Франсуа Реканати, предисловие к L’Âge de la science № 1 (1988)

Философия и философы имеют во Франции определенный имидж, распространенный как среди широкой публики, так и в самом философском сообществе. В Веке науки мы постараемся представить несколько иной образ. Здесь приводится краткое описание обоих образов и обоснование как темы первого выпуска, так и — в более общем плане — выбранной формулы для Века науки.

⁂

Господствующий образ философии и философов не полностью однороден, он сложен; в нем смешиваются две фигуры: глубокий, эзотерический мыслитель, с одной стороны, и идеолог, с другой.

Первая фигура — это философ, практикует высшую форму мышления, которая противопоставляется «плоскому» или приземленному мышлению, присущему как ученым, так и обычным людям, сталкивающимся с конкретными проблемами. Будь то наука или здравый смысл, нефилософское мышление считается низшей формой мышления, мышлением, так сказать, в первом приближении, положительным, а также близоруким, но потому именно близоруким, что оно положительное. Философская истина ускользает от такого рода мышления, от однозначного дискурса, от эксплицитной аргументации, от «инструментального» языка. В этой почти мистической концепции истина — по крайней мере та, которой занят философ — показывается, но не высказывается. Философ дает возможность сказаться языку или истине в языке, он показывает ее в языке, используя способ выражения, основанный на вербальной эвокации. Этот способ выражения отличает философа от ученого и в некоторой степени сближает его с поэтом.

Когда философия пытается соответствовать описанной выше фигуре, она рискует скатиться в вербализм. Преисполненная чувством собственного превосходства, она с недоверием относится к знаниям и эксплицитным содержаниям, передаваемым «положительными» дисциплинами. Сама она не желает объясняться [s’expliciter], боясь скатиться в банальность. Поэтому она не может общаться в аргументативном режиме и взаимодействовать с другими дисциплинами под угрозой потери того, что, по ее мнению, составляет ее специфику и ценность. Отсюда и великолепная изоляция от наук и низших видов мысли. Перед нами новая разновидность того, что Кант называл «барским тоном в философии».

Фигура идеолога сильно отличается от фигуры глубокого философа, хотя в современном воображении они довольно хорошо сосуществуют. Идеолог играет роль морального советника, он выступает в роли совести общества; таким же был и philosophe в XVII столетии. Он вмешивается и вторгается в жизнь людей, а не парит над ними, как это подобает философу глубокому.

Хотя идеолог более конкретен и приземлен, нежели глубокий философ, и охотно вступает в противоречивые дискуссии, он, как и глубокий философ, не поборник эксплицитной аргументации. Дело в том, что для него аргументация как таковая имеет меньшее значение, чем ее заключения. Идеолог имеет ярко выраженную склонность к «преданности» в том смысле, который вкладывал в этот термин Жан-Франсуа Ревель в своем знаменитом тексте:

Под преданностью [dévotion]… я понимаю регулярное использование того, что можно назвать аргументацией по следствиям, которая заключается в том, что для всякого данного рассуждения или выражения чувства следует учитывать не силу доказательств или вес фактов, на которых они основаны, а желательность или нежелательность заключений, которые они содержат, с точки зрения процветания теории или способа мышления или чувства, которые нам дороги…

Идеолог, по сути, имеет систему ценностей, которую он должен защищать. Его деятельность в значительной степени носит классификационный характер: он располагает двумя основными категориями, Добро и Зло, под которые сразу же подпадает определенное количество вещей; первоначальная категоризация определяет систему ценностей, которую необходимо отстаивать. Исходя из нее идеолог ставит перед собой задачу отнести все, что можно, к одной из двух категорий в зависимости от связей (иногда чисто ассоциативных), которые можно установить между тем, что подлежит классификации, и объектами первоначальной классификации. Отсюда и возникает склонность к «преданности»: сталкиваясь с аргументом в пользу определенного заключения, идеолог будет склонен классифицировать его как правильное или неправильное, а значит, принять или отвергнуть его в зависимости от своей системы ценностей, не особо заботясь о самом аргументе.

⁂

Двойной образ, о котором только что шла речь — образ глубокого философа и/или идеолога — ныне господствует у нас, но он вовсе не единственно возможный. Он не соответствует ни традиционному образу философа, как тот был зафиксирован в истории, ни представлению, которое преобладает в других странах, например в англоязычных. Он более или менее соответствует тому, что великий историк философии Марсиаль Геру (вслед за Платоном) называл «филодоксией» и противопоставлял собственно философии [в беседе, озаглавленной «Анализ структур как метод прочтения философских сочинений»]:

Философия — это прежде всего труд [œuvre] чистого разума, и этим она (что уже стало трюизмом) отличается от религии и всех видов искусства; в этом она сближается с наукой и оттуда черпает свое благородство и достоинство. Любая доктрина, которая не организуется с опорой на доводы, доказательные основания (независимо от того, является она иррационалистической или нет), не является философией, хотя ее можно неправомерно называть этим именем из-за характера проблем, на чье окончательное решение она притязает. Философия — это противоположность беспочвенности. Платон справедливо противопоставил ее филодоксии, то есть положению мнений, которые характеризуются отсутствием доводов и достаточного основания. <…> К филодоксиям относятся различные неорганические интеллектуалы [penseurs inorganiques], иногда полные таланта, даже гениальности, например Ницше, с его мечтательными, мессианическими, энергично высказываемыми идеями, берущими свое начало в бурном воображении, облеченными в блестящие и поразительные формулировки… [Все это] не имеет ничего общего с холодным разумом, со строгим доказательством, с серьезной и прочной связью понятий… короче говоря, не имеет ничего общего с собственно философским трудом.

Этот отрывок из Геру далек от господствующего образа, описанного выше. Философия, по словам Геру, является по сути своей аргументативной дисциплиной. Мы отдаляемся от философии и приближаемся к филодоксии, когда блестящие формулировки заменяют эксплицитные аргументы (как это происходит, когда философия стремится быть чересчур «глубокой» и погружается в поэтический эзотеризм) или когда заключения («мнения») представляются как имеющие ценность сами по себе, в силу внутренне присущего [intrinsèque] идеологического веса, а не в силу объективных оснований, которые могут быть приведены в их пользу.

Понятно, что мы предпочитаем второй образ (философию как аргументативную дисциплину), а не господствующий образ. Именно его мы хотим продвигать, показывая в этом выпуске и в последующих томах, что философствовать можно и иначе, нежели практикуя форму концептуальной поэзии или навязывая свои мнения.

⁂

Можно возразить, что эксплицитная аргументация — дело прежде всего логиков и эпистемологов, т.е. особой категории философов. Почему бы не признать, что существуют разные стили, разные фасоны философствовать, соответствующие той или иной области философии? Метафизики обязаны возвышаться над положительным мышлением и обыденным языком, учитывая саму природу своего предмета; они обязаны быть «глубокими». Почто же их за это упрекать? Ну а те, кто занимается этическими или политическими вопросами, касающимися гражданина и индивида в повседневной жизни, не могут не рассматривать данные вопросы на соответствующем уровне, мобилизуя систему ценностей для определения отношения к ним. Зачем пытаться распространить на все области философии методы, которые, возможно, подходят только для одной из них?

Несмотря на всю привлекательность этого ответа с его толерантной эклектичностью, он нам кажется неприемлемым. Мы считаем, что философия может быть аргументативной независимо от области, которой она занята. Чтобы показать это, мы решили посвятить первый выпуск нашего ежегодника этике и политической философии, т.е. именно вопросам, которые касаются гражданина и индивида в повседневной жизни. Те, кто привержен строгости, точности и качеству аргументации в философии, обнаружат, если еще не знают, что эти ценности находят свое отражение и в этой области. В частности, под заголовком «Социальная справедливость и индивидуальные свободы» мы посвящаем важный раздел вопросу, который находится в центре сегодняшней идеологической дискуссии между правыми и левыми, между социал-демократией и либерализмом. В этом разделе, где представлены и обсуждаются работы Джона Ролза и Роберта Нозика, показано, как можно строго аргументировать в политике, избегая при этом как «преданности», так и неясности. Тот же урок можно извлечь из других разделов настоящего выпуска («Что такое демократия?» и «Этика и рациональность»); и, по нашему мнению, то же самое можно было бы проделать, взяв за тему метафизику и онтологию.

⁂

Остается обосновать наш выбор включить в этот выпуск и в последующие только рецензии на книги или труды. Дело в том, что мы считаем, что критическая функция имеет существенное значение в философии. Вопреки тому, что предполагает господствующий образ, философская аргументация поддается объективному, аналитическому изложению, которое позволяет одновременно воспроизвести ее суть и оценить ее. Она не только поддается такому изложению, но и требует такого критического анализа, который является единственным способом ее проверки и утверждения.

Критика важна как для авторов, которые первыми получают выгоду от внимательного и беспристрастного рассмотрения своих произведений, так и для читателей, которые хотят быть сведущими в содержании книг. Однако следует признать, что функция критики не выполняется должным образом. За редкими (примечательными) исключениями философские журналы содержат в основном краткие аннотации к произведениям и редко представляют собой подлинный анализ. Что касается газетных критиков, от которых в значительной степени зависит осведомленность читателей, то они не уделяют достаточного внимания деталям аргументации. Для них важны выдвигаемые тезисы, которые тем лучше воспринимаются, чем больше они похожи на лозунги; важны также внешние [extrinsèques] факторы, такие как личность автора или (что более оправданно) стилистическое качество книги*.

Учитывая важность критики в наших глазах, мы решили уделить здесь как можно больше места — в идеале все место — рецензиям. Эта формула является ограничительной только на первый взгляд. Мы вовсе не желаем препятствовать оригинальным разработкам или обсуждению «фундаментальных» проблем, а просто хотим привить определенную дисциплину (и будущее покажет жизнеспособность этого привития): любой вклад должен быть представлен в виде рецензии, которая должна быть достаточно эксплицитной и информативной, чтобы дать точное представление об аргументации автора, его методе и заключениях. Но то, что вы излагаете аргументацию других по определенной теме, не мешает вам самим философствовать на эту тему и представлять свои собственные идеи, в чем вы убедитесь, прочитав следующие статьи. Благодаря этой дисциплине, которую мы налагаем на авторов, читатель, читая статьи по философии, может также удовлетворить свою потребность в философском осведомлении [information].

⁂

Последнее слово об этом выпуске. Мы разделили его на три раздела: первый посвящен справедливости, второй — демократии, третий — этике и пределам рациональности. Но в статьях, относящихся к разным разделам, появляется множество пересекающихся тем. Например, тема государства, его природы и роли, является общей для статей из первого и второго разделов; тема справедливости, в частности теории Ролза, упоминается в нескольких статьях за пределами первого раздела; тема рациональности в этике проходит через весь том; наконец, обсуждение утилитарной философии и использование концепций из экономики (теория принятия решений, социального выбора, теория игр) также являются точками соприкосновения для нескольких статей. Эти сквозные мотивы соответствуют важным аспектам современной дискуссии в области этики и политической философии и должны заинтересовать читателя в этом качестве**.