронения, безусловно, является расширением этой перспективы. Духи героев войны (eirei) не имеют индивидуальности. Каждый из усопших утрачивает свою индивидуальность и становится частью анонимного Духа (mitama) в момент, когда его имя вписывают в Книгу Душ, а сам он помещается в Ясукуни. И как только происходит массовая канонизация, процесс уже никак не обратить: духи нельзя ни разделить, ни канонизировать поодиночке. Даже если мы имеем тут дело с насильственным актом, уже не представляется возможным считать такое насилие исключительно наследием модерна — оно уже давно существовало в этой стране. Японская культура исконно подвергает забвению усопших.

Мое второе соображение касается идеи чествования. В упомянутом труде Такахаси то и дело противопоставляет поминовение и чествование. Смысл поминовения составляет печаль утраты, тогда как смысл чествования заключается в радости признания. Такахаси утверждает, что сущность Ясукуни обнаруживается в «алхимии эмоций» и «политической воле государства», которая преобразует печаль в радость.

Логика Ясукуни лежит отнюдь не в том, что она справляет скорбь по солдатам. Она обращает печаль в ее полную противоположность — радость. Дискурс Ясукуни полон риторики эстетизации и чествования смерти.

И все-таки мы имеем дело с упрощенным рассуждением. Ведь в действительности поминовение и чествование не могут быть четко разграничены — скорее представляется, что они вместе образуют единый процесс отправления траура. Амбициозная работа Акиры Нисимуры «Послевоенная Япония и траур по погибшим в войне» (Sengo Nihon to senso shisha irei, 2006) весьма полезна в данном вопросе.

Согласно Нисимуре, траур имеет два разных аспекта: «умиротворение» (shizume) и «воодушевление» (furui). Умиротворение буквально сглаживает эмоции, в то время как воодушевление побуждает их. В общих чертах умиротворение соответствует поминовению, ну а воодушевление — чествованию. Однако воодушевление вовсе не обязательно связывается ассоциируется с национализмом и восхвалением войны, равно как оно не вызывается навязывается только политической волей государства. К примеру, на службах в память о жертвах атомных бомбардировок в Хиросиме и Нагасаки жители городов перед кенотафами клянутся стремиться к миру, что можно рассматривать как вид воодушевления.

В своей категоризации Нисимура подчеркивает отнюдь не оппозицию эмоций или идеологий: печали и радости, утраты и признания, семей погибших и государства. Вместо этого он сосредотачивается на наших отношениях со временем — его интересует, как мы смотрим в прошлое или будущее. В умиротворении сообщество противостоит прошлым смертям. В воодушевлении сообщество принимает смерти — более того, оно делает шаг навстречу будущему. Разделяемый образ будущего может содержать войну или же мир. Важна прежде всего сама темпоральная структура, а не ее идеологическое содержание. Обращаясь к теории речевых актов Дж. Л. Остина, Нисимура рассматривает воодушевление как «перформативную память», которая «побуждается в ходе встречи живущих с будущим в качестве субъектов истории». Согласно теории речевых актов, любое высказывание обладает двумя аспектами — констативной интерпретацией и перформативной функцией. Точно так же всякий акт отправления траура имеет две стороны: умиротворение, которое направлено в прошлое, и воодушевление, которое направлено в будущее. Нам ничего не остается, кроме как признать, что предлагаемое Такахаси решение проблемы Ясукуни — создание среды, в которой чествование полностью отделяется от траура, а поминовение не может обратиться в чествование, — в основе своей неосуществимо. Печаль всегда ведет к радости, а поминовение всегда преобразуется в чествование. Эта двойственность лежит в самой сердцевине траура; нам следует не отвергнуть чествование, а исследовать лежащее по ту сторону чествования.

Анонимность и воодушевление стали предметом непрестанной критики со стороны общественной мысли, придающей большее значение умиротворению и индивидуальным именам, — иными словами, набору ценностей, выстроенному вокруг идеи о тихом трауре по усопшим, чьи лица можно узреть. И даже в обсуждениях по поводу Ясукуни подобные замечания высказываются снова и снова.

В действительности история анонимности куда древнее, чем Ясукуни, так что воодушевление простирается далеко за его пределами. В период Мэйдзи уникально гравированные кенотафы сбора душ с уникальными надписями были сооружены без какой бы то ни было государственной поддержки со стороны министерства внутренних дел. Точно так же после землетрясения в регионе Тохоку новые кенотафы появились без чьего-либо дозволения. Несомненно, что Ясукуни олицетворяет модерный сбор душ или траур, однако динамичность подобного рода практик проистекает не только из Ясукуни.

Япония породила довольно беспокойную традицию, согласно которой лишь кража имен у усопших, забвение индивидуальности умерших и преобразование их в анонимное сборище духов позволяют ее народу быть воодушевленным и смотреть в будущее. Раз так, что за ней стоит? Для рассуждения об этом нам понадобится новая философия траура, которая не исчерпывалась бы политикой вокруг Ясукуни.

Я пришел к теме «Пространств траура» как запланированной теме настоящей публикации, размышляя над данными вопросами.

Поскольку я не специалист в области исследований религии или фольклористики, тема траура была для меня, разумеется, довольно непростой.

Быть может, бессознательно она всегда меня занимала. Философии траура все еще нет, я лишь надеюсь, что данная публикация побудит читателей поразмышлять о загадке траура.