Фомик сидел за столом и пытался мыслью сдвинуть стакан: он напрягал всё внимание, сознанием ощупывал каждую из шестнадцати советских граней, пыжился и бледнел, краснел и приказывал всеми силами – не двигается: ни на сантиметр.
Пёс-Алтай-погуляй, пёс-Алтай-не-болтай, пёс-Алтай-всё-про-всё-знай! Про деревню, про сугробы, где хавчик достать, кто где ходит, с какой стороны мох, где можно пузико погреть, где помыться – всё знает, ага.
Люба смотрела в потолок и любовалась тоской. А всё потому что какой-то негодяй влюбил её в себя, подсунул Хайдеггера и убежал, разбив сердце на мелкие осколочки.
Валенки скрипели сермяжно по русской зиме: белой как простыня, холодной как смерть. А в деревянное, дребезжащее, назойливое, надышанное, потное окно с этими самыми валенками смотрел Валентин Сыслов – смотрел, поёживал плечи и покашливал горлом (заслонку в печке выставил раньше времени – давилась теперь дымом, который не успел убежать): смотрел он, впрочем, не в окно, а в стакан самопального самогона на сливах, но и в окно тоже мог бы посмотреть, если бы не одно обстоятельство.