Никита Немцев. «Такая фольклористика»
– Да они реально ведьмы! – заявил Сеня и с носом забрался в спальник.
– Сказочник! – Юля перевернула подушку. – У тебя все ведьмы.
– Я серьёзно, блин. От рыжей этой такая хтонь…
– Эй там, хорош шептаться!! Завтра транскрибировать ещё! – Из другого конца зала страшно крикнул Мороз (руководитель экспедиции). Юля с Сенькой рассыпались в шипящих извинениях, заворочались, покашляли (эхо покашляло тоже) – и незаметно уснули.
Фольклорную экспедицию в Карелию он себе представлял как-то по-другому: думал – днём отъедаются у бабушек и пинают баклуши, вечером костерок, гитара, белые ночи с Юлей (каштан волос, лезвие носа, внимательный взгляд, родинка над бровью, грустная линия губ – конечно, Сеня поехал из-за неё…). А на деле? Вставать в шесть утра, на лодке по холодрыге в деревню, отбиваться от банды детей, бабушкиных пирогов, дедушкиного самогона, блевать, возвращаться с лодочником в этот душный школьный спортзал, где уши горят от наушников, над душой висят комары-палачи, бесконечно-бесконечно-бесконечно расшифровывать все эти оханья, гхэканья и кашли – показывать их Морозу, отправляться на переделку, приносить снова, опять переделывать, отчаиваться, ставить «нрзб.», добиваться минуты Юлиного внимания на перекуре, пить с Морозом до полусмерти, отключаться на рассвете рожей в вонючий резиновый мат, просыпаться, задирать занавески, проклиная полярный день – и тупо ждать, когда это кончится.
Но с этим домом – нет, там было не так.
Лодочник вёз их по бледному зябкому озеру, с прогуливавшимся небом над головою (и нежными животами – отара облаков) – как вдруг, уже на берегу, Юля вспомнила, что у неё в диктофоне сели батарейки:
– Я до магазина съезжу и обратно.
– Да нафига? Давай просто на телефон дубль запишем.
– Мороз буянить будет. Я быстро.
И улыбнулась, ускользая. Лодочник в резиновых сапогах с угрюмой бровью оттолкнулся дремучим багром и завёл мотор: Юля сразу достала книжку и ткнулась, а Сеня как дурак стоял, махал… Потом бросил.
Ладно – в одного так в одного. Так, у этих он был, у этих был – ага, вон дом: на гриб похожий, с хмурыми досками. Сенька сверился с блокнотом: Любовь Маринишна, живёт с дочкой… местные ходят к ним за травами, советами, молоком… Ну да. Ничего необычного.
Он ненавязчиво постучался и услышал нечто похожее на приглашение. Тут же на пороге шандарахнувшись о низкорослый косяк головой, Сеня – резко – почувствовал: это не люди (ударом его как бы отвлекали от этого тинистого ощущения). Он ни за что не мог бы точно объяснить, в чём именно дело, но был уверен, что что-то очень не так.
Мать и дочь сидели на скамье кухни промасленно-жёлтого цвета: по драному линолеуму выхаживал какой-то необычайно яркий петух и в неясном порядке выклёвывал семечки. Женщины внимательно следили, с каким-то будто бы трепетом, и записывали. Гостя – встретили равнодушием.
– Здравствуйте! Я из Архангельска, у нас фольклорная экспедиция: собираем рассказы, байки, песни... Мы здесь неделю уже – вы, может, про нас слышали? – сказал он побойчее, а вышло страшно фальшиво.
– Ты на стульцик-то садись, – сказала резкая бабка, продолжая записывать что-то.
Растирая лоб, хмуро, недоверчиво, ощущая на шее какую-то тугую петлю, Сенька сел за этот стол, за которым сидел, кажется, что вечность (время не шевелилось, побледнелое). Изображая непринуждённость, он достал блокнот, диктофон – и заметил: в углу, на печке, свисала какая-то вялая, неестественная нога с седыми волосками.
– Не разберёшш! – весело сказала молодая, взглянув на диктофон.
Сеньку как бы иглой проткнуло, он повернулся – прямо в этот вырезанный из всякого пространства зелёно-чадный взгляд. Глаза её были похожи на глаза, нос похож на нос, губы похожи на губы, но эти насмешливые лисьи скулы, этот рыжий кошмар волос… Парализованным взглядом, Сенька смотрел в это неотвратимое лицо, чувствуя, что он не в силах от него оторваться – никак, никогда.
– Сонь, споди́ шаромыгу сыми, – сказала бабка, пристально усыпая бумагу невразумительными закорючками.
Соня улыбнулась Сеньке весёлой пастью (все зубы попрятались за сплошной десной) и юркнула в дверь. Он выпучил вслед глаза.
– Ниласка у вас роба, студёнты, – прошамкала Любовь Маринишна, сидевшая в какой-то чалме, закрученной на цыганский манер.
Та – неотрывно глядя на петуха – молча щёлкнула чайник.
– Вы не против, если я задам пару вопросов?..
Потихоньку, Сенька расспросил её, кажется, обо всех аспектах бытия – когда кончились вопросы из его методички, он перешёл на вопросы из чужих блоков. Без толку. С издевательским упрямством, старуха игнорировала все вопросы… Ну и ладно! – зато расшифровывать не придётся. Откинувшись на спинку, Сеня просто пил чашку за чашкой (голубоватый фарфор – да ещё с блюдечками) и смотрел, как Любовь Маринишна вышивает какие-то пяльцы. Тут петух вдруг вспрыгнул на стол и стал важно выхаживать.
– Красивый петух, – заметил Сенька.
– Эко не петух, а Ерофе Палыць, – поправила бабка.
Реакции не последовало. Сенька бросил взгляд на печь – висевшая нога как будто бы помолодела (вроде бы: кажется): но точно что-то в ней было ненормальное, как если бы это была только ловкая подделка под человека.
– А кто это там? – кивнул Сенька шёпотом.
– Там, на печке, – кивнул он ещё раз.
– А. Дак знаю, – отозвалась бабка. – Эко Серафима Пётровна с Ондозера, гостит ишшо. Полёжала, подумала и пришла но́цесь. Было дело. – Бабка прищурилась – не то до́бро, не то лукаво. – Носыряты ты парух, так и озде́нуть можжо.
Намёк был прозрачен. Сенька допил чашку, сложил диктофон, блокнот, и отправился со своим «носырятством» в следующий дом. Когда же, вернувшись на базу в школу, он стал узнавать про Серафиму Петровну, Мороз, с чернявыми глазами, усмехнулся в бороду и проговорил: «Была у нас такая, да. Только умерла она прошлого года…».
– Ты просто забыл главное правило, – говорила Юля, собирая рюкзак на следующее утро, – респондент не держит нужную инфу в оперативной памяти – для него это очевидная часть быта. Вот ему и странно, когда приходят студенты и спрашивают про домовых.
– Да у них там труп лежал и болтал ногой!.. А петух?!
– О, петух тебя серьёзно напугал! – усмехнулась Юля, с ехидным уголком у рта. И тут же хлопнула Сеню по плечу. – Пошли, фантазёр!
И снова на ревущей лодке, снова бледноглазое озеро – с горизонтом сердитых хвой, валунов, болот без дна, с смутным лицом переправщика…
Когда они приблизились к дому – бабка с дочерью сидели на крылечке, перебирали картошку.
– Здравствуйте. – Юля слегка поклонилась. – Мы студенты, из фольклорной экспедиции. Хотим поговорить.
– Бесёда эко хорошшо, – сказала бабка, отирая руки о фартук.
Юля скептически посмотрела по сторонам:
– А вы не против поговорить в доме? Просто ветер, а у нас микрофоны...
– А пусь ёго дует! Цё душегубица, когды вёдро глянь какая.
Соня вдруг резко захохотала, пряча смех под губами – и тут же смолкла. А Сеня с Юлей переглянулись, достали диктофоны и принялись за работу.
Получалось у Юли правда ловко. Свои вопросы она не то чтобы задавала – она как бы советовалась. Ну а бабка охотно рассказывала: про порчу, про загово́ры, про травы какие-то… Но какую-то щепоточку, что-то самое важное – она неизменно припрятывала и заминала.
А Сеня толком и не слушал (это не люди! это не люди!): с отнимающимся дыханием, теребя пальцы, он взглядывал то на Юлю, то на Соню, – а большей частью не смотрел ни на ту, ни на другую и разглядывал шлявшихся у забора телят (и этот умиротворяющий запах коровьих лепёшек...).
– О! Гадания – это интересно! – продолжала Юля с азартом.
– А цё интересна, – бабка пожала плечами. – Ка́тицца в лунну ноць по езёру, кладёшш на дно зырянки зерца́ло – да гленько. Вот и сё гаданье. Девкам смехом звати!
– Очень интересно! А теперь я хочу с Серафимой Петровной поговорить.
Сенька наклонился к Юле на ухо:
– Ты что делаешь? Он же покойница!
– Ну вот и будет интервью с ревенантом.
– Ты учёный или нет? – пихнула его Юля.
Тут к крыльцу подошла Соня – в сарафане, с двумя фарфоровыми чашками – вдруг покачнулась и вылила обе Юле на руку. Та, вздыбясь, заорала (Сенька подскочил тоже) – и рванулась к раковине.
– Умывальник не лём, – сказала Соня равнодушно. – Тамо боцьки на грядцах.
Продолжая орать, Юля побежала за дом, – а Сеня так и стоял смятённым придурком. Вдруг – Любовь Маринишна веско цокнула и куда-то исчезла.
Они стояли вдвоём – секунду, две – в тишине: какой-то извечной, как бы сплетённой некими мастеровитыми пауками… Сенька всё ещё морщился, подрагивая и представляя эту обваренную руку (бедненькая!), а Соня как-то странно закусила губу и проговорила невинно:
– В смысле? – Он весь оторопел.
– Какие ещё запольки? – попробовал он опять.
А Соня молча взяла его за руку и поволокла.
Поволокла быстро, даже удивительно: перед глазами сменялись картинки – насупленная хвоя, каменистые пустоши, вязкие топи – среди бескрайне-жёлтого камыша, у какой-то гнилозубой мельницы, они остановились. Кусок жернова болтался со скрипом, пустые глазницы гудели чернотою, а кругом – какое-то бесконечное, несметное болото, голубое наваливающееся небо, заунывные лягушки. Где-то далеко – в мглистой дали – виднелся островок леса и, кажется, намёк на деревню.
– Красиво, – проговорил Сенька, пытаясь совладать с комом в горле.
А Соня тихо, неторопливо, подошла вплотную – Сеня вжался в выцветшие доски, – огромно улыбнулась одной десной, наклонила голову к плечику, к другому и уставилась двумя безднами, радостно надувая ноздри. Затем она ласково взяла свою добычу за руки – и – набросилась в диком поцелуе.
Сеня сошёл с ума и провалился со всей страстью (и хватал её спину – как-то неловко и монотонно), но как только Соня вдруг оторва́лась, скинула лямки сарафана и подняла руки вверх, являя голые подмышки и остальное, Сеню вдруг передёрнуло – он отвернулся: уставился в поле.
– Я не могу так, – сказал он и смолк.
Соня посмотрела, не поняла и положила голову ему на плечо:
В желтизне квакали лягушки. Комары били прямо в лоб.
– Я Юлю люблю, – проговорил он, чуть путаясь в «л».
– Ну дак люби, – сказала Соня, носом в плечо.
Сенька отдёрнулся и сделал несколько шагов – Соня села на корточки и обхватила коленки.
– К тому же, – заговорил он, как-то дрожа, – я тебя совсем не знаю… Мы не общались. Мы даже не гуляли!
Хмыкнув, Соня откинулась в траву – в этом скатанном сарафане, совершенная в наготе, она водила пальчиком по травинкам как дирижёр. Смущённый, Сенька заглянул в мельницу – разруха, гнилые доски, бурьян – и оглянулся: Соня так и лежала с голой грудью. Внезапно – он подошёл к ней и попытался зачем-то надеть на неё лямки, но та выскользнула и снова растянулась в траве, блаженно растекаясь лицом.
– Ну какое у нас будущее, а? Ты же не поедешь со мной в Архангельск! – Он стоял над ней, руки строго в карманы.
Очень внимательно – Соня уставилась вдруг глаза в глаза: из женщины-женщины она вдруг сделалась маленькая девочка:
– Ты оногдысь тако ва́диво говоришь, как бутто тебе цё-то интересна.
– Чешуя какая! Оно ж всё вмёсте лёжит. Нать только вдругорядь туда посмотрем – и всё понятно.
– Ну это ж вы, ведьмы – ведаете, – проговорил Сенька сквозь зубы.
Соня вдруг подскочила и схватила его как мягкую игрушку. То ли улыбаясь, то ли хмурясь, она что-то долго изучала в его лице и внимательно мяла руки (не отрывая жадного взгляда):
– А вы – много вопрософ спрашивам. – И поцеловала в нос.
Хотя у Юли было много вопросов (диктофоны все куда-то запропали), когда Сенька вернулся, она задала только один:
– Где ты был? – И уставилась с какой-то подпрыгивающей истеричностью.
– Гулял, – ответил он, играя губами. – Красиво тут! Как твоя рука?
– Нормально. – Юля метнула взгляд на забинтованную руку с сигаретой, и снова на него – этот тяжёлый каштан.
Не выдержав его, Сеня облокотился о перила, сверкнул зажигалкой, выдохнул дым. Мимо проходил Мороз: вечный ящик водки и косая борода с заиндевелой сединой…
– Александр Викторович! – окликнул его Сенька. – Здрасьте! А вы не подскажете, у кого про ведьм можно почитать?
– У тебя же другой блок был? – Мороз пощурился. – Про народную Библию, так?
– Ну Александр Викторович! Очень респондент хороший!
– Ну раз хороший… – усмехнулся тот в бороду и дальше пошёл. – Завтра дам тебе книжку Головина. А вы там давайте, на костёр приходите – у нас сегодня инициация.
– Обязательно! – крикнул Сенька и на Юлю посмотрел.
А экспедиция продолжалась. Тайком, на мельнице, Сенька с Соней встречались, целовались, гуляли по болотам, по дубровам: он задавал вопросы – Соня неохотно отвечала, целовались опять (не доходя известного предела), а Сенькина монография про ведьм – тучнела помаленьку…
– О, Ерофей Палыч! – заметил Сенька петуха, забредшего к ним в уголок (они и матрас какой-то приволокли, и котелок, и кружки).
Соня подняла головушку с его груди:
– Эко не Ерофе Палыц, эко другова – на мамку поглядует. Кыш отсель!
– А что за зёрнышки вы тогда на кухне считали?
– Ерофе Палыц у нас главной дя́дина, он отцёт передавах. Ты ишша не устал спрашивам? Не лихо тебе? – И протянула губы уточкой.
– Погоди, – Сенька отодвинулся и сел. – У вас на печи тогда лежал кто-то. Серафима Петровна, да? Она ревенант? Возвращенец?
Соня приподнялась на локте, поправила волосы и, обжигая болотисто-зелёным взглядом, ласково проговорила:
– Ты б в местны кулёмки не лез, Сенецка, а то бабка хуй поставит.
– А ты тада ни делов делать не сможешш, ни посцать сходить. И попы́ не в помо́чь – кто обаву поставил ейна токмо и снять можат.
– Интересно. – Сенька записал в телефон.
– Ужаты́, – согласился Сеня и улыбнулся как довольный кот.
Нос её был похож на нос, а губы были похожи на губы – глаза, приблизившись, вдруг разбежались в лучики (взгляд довольной лисицы), руки обвили шею: Сонечкино лицо придвинулось, накинулось…
– И-и-и ещё… – пробормотал Сеня смущённо. – Вот когда…
Отпихнув его, Соня уставилась как прелый лист: её личико моментально преобразилось в жужжащий ком ненависти – резко.
– Лешшой! Цё те нать? Изгаляца со мною? Ты меня цюхать хоцеш? Ляды тя дери! – выплюнула она с достоинством, оправила комбинезон, напялила сапоги и устремилась в камыш.
– Постой! Постой! – Он схватил её за руку, как цветок. – Ты не подумай, что я… Я без ума от тебя!.. Просто про банников и домовых у вас каждый второй рассказывает, а по кикиморам у нас голяк. Я только про кикимор – и больше ни одной вещи не спрошу! Клянусь.
Она обернулась – лицо переливалось, как бы не решаясь, на каком остановиться, – и закричала в глаза:
– Мне надоелы отвецять твои на́пусты вопроссы! Пошол вон!
И ушла, сапогами хлюпая, в липкое болото (камыш своими дудочками виновато прошуршал по белому плечику). Шагов через пять, она вдруг замерла. Глянула через плечо. Улыбнулась этой страшно-чарующей улыбкой в одну десну:
– Ладно… Споди сюды, я выкажу те кикимыр.
Сенька сбегал на мельницу за рюкзаком, вернулся, взял её за руку…
Побежали леса, побежали пространства, реки, холмы, сизые лунки озёр, ковры сосен – вдруг, они рухнулись вниз, где не было камышей, только спички деревьев, мшистые ковры и топи, из которых можно и не вернуться. По колено в воде, в тусклой дымке, Сеня смотрит по сторонам, а Соня тащит его куда-то – не оборачиваясь, как палач.
Вдруг – она выпустила руку и отпрыгнула вбок: только круг на воде. Барахтаясь, Сенька принялся шарить руками в этой холодной жиже, раздвигая занавесы веток – нигде, ничего, никого.
– Со-ня! – кричал он, складывая руки.
И глушь непонятная, и деревья странные. И небо – муть. Интересно – сейчас день или ночь? Он покричал ещё несколько раз, и потихоньку стал двигаться в поисках выхода.
За секунду до этого волоски на руках напряглись – (ни одной птицы) – Сенька попросту не успел сообразить, что именно тут не так, только ощутить, и вдруг – за частоколом из хилых деревец – он рассмотрел некое странное полое пространство, навроде как бы пруда, по которому в совершенном спокойствии разгуливают что-то пять или шесть девиц, голых напрочь, с длиннейшими волосами (Сенька даже загляделся), потихоньку делающих свои какие-то дела: они то ли собирали что-то, то ли сажали, то ли поминки справляли, то ли свадьбу – и ещё при этом они что-то пели на каком-то ломанном, нечеловечьем языке:
Дыыыр о-о-о-са, ой-ма-лю-у-у-ма!
Ой ма-лю-юб-зоорма! Узург олбо, ыщ-ва!
Ыщ-ва, дыр о-за! Ыщ-ва, юб-зорма! Ыщ-ва, охан-тэ!
Брыкнулась тихая мысль включить диктофон, но вместо этого Сенька как дурак вышел из безопасных деревьев и спросил запинающимся голосом:
– Из-вините, а в-в-вы случайно Соню не видели? В-ведьмина дочка.
Одновременно, единодушно – девицы разом обернулись: на лице их (не лицах) что-то хмуро напряглось. Стараясь хранить верность не то Юле, не то Соне, Сенька отвёл взгляд от бесконечного ряда болтающихся грудей.
Вдруг – с страшной тишиной (был бы тут рёв – было бы вполовину не так страшно), с страшной тишиной из воды взвилась до неба ещё одна – старая как это болото; гнилые куски мяса болтались на ней как тряпьё – пламенея и растекаясь, без крика, без слов, она повелительно схватила Сенькину шею своими пальцами и поволокла по воде. От ужаса он даже не сообразил кричать – только бессмысленно раззел рот. Вдруг, она его бросила и стала бить лапой: просто, без кулака, без когтей – лупить по голове, по спине – с остервенением всех обиженных женщин, всех сожжённых на кострах инквизиции ведьм, всех дорвавшихся, наконец, до своего обидчика – она колошматила его, утаптывая в воду, ветки вокруг радостно набежали и наклонились душить, до плеска, до смеха, дыхания не остаётся –
очнулся он в бурьяне, шагах в двадцати от мельницы, мокрый как из-под ливня. С гудящей головой, Сеня снял с себя шмотки, отжал их хоть немного и надел – мокрые и противные. Осмотрев мельницу (ни Сони, ни матраса, ни рюкзака), с каким-то удивительным безразличием – сунул руки в карманы и пошёл в сторону лодочника (интересно – это день или ночь?).
Когда он добрался до школы – спортзал зиял пустотой: ни военно-полевых матов, ни кулеров с чайниками, ни прилипших к ноутбукам людей. Сенька подумал крикнуть «эй!», – но показалось как-то глупо, и он сразу последовал во двор.
«Буханка» уже стояла заведённая, люди весело курили около неё.
– Сеня!! – подскочила вдруг Юля и крепко обняла его: жмурясь, не обращая внимания на болотную грязь. – Мы тебя везде искали… – Она оторвалась и уставилась в лицо. – Это кто тебя так?..
– А вот и наш герой! – с весельцой бросил Мороз и поставил коробку. – Как раз в Сегеже баня будет. Давай поживее, через десять минут выезжаем.
– Я не поеду, – проговорил Сенька с непонятной решимостью: мимо Юлиного лица – прямо Морозу.
– В смысле? – Юля повернула его за подбородок.
Сенька виновато улыбнулся этим нежным – таким человеческим, таким домашним – глазам... Курящие студенты уже столпились, предчувствуя скандальчик. А Мороз стал с канистрой в руке и серьёзно закашлялся:
– Кхм-кхм! Дело в том, дорогой Арсений Степанович, что я отвечаю за вас, за ваше здоровье, ваши материалы и за – кхм! – соблюдение естественного баланса здешней жизни, если можно так выразиться.
Мороз посмотрел как бы с вызовом; в наморщенном лбу Юли застыло разочарование. Сеня тихо на них улыбался.
– Ну так? – кивнул бородой Мороз.
– Я остаюсь, – повторил Сенька.
– Так, значит? Ну с Богом! – Мороз бросил канистру в «Буханку». – Препятствовать не вправе.
Какое-то время Юля недвижно смотрела своими удивительными каштанами, затем покачала головой и отвернулась тоже. Не чувствуя ничего – Сенька развернулся и пошёл на переправу.
Всё тот же смурной лодочник сидел у мотора – с никаким лицом под никаким небом: только ледяной бледный ветер сёк по лицу.
– А холодно здесь зимой? – спросил Сенька, перекрикивая мотор.
– Сиверко! – ответил он. – А ты плотить будеш иль опять займовать?
– Займовать, займовать! Универ башляет. – Он всматривался в приближающуюся гнилую пристань.
На мельницу он не пошёл (ноги ныли о пощаде), – а последовал прямо в дом. Там, возле умывальника стояла мыла посуду – в платье жар-птицы – Соня.
– Привет, – проговорил Сеня, прислонясь щекой к косяку.
– Како́ва жизнь? – улыбнулась она. – Кую знатно наши кикимыры тя стретили?
– А неча вопросовама доса́дить.
– Да я как-то даже и не успел. – Он покрутил головой, похрустел шеей. – А где Любовь Маринишна?
– Мамка к грибам-волнухам ушла.
– Советать. На целой вецёр ушла.
Без перехода – Соня бросила тарелку и схватила Сеньку мокрой рукой – быстро-быстро, она повлекла его, но не по лесам-болотам – в кровать: бросила на перину и обвила неизбежным поцелуем. Угрюмый тусклый огнь желанья тлел за закрытыми глазами – утаскивая в этот космический поцелуй, в котором сливались все когда-либо любившие друг друга, снова и снова, с той же болезненной остротой и сладкой мукой переживавшие одно и то же недосягаемое, недостижимое.
– У тибя тоцьно вопрософ нема? – прошептала она на ухо и тут же откинулась на спину.
Сенька смотрел, не отрываясь: лицо неестественно перетекало тысячей выражений, как лист, в ускоренной съёмке свядающий и воспрядающий: её белое тело было гладким как кости, рёбра яростно дышали, а размётанные рыжие волосы – казалось, давно сгнили... Глаза её были похожи на глаза, губы были похожи на губы – и эта плотоядная улыбка в одну десну, зелёный прожирающий взгляд глаза в глаза, раздвинутые груди, эдемский кустик пониже живота – всё это валялось, будто брошенное: Сеня завис в нерешимости, но тут она распахнула ноги, как дорогу в ад, – он зажмурился и сдался.
Не успел Сеня прийти в себя, как Соня уже накинула платье жар-птицы и пошла домывать посуду. Он посидел, сгорбившись, на кровати, затем оделся, подошёл к Соне и поцеловал сзади в шею.
– Мне доцька нужна, а ты не нужон, – сказала она: бросила тряпку в раковину, подхватила ведро и пошла во двор.
Сенька стоял как немой. Тут же бросился догонять.
– Но я люблю тебя! – говорил он каким-то глупым, извиняющимся голосом.
– Да пошшо мне ты? – И вылила ведро в канаву.
Вдруг Сенька кинулся ей в ноги: ткнувшись в грязь, он держал её за лодыжки и не отпускал:
– Пожалуйста, не надо! Я люблю тебя! – лепетал он ничтожно.
Соня посмотрела свысока и проговорила довольная:
– А цего. Оставайси. Можот, полезны будёшь.
Как заведённый, как намагниченный – Сенька вставал с утра и копал им грядки, носил воду, кормил кур, вывозил навоз, мыл посуду. Любовника Соня не слишком жаловала – изредка позволяла себя обнять или поцеловать в щёчку. А Сеня ходил – овощ на побегушках – и никакой монографии уже не писал. Ведьмачьими секретами с ним никто не делился – так, травкам каким-то научат и хватит.
Под самый конец лета (живот у Сони уже был несомненный), когда зарядили бронебойные ливни – к ним шибко постучались. В армейском дождевике, с заиндевелой бородой – стоял Александр Викторович Мороз.
– Ну здрасьте-здрасьте. – Кланяясь перед косяком, он вошёл (с дождевика льёт). Заметил Сеню. – И тебе привет! Совсем зарос парень!
Не обращая внимания, Сеня пялился на Соню бессмысленным, тупым взглядом. А та – с полотенцем и чашкой – что-то очень внимательно смотрела на Мороза.
– Цяй есь, – сказала бабка, насупив беззубый рот.
– Не откажусь, – улыбнулся Мороз чернявыми глазами.
Он снял дождевик, прошёл в комнату и бухнулся за стол.
– Дошшь сильны-то, – сказала Соня.
– Вы, ведьмы, – люди профессиональные. Сами знаете, не о погоде я говорить пришёл.
– Дак говори. – Бабка резко поставила кружку.
– Серафима Петровна, которую вы вернули этой весной, – Мороз хлебнул прожигающего чаю, – была утопленница. Она нарушила закон и ушла без спросу. Мама Всех Мам была оч-чень недовольна.
Соня бросила своё полотенчико:
– А намо тожо назольно было! Она нам тайну росту груш тако и не рассказала!
– Груш?? – Мороз расхохотался так, что на кухне сразу весело стало. – Из-за груш в такую петлю забираться? ревенанта тащить без разрешения?? Да там землетрясения были, медведи выходили! Буянила Мама, ух буянила!
– Лешшой! Да нам-то цьто! – прошамкала бабка, глядя с почти уже ненавистью.
– А то, что я – как человек со стороны – могу вас помирить. В противном случае, в земле лежать будет мало приятного:сами знаете, что Мама устроит.
Мороз налёг на стол и уставился хитро, с щуринкой:
– Я-то помирю. Но вы мне для начала студента верните. Родные там совсем парня обыскались.
– Забирай. Эко егоза моя баловала, а мне пошшо.
– Да и мне ужо без нужны, – сказала Соня (и живот погладила). – Ты с Мамой Мам помири!
Мороз в один мах допил горяченную кружку и тяжко встал:
– Да пошли ты! – он схватил его за плечо. – Всё равно ребёнка тебе даже подержать не дадут. До свиданья!
Ливень сник – допада́ли последние капли: на взрытую грязью дорожку вышел туман, где-то кукушка заладила. Без комаров, без дождя воздух был свеж как хорошо проведённый вечер. А Сенька смотрел по белёсым сторонам и что-то постепенно понимал... Он видел как там, на горизонте, огромным комом ёжатся сердитые хвои, в гладь озера смотрится усталое небо, и крепкая отеческая рука держит его за плечо, не отпускает.
– Ты, парень, не ссы, – Мороз ему говорил. – Сам молодой был – дров наломал порядочно. Это ты ещё, можно сказать, легко отделался, вот я… Ладно, как вернёмся в Архангельск, нормальную невесту тебе найдём…
А Сенька мутно переставлял ноги, бессмысленно глядя в землю.