Бенджамин Нойс, тексты с сайта sans-philosophie.net (2006–2007)
Пер. с англ. Артёма Морозова для телеграм-канала заводной карнап.
Великий отказ
[1] Философия конституируется отказом от сексуального желания — начиная с уклонения Сократа от домогательств Алкивиада и заканчивая диагнозом этой «болезни» философии, поставленным Ницше. С тех пор произошел медленный разворот — отказ от этого отказа от сексуальности — и принятие новых философий желания. С одной стороны, аскетизм ныне существует, прикрываясь утонченными техническими исследовательскими программами аналитической философии. С другой стороны, мы имеем принятие желания, перверсии и наслаждения [jouissance] либидинальными материалистами, некоторыми лаканистскими освободителями и полчищами «мыслителей» избытка, трансгрессии и субверсии; лозунги, которые так же прекрасно вписываются в современную рекламу, как и в «мысль». Великий отказ — как раз отказ от этих двух симметричных и дополнительных ориентаций. На самом деле их следует рассматривать как два отклонения от верной линии теории: правый уклон ослабленного аскетизма и левый уклон триумфального, но порожнего чествования желания.
[2] На границах каждого из этих уклонов по фигуре: Ориген, отец церкви, на пределе аскетизма, и де Сад, либертен без утайки, на пределе желания. В случае Оригена его самокастрация указывает на фантазм о конечной цели всякого желания, доведенного до крайности, но также на абсолютный отказ от желания и мира, на чистоту, которая сопротивляется любой мирской порче. Неоднозначный и недоступный, его опыт является отклонением аскетической попытки воплотить Ангела и выделить Ангела в новую фигуру господства (точнее говоря, Отца Церкви) — хотя и неоднозначную. Именно Великая пролетарская культурная революция восстановит эту фигуру аскетизма как вечного Бунтаря: народа, то есть пролетариата. Таким образом, он освобождает самокастрацию Оригена в новую фигуру строгой самокритики. Де Сад отстоит на другом полюсе как «скандальный» философ желания (Философия в будуаре); но его настолько чествуют его ученики, что, как давным-давно заметил Батай, он стал уже капитализированным объектом обмена. Письмо, над утратой коего он проливал слезы, теперь воплощается в интернете всякий раз, как вы платите кредиткой за 120 дней. Имеет ли де Сад какую-либо потребительную стоимость? Возможно, только в своей апатии, состоящей из пресыщения, изможденности и скуки, и порождающей новый аскетизм jouissance.
[3] Де Сад был использован философией, чтобы породить «порно-мир». Мы были «освобождены» в этом мире, и философы желания являются его идеологами. Это мир, в котором порнография теряет свое место на границах записываемого и становится манерой письма, самим способом представления. Плоть блокирует восстание во имя восстания плоти. Все, что дает нам этот мир, — это подобия [semblants] освобождения: сексуальная свобода (то есть свобода быть только сексуальными); новые сексуальности (столь же жалкие, как и старые); субверсия (пока они находятся в пределах реагирования на гегемоническую гетеросексуальность), чествование плоти (пока это правильная плоть, достаточно молодая или достаточно податливая требованиям рынка). Ее материальный базис — «сексуальность», материал, структурированный философией даже тогда, когда та отступает в бесплодие. Секс-позитивные, секс-негативные: Траляля или Труляля, всегда циркулирующие как надпись в философском пространстве, а порно-мир — как его коррелят.
[4] Ориген и де Сад остаются, несмотря на их проблематический статус для философии, точками отсчета для великого отказа: двойного отказа и двойной переоценки. Результатом станет теория, которая поставит себе целью разрушить порно-мир и его опору на материал сексуальности. Эта расцепленность не новый аскетизм, хотя она будет напоминать его, и еще менее это некий секс-позитивный дискурс, который скатился бы в порно-шик. Порнография со всем ее насилием, отвращением, женоненавистничеством и ужасом более точна и правдива, чем пророки «сексуального счастья», очарованные поверхностями порно-мира. Вместо этого быть без-философии [without-philosophy] означает быть без-сексуальности. Не нейтральными, кастрированными или асексуальными, но с теоретическим знанием того, что есть только jouis-sans. Порно-мир — производство фантазма полного jouissance: либо отвергнутого (во имя реакционной религиозности), либо принятого (например, как мир машинных сборок желания). Разрушение этого мира подразумевает уничтожение опоры (jouissance) и отношения к ней (к jouissance), которое отрицает несуществование сексуальных отношений. Без этого разрушения или вычитания веры в подобие полностью присутствующего наслаждения нет возможности не оставаться в порно-мире.
[5] Великий отказ — это отбрасывание всех подобий (полного) jouissance. Для неоплатоников итальянского Возрождения отбрасывание мирского включало два (связанных) ряда метафор: восхождение к Единому (по лестнице и т.д.) и разрушение существующего (свежевание и т.д.). То есть, говоря словами Алена Бадью, двойные практики вычитания и разрушения — это двойные практики без-философии, противостоящие миру и сексуализированному или наделенному полом телу. Что здесь существенно, хотя об этом уже нельзя мыслить из перспективы «практики», так это самокритика (как критика самости). Сначала она будет включать вычитание людей из порно-мира («восхождение»), а затем разрушение этого мира («свежевание» подобия). Это будет аскеза (не являющаяся, как указал Фуко, аскетизмом) теоретика как аскеза (недостающего) jouissance. Парадокс заключается в том, чтобы лишить себя подобия, которого нам не хватает, без того, чтобы затем уступить другому Господину. Это должна быть вечная практика восстания против сексуальности как инфернальной блокировки всякого восстания — своего рода целомудрие теории и теоретика во имя великого отказа от всего, что связывает нас с миром и (его) (про)креацией.
Анархия-без-анархизма
[1] Мы объявляем войну Богу и Государству, альфе и омеге философии и мира, во имя анархии-без-анархизма. Мы радикально антиномичны — отказываемся от закона во всех его формах, в т.ч. в виде его ускользания — вот что делает нас анархистами. Быть анархистом — значит отвергать анархизм как жалкий дискурс «радикальной оппозиции». Все, что он предлагает, — очередная мудрость, и мы знаем, что мудрость всегда скрывает за собой господина. Антиполитика анархии-без-анархизма не существует [exist], но упорствует [insists] в возобновлении абсолютного разрыва с миром и его законом — анархистского инварианта — в Аламуте, в Мюнстере и во всех других неизвестных и неназванных местах ее возникновения.
[2] Мы — еретики, отступники, лжемессии, дезертиры, неверующие и нигилисты, непосредственно реализующие жизнь вне закона на теле земли. Сегодня мы повсюду видим, как самопровозглашенное «левое крыло» философии сшивает себя с религиозным под знаком теологического. Наша ересь — нападение на этот шов посредством еретического употребления религии как исследования всего, что порывает с законом и миром. Мы, в согласии с замечательным термином Батая, атеологичны.
[3] Мир всегда дисциплинирован и организован, минимально — в самом режиме его явления или его воображаемой конфигурации. Затем он воспроизводится на каждом уровне операциями власти, и монотонность власти всегда предлагает нам один и тот же мир: иерархический, упорядоченный, сегментированный, регламентированный и законный (даже если это всего-навсего закон стоимости). Мы не будем дисциплинированы или организованы.
[4] Это воспроизведение организации и дисциплины становится смешным из-за существования «революционных организаций». Комедия становится еще более нелепой сегодня, когда мы видим экс- или постмарксистов, пытающихся жить без «партийной формы», как будто анархисты не оставили ее позади давным-давно. Этот фарс выдает тот факт, что радикальные политики не могут отказаться от фигуры бойца [militant], отпрыска организации. Лишенный партии, боец остается вектором репрезентации, фигурой отчужденного бунта, играя отведенную ему роль активиста. Так, боец дает модель, навязывающую дисциплину, с тем чтобы народ соответствовал фантазматическим построениям «радикальной» политики. Мы отказываемся подчиняться представлению, и мы не будем играть отведенную нам роль.
[5] Разумеется, мы в курсе, что философы и политики, если их можно друг от друга отличить, сочтут анархию-без-анархизма стихийной, волюнтаристской, ультралевой, инфантильной или попросту «жестом». Их суждения лишь подтвердят, что она не может быть признана по закону дискурса, то есть закону подобия. Мы также не боимся предсказуемых диагнозов психоаналитиков, которые найдут наше восстание параноидальным, бредовым или эдипальным. Они никогда не понимали восстания Шрёбера: его выбор стать шлюхой Бога, а не представителем закона.
Для этих полицаев духа призрак анархии в ее истинно антиномическом виде вызывает катастрофические настроения: фундаментализм, терроризм, неистовый мистицизм. Но это всего лишь идеологические режимы антиномической анархии или подобие, навязанное ей властью. Мы предпочитаем верить в тотальный бунт, не боясь «тоталитаризма».
Все, что может представить себе власть, — это апокалипсис, который очистит мир от людей, но ни в коем случае не от самой власти. Наш «апокалипсис» — это инвариант вычитания из мира и из власти. Мы не просим, чтобы нас авторизовала философия или какой-либо другой дискурс, и если мы подбираем философские, политические и психоаналитические понятия, то лишь сугубо для того, чтобы направить их в качестве оружия против философии, политики и психоанализа. Наше безразличие к миру не поддастся искусу дискурса.
[6] Это безразличие формирует себя как пролетарский аскетизм. Было бы заблуждение видеть в нем нечто общее с духом жертвенности, проповедуемым управленцами Капитала, или с непроходимой болезненностью философии. Скорее, это деятельность по отвязыванию, которая ищет и уничтожает все инстанции опосредования, в особенности первичное опосредование через деньги как всеобщий эквивалент. Если представление о духовной нищете как категории имеет для нас какой-либо смысл, то лишь через уничтожение медиации денег.
[7] Мы также умерщвляем опосредования власти, которые заложены в нас: страх смерти, принуждение к сексуальному и общественному воспроизводству и все приманки желания. Такое умерщвление — дело вовсе не проявления воли, но самокритики, которая разрывает все эти плотские привязанности. Мы гасим волю, ведь это всего лишь очередная привязанность, которая всегда обрекает нас на мир как на место ее реализации.
[8] Онтология — это философский оператор власти и закона — последняя инстанция нашей привязанности к миру. Все, что идеологи современного антикапитализма и его движений могут вообразить, — это ревизионистский спинозизм: реактивную контронтологию. Эта контронтология противопоставляет учреждающую власть (puissance) множества учрежденной власти (pouvoir) Государства и Капитала, оставляя нас в тисках самой власти с актуализацией линий схода. Неужто невозможно вообразить отказ от власти как таковой? Мы отказываемся от шантажа онтологии через свободу, несводимую к бытию. Эта свобода — наша свобода нападать на власть в каждой точке, ни в коем случае не во имя иной власти или ее изнанки, сопротивления. Почему мы должны давать имя своему нападению? Отлучение именования в символическом ведет нас к возврату в реальное не как к психозу, а как к реальному восстанию.
[9] Этот возврат в реальное — не дело праксиса, который всегда слишком мирской. Как весьма экономно выразил это Райнер Вернер Фассбиндер: «Я не бросаю бомбы, я снимаю фильмы». Мы не бросаем бомбы, мы теоризируем.
[10] Анархия-без-анархизма есть ничто — ничто кроме возобновляющейся детонации этого ряда разрывов.
Против аффирмативизма
Проспект
[1] В теории наступила гегемония аффирмативизма — доктрины приспособления к миру во имя утверждения мира. Творите! Организуйте! Производите! — вот господские означающие аффирмативиста, его шантаж: либо живи в этом мире, либо создай «новый» мир.
Этот мир мы должны покинуть.
[2] «Все существующее есть благо»: вот лозунг того, что мы могли бы назвать вульгарным аффирмативизмом. Он взывает одновременно к плотности мира и к его хрупкости. Из-за плотности мир нельзя вычесть, а можно только прибавить или утвердить. Из-за хрупкости мы должны лелеять мир и защищать от любого намека на насилие. Мы сразу же становимся излишними для мира и его героических поборников. Все, что нам остается, — это терпеливый труд по плетению новых связей, новых соединений и нового материала. Стройте свои сети! Расширяйте свои собственные империи мысли и практики!
[3] «Все возникающее есть благо»: вот лозунг «критического» аффирмативизма. Теперь не столько сам мир плотен и хрупок, сколько все, что в нем может быть актуализировано. Мы призваны не утверждать мир таким, каким обнаруживаем его, а утверждать построение нового и лучшего мира. Мир, такой какой он есть, удваивается резервуаром потенциального или виртуального, из которого все может и должно быть извлечено. Царство, плотно усеянное возможностями и настолько хрупкое, что мы должны осторожно вывести его на свет. Стройте свои сети и расширяйте свою контр-Империю!
[4] В своей наиболее соблазнительной «критической» форме аффирмативизм поддерживает означающее революции и взывает к нему. Происходит это на два манера. Первый — это утверждение становлений и потоков, в котором все хорошее существует в утайке, дабы быть актуализированным в движении. Мы освобождаем или расковываем «спонтанность» потоков, мы ускоряемся через капитал и за его пределы. Таков фантазм движения или «движения движений». Скрытый момент отрицания, глубоко погребенный внутри этой ориентации, — это только момент ускользания.
Второй момент — это утверждение пустоты или события. По крайней мере его достоинство в том, что начинает он с признания необходимости минимального отрицания плотности мира или допускает его возможность. Конечно, все, на что он способен, — предоставить этой пустоте, этой развязанной негативности ее «надлежащий» вид. Это терпеливая работа организации и верности, где ересь — лишь отправная точка.
[5] Со времен Ницше мы научились стыдиться отрицания. Мы видим в нем только знак ресентимента или, что еще хуже, идеализма. Разумеется, великим жестом Гегеля было заставить отрицание служить двигателем философии, двигателем повторяющегося коренного расщепления, которое порождает кругооборот эмпирического и трансцендентального. Из пепла гегельянства возникли знаки катастрофической негативности. Как только эта возможность сложилась, она была отвергнута посредством создания «великих онтологических машин» (Батай), переоборудованных в новые машины войны контрфилософии.
[6] Роковая ирония аффирмативизма заключается в том, что он высвобождает катастрофическую негативность, больше не связанную с онтологией или философией. Мы отказываемся от псевдоосвобождения великих онтологических машин ради освобождения «безработной негативности» (Батай) против и вне этих машин. Это не контрфилософия, не новый ход в теоретической игре, а разрыв, который происходит безразлично, который больше не нуждается в нас.
[7] Аксиома, гласящая, что безработная негативность происходит без «нас», представляет собой отказ от шантажа практики, как он в настоящее время инсценируется; отказ от создания гуманизма негативности. Не-диалектическая негативность не предлагает никакой работы по очищению или производству, ничего нового, что приняло бы вид подобия, и ничего, что сформировало бы новый субъект. «Субъект» не-диалектической негативности — ученик чародея, который обнаруживает, что негативность отскакивает от его конституирования как «субъекта». Этот отскок не зависит от запуска субъектом — безработная негативность в той же степени следствие сверхновой, что и революционного насилия. Ни в одной точке субъект не обладает негативностью, но существует как остаток своего прохождения; субъект безработен.
[8] С другой стороны, «материя» не-диалектической негативности — это отрицание матрицы-темницы «имманентное — трансцендентальное —трансцендентное» (а также всех существующих материализмов). Она «активна», но не как сила или, что еще хуже, «жизнь» — ведь это бы перезаписало ее в какой-нибудь ницшеанский аффирмативизм, квазифилософскую физику или позорный неовитализм. Если безработная негативность где-то и располагается, то скорее «под» философией; и мы больше всего ненавидим, когда ее путают с грандиозностью «совершенно иного» [tout autre] — очередного нового имени выкорчеванного с корнями Бога. Это материя, которая не остается на месте и уклоняется от теоретического назначения.
[9] Подлинный еретик не создает новой церкви.
