Жиль Греле, ‹Вот те теория!› (2000, предисловие к беседе Les Cahiers de La Torpille с Ларюэлем)

«Что это за новая обескураживающая теория? — Любое мыслительное предложение, выходящее за рамки таблицы умножения, лишает тебя дара речи, Лефунест!» (Грег, Ахилл Талон и дух Элуа)

Эта заметка допускает некоторые вольности в рецепции. Во-первых, попросту уже потому, что в ней представлена не-философия, эта мысль сумасшедших, душевнобольных, скажем так, людей, которые не в своей тарелке и которым, как следствие, мы не можем посвятить четверть часа наказания без грандиозной никчемности. Во-вторых, это представление ни в коем разе не «нейтрально» и не озабочено верностью, а вполне себе ориентировано и утверждает ориентацию: в самом деле, я даю здесь описание не-философии с точки зрения не-религии, над которой работаю, — в итоге возникающие недопонимания меня не волнуют. И, наконец, связывая все воедино, читатель, несомненно, обнаружит, что его мучает то, свидетельством чего выступает данная заметка, — еретический аффект собственной персоной, аффект отъединения от Старшинств или Авторитетов, чья формула такова: я могу и должен авторизовать себя только от самого себя.

Отсюда, конечно же, не следует, будто я могу говорить все что бог мне на душу положит, отдаваясь на милость переменчивой мысли. Это также не означает, что понимание сказанного Лаканом об аналитике (что он уполномочен только собой, авторизован только от самого себя) подразумевает, будто бы любой может стать психоаналитиком. Или, опять же, по словам Ги Лардро: «…говоря: „Пусть каждый мыслит!“, мы не имеем в мыслях, что это уполномочивает кого угодно. Наш посредственный успех будет заключаться в том, что мы заменим гораздо худшее чем-то другим: принципами очищения, которые были нам даны» (Lardreau G., Jambet C. L’Ange. P.: Grasset, 1976. P. 12). Легко увидеть опасность: не-философ берет на себя некоторые вольности и, отказываясь от них, делает это на манер радикального неудобства, но, конечно, не любого — неудобство затем быстро оборачивается, и оно не только испорчено, но зачастую становится все хуже и хуже. Авторизовать себя от себя для не-философа, таким образом, никак не значит предаться становлению-мнением мысли и предложить себе некий дифференциалистский и партикуляризирующий суп, который под именем «не-философия» то и дело возникает без всякой иной цели, кроме как поставить посуду перед хозяином — как я понимаю, хозяин тут тот, кто живет вечно в состоянии ситуации (помимо реформизма, гуманитарного реформизма в частности). Короче говоря, если не-философия и раздражает мир и его обитателей, так это тем, что она не играет в его игру, не подчиняется его правилам, даже если это происходит под видом их оспаривания или ниспровержения. Точно так же, как человек авторизует себя только от самого себя — будем ясны и чисты, рискуя нарваться на пошлость, — не-философ есть тот, кто, не ставя посуду на стол, кладет в нее ноги.

Согласно ларюэлевскому открытию Реального, которое управляет пуском в ход, не-философия — это мысль, которая, запрещая (себе) пускаться в ход, притязая на достаточность по отношению к Реальному, с одной стороны, и к себе, с другой, действительно кладет ноги в посуду, поскольку круговая мысль есть не что иное, как мысль о мире, мышление в соответствии с формами и употреблениями, полученными в мире и во имя их увековечивания для кого угодно. Не-философия не запрещает мирской мысли быть мирской и, следовательно, не запрещает ей оборачиваться. Не-философия отказывает мирской мысли в повороте, отказывая ей в том, что существует мысль, которая не поворачивается: она отказывает философии, ее притязаниям на исключительность в вопросах мысли, которая, как следствие, должна сводить всякую мысль — между безумием и мистицизмом, а часто и в отрицании гнозиса — к миру.

Но это еще не все. Положив ноги в тарелку круговой мысли, не-философия не снимает лишь только эксклюзивность и авторитарность, благодаря которым — под эгидой того, что я называю принципом самодостаточной с(п)екулярности, сокращенно СС — она самоуверенна и уверена в сущих, которые, давая миру свою веру, оказываются направлены обратно, будучи подвергнуты [хирургической] операции, превращены в мирских субъектов, в сущих-в-господстве, в порабощенных миром и его очевидностью. Более того, не-философия определяет открытие «нового» континента мысли, несводимого к географии мира, и именно по этому континенту не-философия призвана идти в одиночку — изобретать пути мысли, отъединенные от мысли мира и Старшинств, или мирских Авторитетов. Отделенных — т. е. в строгом смысле еретических. В заключение, если заметить, что путь по-древнегречески называется μέθοδος, мы увидим, что не-философия пускается в ход в своем бытии-еретической как метод: не-философия — это методическое изобретение, т. е. изобретение путеводителей по континенту, освобожденному (без освобождения, однако) от господства и его силы с(п)екуляризации.

Именно на этом континенте еретики нашли — в той мере, в какой они его изобрели и продолжают изобретать, — свою родину, окончательно «вычтенную» из приманки гетеродоксии маргиналий [= полей философии. — А.М.]. Этот континент, который можно считать односторонним или не смешанным, все еще остается поименованным своим методическим пусканием в ход — что, по причинам второго плана, я предпочитаю гораздо больше «практики» — методическим пусканием в ход теории: как хорошо говорит Гюг Шоплин, «свободной теории философии» (ср.: Choplin H. La non-philosophie de François Laruelle. P.: Kimé, 2000). Вот те теория! Это мысль, которая не заимствует пути — философские пути — мира. Это мысль, которая не играет в мирскую игру Старшинств и Авторитетов и, следовательно, не притязает на то, чтобы их ниспровергать, а оспаривает или служит им. Это мысль, короче говоря, которая не производится в рамках этой с(п)екулярности, где происходит фашизация разума и, что более актуально, но также и прежде всего — более радикально: его фасцинация.

Не-философия восстанавливает грозное усилие вырваться из-под владычества с(п)екулярного правила — будь то остаток, контингентность, необходимость или абсолют, — следствием которого является освобождение если не мысли, то хотя бы чего-то мыслительного из тисков мирского режима. Только что-то мыслительное, ибо не-философия ни в коем случае не подменяет собой мирскую мысль, так что теория не запрещает фасцинацию, которая де-факто и даже по необходимости упорствует в своем бытии как адекватная мирскому режиму и его господству. Просто не-философия пускается в ход вне своего авторитета и тем самым даже передает за свой счет знание, которое позволяет нам использовать его для достижения континента теории. Мы должны оценить это не-философское употребление философии: оно означает, что господство радикально необходимо при разработке ереси. Говоря иначе, не-философия — это восстание, порывающее с господством, в котором она производит теорию. Более того: именно это восстание, порывающее с господством (а не иллюзорно притязает, в угоду Господину, на разрыв с господством), тем более берет господство в качестве целевого предмета.

Такой удар по мысли неминуемо приводит философов в недоумение (более того, в ярость): не-философия обескураживает людей-от-господства, всех этих Иларионов Лефунестов, которые навряд ли видят дальше носа своего расчета (хотя, безусловно, имеются и великолепные исключения). Когда дело доходит до теории, философы считают себя единственными ее держателями. Сказать им, что существует не только другая теория, несводимая к философии, что есть теория, которой не владеет мирская сила фасцинации, но более того, что эта теория такова, что имеет философию в качестве объекта, — да как философы могли бы поддержать это?

Вскоре они пытаются защищаться, полагая, в частности, что эта теория обескураживает не так, как та «теория», что известна по многочисленным высказываниям в самой философии. Они могут ссылаться на Альтюссера (а его очень любит цитировать сам Ларюэль) или на Ленина: «По моему мнению, именно Ленину мы обязаны возможностью, дорога к которой, вероятно, была проложена еще раньше, но которая от этого не перестает быть бесценной, — возможностью завести предварительный разговор о том, что однажды, надо полагать, станет не философской [non philosophique] теорией философии» (Альтюссер Л. Ленин и философия. М.: Ad Marginem, 2003. С. 14. [Пер. изм.: добавлен пробел. — А.М.]). «Не философская» (а не не-философская), т. е. научная по Альтюссеру — и, следовательно, с не-философской точки зрения, совершенно философская. Тем не менее Альтюссер видит лишь относительное, когда догадывается, что «[д]ля философии нестерпима сама мысль о теории… способной коренным образом изменить ее традиционную обрядность. Теория может оказаться смертельной для философии, ибо философия живет за счет ее отрицания» (Там же. С. 22). Поправим это (что будет правомерным ответом философам): не-философия живет за счет отрицания — сопротивления, — которое противопоставляет ее философии, а не философия умирает, когда не-философия берет ее в качестве предмета…

Как бы то ни было, объявление теории отныне неуместно, поскольку возник континент: согласно своему открытию, Ларюэль изобрел его и дал нам ключ. Он говорит нам (или мы говорим это за него): вот те теория, чтобы каждый увидел, хочет ли он избавиться или продолжать избавляться от мирского (а мирское должно существовать на определенном плане и в определенной степени — дабы создать образ: способ банального существования). Мы поставлены перед альтернативой: либо идти по путям теории, чтобы безостановочно изобретать и исправлять, выходя за пределы чистой умопостигаемой «истории», либо заимствовать избитые и заезженные тропы мира и его логики.

Рассмотреть эту альтернативу (чей первый термин не исключает второй, а порешает его) и вывести из нее следствия значит очистить землю от слепней, наполняющих воздух вокруг нас (и все остальное) своей «критической» трансценденцией, из которой не вытекает ничего, кроме увековечивания господина. Как пишет Лардро: «Если слепни нас достают, то для того, чтобы заслонить единственно верный, отчаянный спор, этот спор в том уникальном смысле, что мы ведем в наших сердцах с единственным, кто сегодня мыслит, единственным, кто никогда не лжет: с Лаканом, этим мерзавцем-браконьером [le chasse-canaille]» (Op. cit. P. 12). По крайней мере, можно быть уверенным в другом: истинный «спор» мысли сегодня — тот, который мы должны вести с единственным, чьи тупики никогда не являются просто проходами, не принадлежащими (к) Единому: Ларюэль, наш еще более радикальный Лакан, потому что он не только никогда не лжет, но и говорит то, что всегда делает.

Мы знаем слова Леона Блуа (Неблагодарный нищий):

— С вами ничего не поделаешь, — сказала мне одна дама. — Вы ходите, облаченный в Абсолют.
— А в чем вы хотите, чтобы я ходил? — ответил я.

Что ж! Ларюэль ходит в радикальности теории, которая — к его чести — для всего мира выступает дерьмом. О да, разумеется, говорят об этом редко: мы сворачиваем комплиментарное дерьмо, надеваем перчатки, даже пытаемся «собрать» и «переработать» его во имя ресайклинга; разве цивилизация не определяется, по Батаю, своим обращением с потерями, отходами и экскрементами?.. Итак — теоретическое дерьмо, особенно когда ты — слепень. Нам нужно знать, как от него избавиться.

Насмешка над мирской достаточностью в его работах, к которой Лакан, как известно, частично приклепал свой гвоздь. Что до Ларюэля, то он вбивает гвоздь до упора. Теория, которую он нам дает и посредством которой мы с ним спорим, является для Ангела благодатью — даже пропорционально тому, что происходит с Ангелом в мире.

Пер. Артёма Морозова