Никита Немцев. «Ведьмочка в снегах»
Пёс-Алтай-погуляй, пёс-Алтай-не-болтай, пёс-Алтай-всё-про-всё-знай! Про деревню, про сугробы, где хавчик достать, кто где ходит, с какой стороны мох, где можно пузико погреть, где помыться – всё знает, ага.
Вот тут у нас люди мохнатые (почти как собаки), за речкой у нас люди цветастые (травой ещё какой-то пахнут), вот здесь пустуют дома, тут колодец. Ага – вот и Маруська по снегу чапает: домой с ведром идёт – буль-буль-буль – обалденная…
– Здравствуй, Алтай! – Красивая, как фуфырики, и причёска-луковка. Только грустная чего-то. – Опять всех провожаешь?
У неё ноги до неба, руки хваткие как у мартышки и вкусные-вкусные валенки! От такой и Алтай с ума сойдёт, ага.
– Чернющий какой! Тебя бы помыть…
Калитка лязгнула – аж досюда дымом с шишкой пахнет. У них вообще кошки дома, но не очень противные. Каши бы теперь, э-э-эх!
– Сейчас, принесу тебе что-нибудь вкусненькое.
Ушла, ускрипела. Алтай не скучает, можно понюхать её следы. У-у-у-у! Неужто каша!!
– Кушай, кушай… – А сама подсела на корточки и растеклась щекой на кулачок. – Хорошо тебе, Алтай, – никаких у тебя проблем нет…
У, какая каша!! Вот это каша так каша!
Да там ещё на миску налипло с прошлого раза. Ого! Да это ж кошачий корм!!
– И бабушка ведьма. У нас все ведьмы. Сегодня я тоже ведьма стану – без вариантов. Солнцестояние зимнее.
– А я не хочу быть ведьмой! – Маруська совсем растеклась в ладони и расхныкалась. – А если не соглашусь – мама из дому выгонит!..
– Не хочу быть ведьмой! Вообще не хочу быть. – Она лицо достаёт и грустной рукой трёп по загривку, и эти руки, они – о-бал-ден-ны-е!!! – Эх, Алтай-всё-знай... Счастливчик ты чернявый…
Ну всё, дальше побежал – авось, ещё где хавчик перепадёт. Спасибо! Калитка лязг, и лапы в пляс!
Так, ну тут эти цветастые, они мяса не едят, с них просить неча. Смешной же язык этот человечий – всё бубнят и бубнят. О! Бобик, братик! Давно хвосты не нюхали!
– Аф, аф, аф! Ну ладно, я пошёл, пока!
Весь облез, совсем старик, – а сам только на два месяца старше... Это потому что с цветастыми водится и молоко одно хлещет. Э, жисть! Ещё территорию пометить надо успеть… Так. Стопэ. Почему Алтай сам не допетрил до этого? Назад-назад-назад! Но как он ей объяснит? Оп – а тут у нас в заборе дырень, ага. И дверка открытая…
– Алтай, хитрая жопка! Я же тебя покормила. Фу! Не на кровать!
– Про обряд? Ты что-то знаешь? Ну чего ты по полу катаешься?
За ухом затрепала и посмотрела со своими глупыми глазами. Ну Маруська, ну как ты не понимаешь, тяпа ты такая!
– Ладно, пошли, только не лай. Сейчас рюкзак соберу.
У-у-у, вот побегаем! Солнце закатилось почти – красное, просто пчела! А Алтай пчёл любит, она забавные и весёлые – особенно когда улей перевернёшь и бегаешь липкий, и они потом жужжат в паху. Э! ну долго она там?
– Извини, Алтай, рюкзак найти не могла. Пошли.
Это мы умеем! Нет, не сюда, тут через лес – ага, мы эту дорогу с братишками набегали. В снег только не падай, а то шерсть намочишь, ага.
– Ты знаешь, что ты на чёрного пуделя похож, Алтай? Или на овчарку? И хвост замусленный! Хи!
Сама замусленная! Алтай-всё-знай, Алтай-погуляй! Так, так, этот куст пометил Фуфик. Так. Так. А тут уже старина Боб пасётся.
– Знаешь, Алтай. Я сон сегодня видела. – И шлёпает со своим рюкзаком: э, кабы не завязла! – Во сне этом у нас дом стоит и разваливается… как будто корабль в воде долго простоял: разлагающаяся ракушка какая-то или песок гниющий… И что он всегда такой на самом деле и был.
– И там женщины голые были, у каждой по ведру между ног… И они собираются пить кровь, но их обступают кто-то – с головами как видюшники для кассет: видел, у дедушки стоит три штуки? Вот, и эти с головами-видиками обступают мою маму, – а она там главная смотрела, – видики с голов скручивают и бьют её – до смерти бьют, а потом разбегаются как на звонок. И деревья из леса – раз – и выдёргиваются.
– Блин… Я уже рассказываю свои сны собакам…
Балда! Там ручей незамёрзший!! Ну да ладно, ещё успеем высохнуть. Темно тебе, Маруська? А Алтай и так умеет – правда всё серое, но для краски есть нюх. Алтай-нюх-нюх, Алтай-всё-видать – даже жопку ёжика.
– Алтай, куда ты меня ведёшь? – Озирается Маруська, не доверяет, значится. – Уже темно, Алтай! Где мы?
Да, а вот тут переправа, кстати. Надо только… Ну нет!
– А. – Маруська очень стройная и медленная пошла. – Пограничники...
Коты – девять штук гадов – перегородили со своими партизанами бревно для переправы. И драные же, сукины дети! Раньше хоть речка промерзала, можно было разбойников обойти, а теперь всё отходы разъели.
– Мр-мяу! – один из них, рыжий, с серьгой и египетским загаром говорит. Паршиво, что Алтай по-ихнему не знает.
Те мяучут, Алтай лает – ещё вороны слетелись поворчать для полного концерту.
– Ты погоди. – Маруська в рюкзак руку запустила. – Не бойтесь, мы не вредные. Держите!
И кидает им рыбину отменную. Даже Алтай бы не отказался! Но не тут-то – коты на рыбу глаза вытопырили, с презрением эдак – они, дескать, серьёзные коты и аристократы, а не шантрапа какая-то.
– М-м-мяю! – Их атаман покривился ноздрёй.
Алтай, конечно, не растерялся и рыбку давай сам точить. Ну а тут Маруська в рюкзак и за ножик, что с кухни стибрила, возьмись. Алтай не даст! Алтай аф-аф-аф! А эта балда себе по ладошке – и нож с кровью, хвастливо так, этим безобразникам тянет как билетик.
Хвосты попрятав, усы сдув, коты от этой выходки разошлись с трусливыми носами. Алтаю рыбки, конечно, было жаль, но зато, пока шёл по бревну, этим сукиным детям языки показывал, ага.
На той стороне Маруська даже на корточки села и за шею взяла, в глаза прям говорит:
– Алтай, тут ведь кончается мамин лес?
Вся нехотя вздохнув, она встала и посмотрела туда и сюда. Потом на дерево – усталое такое – уставилась и застыла, сама как дерево. Алтай за ухом почесал и дальше смотреть, ага. А Маруська расслабилась вся и с лесом начала дышать – и вся заизвивалась: деревья в чёрном любопытно обступили её, а она давай танцевать, мама не горюй! И ветки на неё смотрят, довольные и обнимают, а у неё руки листьями покрываются и жучками, и бабочками, – а Алтай давай скулить и не понимать, и не знать, совсем-совсем не знать, угу!
Ветер по макушкам дунул мощный, деревья охнули и поклонились – они у нас о-го-го старички: а повыше – из-за бледного тумана подглядывает подлая луна, и сосны от ветра закачались, поклоны раздавая, и запах странный поднялся: очень нехороший, как селёдка в слюнях вся.
И впрямь – тише стало, даже ветер не двигается. Из-за плоских веток – как будто бы его кусочком была, – выходит голая, с грудями и кустиком под животом: длинные волосы, светлые, на иву похожие: бледно-голая, на белом-белом снегу.
– Ирочка! – Маруська тюкнулась к ней, но внезапно зачем-то остановилась на половине пути. – Так ты же в город уехала, нет?
– Иногда я и город навещаю. – Улыбнулась эта Ира хищная капельку. – А ты что тут забыла, сестричка?
– Да мама… в обряде участвовать говорит, – а я не хочу! Я в университет учиться хочу, а не вот эти вот полёты на метле и загово́ры…
У Иры – Алтай всё разглядел – было текучее какое-то лицо, как мёртвая ракушка: и глаза белые, и ноги – глыбы. Ира подошла и протянула Маруське лапу. Такую тонкую и когтястую лапу Алтай никогда-никогда бы не взял, нет!
– А этот кто? – Ира глянула на Алтая, как самая старшая утка здесь.
– Это Алтай, он меня привёл сюда.
– Ишь, чёрненький какой. Привёл! На ту сторону, небось, водишь?
А эта Ира не только голая, но и мудрая! Бывает, Алтай батрачит, да.
– Ладно. – Ира погладила небрежно. – Пусть с нами будет. Хватай его.
Ай-ай-ай! Алтая нельзя на руки – испачкаете! Фу – человеком пропах… А Ира за лапу Маруську хвать – и полетели, что ворона твоя, ага.
Выставив руку, голая Ира летела, а Маруська с Алтаем болтались хвостом. Летели не по лесу, не под лесом и не над, – а как-то сквозь. Ветки хлещут – знакомые кроты – промёрзшая земля – дуб какой-то – дупло светится как костёр – дверь отлетает. Прямо в яму и влетели.
Никого в дубовой этой яме не оказалось, даже мышей: только жирные чёрные змейки, а на земле огромная железная коробка жужжит и синим помаргивает, как хитрый китаец (Алтаю доводилось беседовать с китайскими собаками-беженцами – странные собаки; и ещё они очень плохо играют в карты).
– Что это такое? – Маруська поставила Алтая на место.
– Сервер. – Ира похлопала коробку как что-то живое. – Здесь спасение наше.
– От мамы. – Ира, вся растекаясь и болтаясь как сопля в речке, заходила ходуном. – Я ещё в детстве подумала: дом, школа, скрипка, ведьмовство – если это всё от мамы, навязано мамой, то где, получается, я?
– Сказала избалованная младшенькая!..
– Ну хватит уже. Я не понимаю, при чём тут сервер?
– Это замена клану мамы и остальным кланам. Кибер-ведьмы.
Маруська помолчала минутку и почесала за ухом:
– А по-твоему лучше домохозяечкой или так по кланам и бегать? Проекции, как видишь, у нас очень приличные – ты даже не догадалась, что меня оцифровали.
Стоят, болтают – одна с луковкой на голове, другая с ивой на голове, – а главного-то не замечают, что всё затряслось, заходило и засыпало, и зарычало!..
– Что это? – Маруська заметила – Маруська молодец.
– Мамочки!.. – Ира накрыла рот, полный ужаса.
– Но это же, вроде, не её лес?
– Мы аренду забыли продлить… Так, приготовься – будем колдовать.
Потолок как-то весь съело, и тело, голое как луна, показалось, – но не целиком, нет, влез только кусочек – такое огромное! И даже не просто кусочек, – а гигантская грудь с соском размером с мяч для футбола (Алтай, на него глядя, припомнил детство, съёжился и заскулил). А тут грудь уплыла из ямы – появилось лицо: ужаснозубая, с волосами-горгонами и какими-то яблоками вместо скул, да ещё и голос такой, что только прятаться:
Алтай перетрухнул мальца и наделал, но тут же зарыл в землю, ага.
А та дым какой-то в головы пустила – и мысли сразу душные: типа – да хорошая мама, ну размером с многоэтажку, ну и ладно. Алтай-то-всё-про-всё-знай, но этот дым дурацкий…
Ира, дыма не выдержав, свои колдовства бросила, запрыгнула маме в рот, за зубища эти и укрылась языком как одеялом.
– Мама!! Я не маленькая! – сказала Маруська как маленькая.
И ветер со всех сторон такой ух, и какое-то головокружение, и всё вдруг бледное как смерть – и мама эта ручищу пытается запустить, Маруську ловить, – но рука большая, и лицо сунуть некуда, хватать приходится наобум. А Алтай с Маруськой кругом мотыляются (коробка с сервером просто катается по углам), и Маруська ещё дразнится, балда:
Мама рассмеялась и растрясла всю яму этим хохотом (и вся земля с ней вместе – о-хо-хо! о-хо-хо-хо!!). А потом она убрала руку и сунула глаз посмотреть, – но промахнулась и попала грудью.
– Аф! Аф! – И дёрнуть Маруськину штанину.
Алтай собакой поклялся бы, что Маруська на секунду стала понимать по-собачьи. Она сделала как Алтай и сказал: уцепилась ему в хвост и подняла над головой повыше, – а уже там, наверху, Алтай от души куснул этот непомерный сосок, ага.
– А-А-А-А-А-А-ААААААЙ! – Завопило всё вместе с этим соском и с этой грудью (способной и прибить) – Алтай и Маруська полетели наверх. В удачный момент, Алтай разжал зубы: они летели повыше мутных облаков, прямо под фиолетовой простынёй – пульнуло их как следует. Вблизи луна уже не казалась такой бандиткой: она протягивала свои лучи – голая, бездымная – приглашая на раут в высшем собачьем обществе, – но их уже потянуло вниз, как будто они налопались каши – вниз, к сугробам и непонятностям – вниз.
– Алта-а-а-а-ай! – Маруська закричала, но хвоста не отпустила.
Луна мельче-мельче, ехидная – ветки застучали по спинам и бокам – бух! – сугроб. Маруська лежала распластанная, с Алтаем за хвост (у которого, если что, хвост чуть не оторвался!) – и смотрела, как её обступают костлявые старикашки-деревья – умилённые, как над люлькой.
– Куда ты меня тащишь, Алтай? Я устала. Я потеряла рюкзак. Я рассорилась с мамой. Эй! Не кусайся!
Наконец-то встала! Да тут недалеко уже! И красотень какая – нетронутые сугробы, сказочные ёлки в пуховиках из снега... Дальше без тропинки, но уж это извиняйте! Ветки пригибай, в глаз не залепляй!
– Пока ничей – хочешь, твой будет.
– Алтай! Ты научился говорить?
– Просто ты научилась меня понимать.
Вон эта опушка – ага, где следы лисицины: тут по кромочке... Здесь щенками базу делали, тут купаться ходили, или нет – нет, не это дерево, слишком жирное; нет, не это – слишком сухое. Ага. Ага. Тут. И посидеть ещё можно, отдышаться – уф!
– Куда ты меня привёл, Алтай? – Маруська подсела на корточки – как самая настоящая собака.
– Могилка мамкина. Мы с братишками сделали. Где камни кучкой, видишь?
Маруська, обхватив коленки, уважила и помолчала:
– Было восемь. Двое откинулись – ещё один на Кавказ ушёл, юга смотреть. Осталось пять.
Так Маруська посидела немного, и вдруг начала плакать. Алтай её, конечно, давай утешать, морду лизать, плечико покусывать, – а Маруська его отпихнула и прямо в землю рыдать. Долго плакала, скулила и задыхалась – пока не проплакала сугроб насквозь. И как подняла лицо – так увидела, что в кружочке этом вырос нежный фиолетовый цветочек.
Больше Алтай Маруську не видал – он на восток подался, – но братишки и левые собаки (а они ужасные болтуны) передавали, что в город она всё-таки переехала и даже поступила в институт (что-то там связанное с экологией). А летом – поехала к маме, уже как гостья, чай с сушками пить, и очень смеялась, когда увидела, что на холодильнике жужжит какая-то коробочка – светится синим и щурится по-китайски.