Никита Немцев. «Глазатые, Дремучие, Боо»
Ой-ё-ё-ё... Послал же Бог такое наказание бедной – за предков грехи али внукам в назидание, ой-ё-ё-ё…
У Тамары Ярославны доча была, белокудрая, с глазами как семечки, ямочками припухлыми, в сарафанах вся – Сашей назвала, на ямочки еёные смотрела и радовалась, что у ней доча такая красивая и так ей в жизни этой повезло, хотя растила Сашу одна, муж у ней бурят был, на тамге работал, пил, а им вредно – утоп в Селенге он, одни сапоги вынесло, и осталось их две друг у дружечки во всём целом свете, в Улан-Удэ жить-поживать стали, а Саша такая смешная росла, гураночка, любопытная, цветочки рисовать любила, петь – и такой голосочек у неё – ручеёк, – что птицы слетались послушать, а иногда и подпеть, Тамара Ярославна и сама подпевала, покамест не догадалась её на скрипку-то записать, так Сашка косы затянула, улыбкой улыбнулась и пошла, футлярчиком болтая, даже нравилось оченно, а как воротится – Тамара Ярославна её супчиком, блинчиками, вареньицем, хоть усталая с двух работ, всё солнце ненаглядное своё потчует, на щёчки её наглядеться не может, вот только спать когда укладывает, Сашу мучает что-то, грызёт, тержет – и ничего Тамара Ярославна поделать-то не может, ворочается дитя, тержется, а температуры никакой нет, – но так не каждый день, нет, нет.
Выросла в папу – ростом тише воды ниже травы, и в лице что-то монголье, брацковатое, прищур медвежачий – тоже в папу стала и пропадать, школу пропускала – ну думает мать: гуляет и хорошо, с футляром – значит играет, птицы слетаются, хорошо, – а вдруг приходит Саша и говорит:
– Какое путешествие? Тебе семнадцать лет!..
– Да мы в Тыву, просветление искать.
– Ка-кое просветление? – Тамара Ярославна подкосилась на трёхногую на табуретку. – Траву подзаборную, что ли, курить?
А Саша и слушать не стала, рюкзачишко утлый схватила и упорхнула из квартиры – Тамара Ярославна с табуретки-то привстать не успела, так и сидела, в проём чернющий уставясь, – лето, осень, зима – время как вымерло: иной раз Тамара Ярославна в храм пойдёт, Николаю Угоднику свечку поставит, простоит на коленях, проплачет всё – и дальше жизнью мучиться: всей отрады и было, что иногда Серёжка, друг семьи – участковый здешний – зайдет на чай и горюшко женское выслушать.
– Просто дети растут... Все через это проходили, Тамара Ярославна – ну вспомните себя.
– Настолько. – Серёжа значительно кивнул на фуражку: как бы – знаем мы законы бытия.
– Зелёного, – кивнул Серёжа-участковый.
А через неделю явилась, не запылилась – вся в лохмотьях, глаза-дикари, тело на костях еле держится, скрипкой болтает как пакетом, вместо «сайбана» сразу какое-то «уи-и-и-и-о-о-оу-у-у-у-йа-а-а-а» – затянула, да страшно так, что в ушах всё сжалось.
– Сашенька… – проговорила Тамара Ярославна. – Что ж это такое?..
– Это горловое пение – меня гуру научил! – Саша заулыбалась кривой какой-то улыбкой. – Мам, поехали в деревню? Я дом купила.
И рассказывает, с мутными глазами, что там, на Витиме строили ГЭС и площадь большую топить надо было – ну их быстро на раскопки забрали, оказался нефрит: тысяч пятьсот заработала Саша, прикупила домик в Тункинской долине – там, у границы монгольской, где пустынь Нилова, неухватимое небо, каменные алтари и бьющаяся барабанчиками степь с размаху залетает в горы: это потом Тамара Ярославна узнала, что этот гуру чумазый Сашеньку по шаманам возил, мучил, за нос водил, смерть там клиническая была, а пока не знала Тамара Ярославна ничего, так и рада она была, конечно, нелегко Улан-Удэ родной покидать, нелегко, но она всегда о деревне помечтывала – уехали, вещи доставкой отправили, грядки разбили, зажили: корчи Сашины по ночам не то что прекратились, но какие-то другие стали, мягче, понятнее, что ли, – Саша как в мир какой-то улетала, Тамара Ярославна тогда по головушке её нежно погладит, – а та как вскочила:
– Не трогай меня!! Я боо, я шаман! Я сама! Я сама!!
И носится в припадке по дому вся – прыгает своими пятками везде, на шкаф залезла, люстру опрокинула, и визжит, и хохочет – схватила из футляра скрипку и о стену её – бьёт, бьёт, бьёт – уже разбитая вся, одна шейка в руке, а всё бьёт, бьёт.
– Тише, Сашенька, тише! – Тамара Ярославна накинула на неё объятье.
– Скрипка не виновата, она не плохая!.. Там просто онго пакостный!
– Ну купим новую… – Тамара Ярославна в макушку целует, а сама думает, где бы ей священника найти, что с одержимою работать согласится.
А там и деревенские к Саше наведываться стали, старики, женщины, дети – запирались, какие-то звуки страхолюдные издавали, и зайти-то не по себе! – а потом ничего, уходили, продукты оставляли: Тамара Ярославна ни понять, ни поделать ничего не могла – ночи перед иконами простаивала.
– Как, говорите, этого гуру зовут? – Серёжа чаем шмыгнул (он к родичам ездил – в той же деревне их дом оказался).
И продолжались хождения эти бесконечные – уж и зима стала, птички на сугробах лапки оставляют, спала Тамара Ярославна, ухом не вела, проснулась в туалет (по морозу-то на улицу, запахнувшись), идёт, скрипит, видит: девка её стоит, в дубак прямо, голову то к одному плечику наклонит, то к другому, и всё цветочки сохлые рвёт, веночек раздирает – «любит – не любит» – и всё это босиком по снегу, в рубашоночке одной: Тамара Ярославна под мышку её и в баню греть, печь затопила, поддувает, а та как дура цветочки сидит рвёт, – ну как пошёл кипяток, Саша веночек отложила, ковшик набра́ла – и на матушку прямо.
– Не бойся! – хохочет. – Это православный эгрегор у тебя!
Тамара Ярославна – на улицу, в сугроб, кожа на спине вздыбилась и полезла – так и болталась до самой до весны, а Сашеньке бригаду вызвали.
Врачи приехали в белом, связали – да с криками её и увезли, а мать всё плакала, ходила, Богу молилась, Серёже горюшко изливала, и в магазине все – её встретив – качали сочувственно, а Тамара Ярославна тиха́ стала, молчлива: скажет слово, скажет другое, да помолчит минуту, ещё два слова, ещё помолчит – и глаза такие спокойные, как озёра утопленнические, взглянешь в какие, перекрестишься и дальше пойдёшь.
– Сайбана! – Зайдёт вдруг Серёжа. – Я вам картошки принёс, консервы.
– Ну что вы, что вы! – Тамара Ярославна улыбнётся кротко, беззубо – ссохлая, седая.
– Да ничего! Ерунда! – Махнёт Серёжа да дальше пойдёт.
Ну что делать – жить-то как-то надо: тоже и соседи, морквы принесут, с грядками помогут – всем селом её жалели, а там и Саша выписалась – нормальная вроде, даже концерты давала, со скрипкой, тут, рядышком, у них в ДК областном, и птицы слетались послушать, за окнами кружатся, бьются – как затоскует на них Саша, как помутеет у ней в глазу, а тут Тамара Ярославна ей укольчик в попу и – нормальная вроде, работу нашла, скрипке учила, дети как дети, а сама строгая, что твоя прабабка, но как заглянет ей в душу кто или запнётся про шаманьё это еретическое – сразу глаза у Саши загрустеют, омуты разольются, всю ночь под луной сидит, горловым пением забавляется, а наутро приходит и говорит, что душа у ней как в клетке бьётся-бьётся, или язык птичий переводить зачнёт, а Тамара Ярославна ей укольчик и – нормальная вроде, ходит, уроки преподаёт, работает, живёт, улыбается, а там и консервы Серёжа принесёт, грядки прополет – и так живут-поживают, гусеницы расцветают, в горы идут туристы, птички возвращаются с юга, лисица по серому снегу шур-шур, а потом куру хвать – и того.
– Я не могу, я не могу, я не могу! Хозяйка всё знает! Они уже так близко!! – Саша кричит, что-то хватает, выбегает из дому.
Тамара Ярославна переполошилась, подскочила, наискала очки –раньше-то бабка в них ходила, а теперь бабка она – и побежала, охая, за дочкой: Саша в баню – Тамара за нею, Саша в лес – Тамара за нею: так и бегала, что кобыла сивая, пока ревматит не умучил и не задохлась, а к забору возвращается, видит – дом горит.
– Мама ро́дная! – воскликнула, да на колени и рухнула, как подкосило.
А потом глядь назад: Саша стоит, исцарапанная в кровь, хохочет, бестия – рыжая от пламени вся, голая – стоит и хохочет прямо в лицо материнино, смех свой выплёвывая: Тамара Ярославна смотрела, смотрела – не выдержала и зажмурилась: не такую она рожала! – а дочь хохочет и смеётся, и не кончает смех этот сатанинский, только глубже проваливается, блюёт она смехом этим, съедает его и снова блюёт – в конвульсии да припадке каком: Тамара Ярославна тогда с коленей поднялась, драной шалью её накрыла да за помощью к Серёже и побежала: тот пьяный валялся, но очень даже подскочил и давай бригаду вызванивать.
Рыдала долго Тамара Ярославна на плече у Серёжи – знала она про Сашу, не скоро выйдет она.
– Вы утверждаете, что с вами на связь выходили инопланетные существа?
– Не инопланетные, а из другого созвездия. Они называются Ощекудазаи – это на их языке я говорила вчера.
Стул скрипит, брыкается. Фу какой стул, фу какой лоб потный – прыщавый, тараканий лоб!
– Не качайтесь, пожалуйста. Ощекуда – это духи? – Врач с лысиной улыбается, щёлкает ручку. Типа понимает хоть что-то. Харя халатная!
– Не, духи – это онго, они у всех есть, – Саша отвечает. Это не предательство? Нет, не предательство. Пока – не предательство.
– Ощекудазаи. Да, есть только это очень тонкие тела: они не хотят, чтобы мы к ним прилетали, это их убьёт.
– Кроме вас они с кем-то выходили на связь? – И щёлкает ручку, и щёлкает. Прекрати, прекрати, прекрати!
– Только со мной и… нет, только со мной.
– Ладно, мы закончили. Вы хотели бы сказать что-то ещё?
Её ведут по коридору в отделение, запирают дверь. Хорошо, что про Лешего молчала, про Лешего предательство. – Почему предательство?– Саша-человек потому что любит? – Это он, это он виноват, что Саша-человек вся кусочная теперь, а была хорошая. – Неправда! Мы сами её раздербанили. – Если что, можно было отказаться и стать бурханом. – А что сказали бы ойроты? – Саша, Саша, а как же скрипка? мы так любим твою скрипку! – МОЛЧАТЬ, СВОЛОЧИ! – Ладно, ладно. – Не сердись, Саша.
Не унимаются, надо покурить. Хорошо, что пронесла пачку, а то будут выдавать три сигареты в день: она ж теперь бывалая, как волк на хату – волк на хату, ха-ха-ха! Просто надо покурить, это их успокаивает… Саша, будь спокойнее. Саша, ну что ты! Мимо суицидальных анорексичек и долговязых слюнявых овощей прошла сразу в разбитый сортир. – А как ты в первый-то раз кричала: «Вяжут! Вяжут!» – Вот так. Прикрыть дверь: спокойно… спокойно… – время есть, тебя пока не ищут... Мы не хотим тут месяц торчать! – Нам надо деревья и речки. – Гулять хотим, дышать хотим! – А коза?? – Фифочка!.. Бедная Фифочка!! Да, точно. Нехорошо, что коза там: Саша по ней ориентировалась. Как же мы без козы заснём?? ДА ЗАМОЛЧИТЕ ВЫ!.. Покурить, надо просто покурить. Да, хорошая трава, шаманская: дым расползается, слюна замедляется, духи ложатся в кроватки, да… спите-усните, Саша хочет немножечко погрустить…
Лицо Лешего было очень мохнатое, оно состояло из одной бороды – это и был мох, – как бы некий щетинистый паук, схвативший Сашу, – и тащит её: руками костлявыми, цепкими что твоя чаща…
А она просто ходила в Парк Победы поиграть на скрипке и подзаработать, доставала инструмент из футляра – и Улан-Удэнские пятиэтажки испарялись, пьяные бурятские лица просветлялись, чалые голуби слетались – и не было асфальта, не было машин, только прямо под ухом – смычок взрывает воздух, пространство рассыпается, краски лопаются, мир окончательно меркнет, и какой-то голос, нашёптывающий следующую ноту, и музы́ка неведомых сфер – льющаяся за… Вдруг – она открыла глаза, отняла смычок и замерла подбородком на скрипке.
Там, в кустах, стоял, чуть высунувшись за деревом, – он.
Вышел – в каком-то балахонном камуфляже, весь покрытый травами и веточками – ничего не отряхивая, прямо с ними. Смерил масляным взглядом. Прищурил один глаз. Другой. Молча отвернулся. Пошёл.
– Постой! – закричала Саша, сама не зная почему.
Он обернулся – с бородой, в которой бегали жучки.
– Ты сейчас одной ногой на этой стороне, а другой на той, – проговорил он с воробьём улыбки. – А могла бы быть обеими. – И пошёл дальше.
Саша бросила скрипку в футляр и скорым шагом поспешила за ним. Весь день и весь вечер прогуляли в трёх соснах – молча, не разговаривая, чувствуя природу и ощущая. К полночи он вывел её прямо к дому.
Этот Леший все законы нарушил! Посвящение должно переходить по роду! – Ну ладно тебе, её же выбрала Изергиль-человек. – Да, а потом они поехали к Изергили – под Кызыл, по федералке, автостопом: почти всё время Леший держал Сашу за руку и не отпускал. Он был похож на заросшего медведя и всякое умел: делали берлогу из сугроба, обкладывали внутри лапником, ели корни и шишки, спали в большом мохнатом спальнике – и он нежно дышал горючим воздухом ей в шею…
Когда они прибыли в Кызыл, Изергиль – дуу́рэн-боо, из Абзаев – да плевала на них Хозяйка! – была уже при смерти. Под замогильно-тусклыми лампами, все собрались вокруг этой сморщенной, но очень цепкой старушки: собрались в костюмах, с бубнами, песнопениями. А ещё были плюшевые и разноцветные, из какой-то бесформенной энергии существа: ростом ниже колена, безглазые, они махали лапками, смеялись ротиками, и чему-то всё радовались, прыгали до потолка. Саша не понимала – ещё бы. Тогда её подвели к Изергили (Саша очень боялась наступить на этих плюшевых), а та – костистым пальцем её подманила, как бы ниточку до неё протяня.
Саша открыла и Изергиль зашептала что-то прямо ей в рот – исконное, щекотящее – скорее, страшное и неизъяснимое.
Старуха умерла тут же, а Саша полетела в пляс: она разделась, содрала с себя всё донага, – а мы её обнимать! – задирая пятки повыше, она запрыгала, заскакала, – вот это по-нашему! – схватила скрипку и запиликала что-то совсем безобразное: бубны вокруг бум-бум-бум-бум-бум, скрипка ревёт как дикая коза, в стенах вибрирует горловое пение, где-то и варган, балалайка – всё гудит, трясётся, рассыпается, и так жарко, так весело, что Саша скрипку швырнула – прыгнула через труп и – умерла.
Ей отре́зали руки, ноги, побросали в чан и варить.
Была птичкой, была ящеркой, была ракушкой, самым древним камнем.
Лешего не было. Бросил. Бросил!
Синий голос был. Ощекудазаи разве тогда появились?
Приходил участковый Сергей. Что-то записал в блокнотик. Ушёл.
Изергиль верхом на скрипке куда-то пролетала.
Бульон слили, кусочки порезали, высушили и стали толочь в какой-то ступе. Это ступа древних!
Голову и кости ещё долго варили, а она лежала, смотрела как варится голова.
Гиганты-старики стояли-говорили, тряся огромными мудями. Потом пришли старухи, забили стариков сиськами и проглотили. Потом выблевали
Из-под зуба старика вылез карлик: «Онго оруулаа» – и давай собирать.
Очнулась: рядом, на тумбочке, лежала скрипка, обмотанная неумелой изолентой и букет ссохшихся цветов. Непрерывной линией – Саша видела, как Леший заматывает скрипку, как собирает букет, как оставляет их на тумбочке, как эта линия тянется из Кызыла на Алтай, где он теперь: и так любой предмет, человек, Глазатые, Дремучие – все. Она видела всё и вся, протянутое нитями, во всех чудовищных извивах одновременности.
С тех пор Сашей она не была, а была боо. – И в Сашу-человека заехали мы. – Лучше, чем прошлая! – Духи сказали ей оставаться в Кызыле, да и Лешему – там, на Алтае – было не до неё. Саша лечила одних, вредила другим – как мы скажем-научим! – вообще-то на небе инструкция написана – и совершала подношения угаалга, узу́уртаа, а летом даже провела Великий тайлаган. К осени вернулся Леший с мухоморами – они съели и отправились в лес: прыгали по веткам, превращались в белок, лезли вверх по Дереву Сути, – вперёд и с песней! – но солнце так жгло, так ветки хлестали, что Саша не выдержала смотреть в корень и спрыгнула вниз. Трусиха! Леший спустился тоже, сел человеком на ветке, и закурил – хмурый как осень.
– Понимаешь, Саша, – проговорил он, рассыпаясь на паззлы. – Есть три мира: верхний, средний и нижний. Бо́льшую часть времени ты в нижнем, в аду.
– Но лезть наверх так трудно! – расплакалась Саша.
– Типа того. – Леший улыбнулся текучим масляным взглядом и снова уставился в дым. – Давай хотя бы в среднем останемся.
– Ты можешь всё. Тебя выбрала Изергиль.
– Нет, я не могу. НЕ МОГУ!! – взвизгнула она, ветка обломилась, и Саша полетела вниз.
Снова труды, заботы: лечить одних, мучить других, принимать подношения, – а своих у неё только мысли... – Конечно: всё делали мы! – Когда Саша одну неходячую вылечила – нужная девка, пригодится – в благодарность ей подарили дом в Тункинке, где Нилова пустынь. А тут Леший снова вернулся, бурчал-ходил, недовольный на всё. Сгрёб Сашу в охапку и повёз на Алтай, к местам силы.
Бредут: вместе, снова – как в старые добрые, а? Осень ещё топорщится, кое-где начинаются сугробы, а спина Лешего раскачивается впереди как бык. Смотрит Саша и бледнеет как рада, что её опять похитили: смотрит, смотрит – вдруг Леший оборачивается и говорит:
Сошёл с тропы и слился с кустами. А я всегда говорила, что он скотина!
Саша осталась в лесу, жгла костры, питалась шишками – ждала Лешего она месяц: рассматривала эту ниточку во все концы, как он ходит где-то, бурчит... Может, она неправа? – неправа, что ещё ждала! – Пришлось домой возвращаться. Думала, нормально встретят – ага, конечно. Мамаша как сразу, так в оборот: следила чуть не за каждым чихом – волновалась, тряслась. А Саша её в Тункинку повезла: Вечное Синее Небо, Выгоревшая Жёлтая Степь, Подбирающиеся Чёрные Вершины, «Ом Мане Пэдме Хум» на холмах – и ленты цветные на ветру. Но если дотронуться до земли, взять комочек, помять в руках – всё-таки не Кызыл, – а очень похоже!
В предгорьях у Ниловой пустыни жили знакомые духи рек – Ехэ-Ухгунь, Ехэ-Гэр, Хонголдой. – Хозяин той горы знает много историй! –И обряды проводить удобнее. – Саша сразу поняла, что её место здесь – оставалось только придумать занятие маме: это было несложно – она её мысли видела. Саша всех Глазатых видела: где, что и как делают, и шлейф от каждого движения, огромным комом: хотела бы не видеть, – но видела.
Тогда-то они и появились – Ощекудазаи? – нет, сначала совсем далёкие, с края Вселенной, у которых и тел-то нету, а через них Ощекудазаи. И так Саше жалко их стало, за печку села она и плакать: глаза все вырыдала, проскулила пол-ночи – потом вышла, как была, в рубашке одной, на улицу, и щипала веночек засохший, Лешим подаренный, а зима в кожу иглы морозные загоняет – хорошо! свежо!
У Ощекудазаев была только одна просьба. В бане у Саши сидел один православный святой – сидел уже лет четыреста, сгнил весь, а продолжал молиться, и молился он так усердно, что в Ощекудазайскую атмосферу мог пробить шестимерную дыру. Вот его-то они и попросили выгнать.
Саша сделала как сказали – умница какая! – а тут мама подвернулась. А я всегда говорил: мутная тема эти синенькие. – Сам ты мутный, просто обещать не надо было. – Саша-Саша, что ж ты бурханном не пошла? – Очень бы это нам всем помогло. – Да заткнитесь вы!
– Отбой!! – раздалось громко из коридора.
Саша последний раз затянулась обслюнявленным косячком. Ладно, не впервой! А Хозяйка точно вытащит?
Уголёк свалился на подоконник – маленький, злобный. – Ну и что, где твои синенькие? И вот мы здесь. Я к Хозяйке хочу! – Да тише вы!! не всё сразу. Для начала надо успокоиться… Саша закрыла глаза и представила козу, мягкое вымя, это вечное молоко, текущее в чёрное ничто…
Но транс обрывался, её скидывало в этот грубый, примитивный мир. – Это всё от бетонных стен. – Нет, у них тут излучения стоят – сейчас накроет. – Саша смотрела как трещит и черни́т подоконник маленький озлобленный уголёк: дух его вился вон, перед глазами восставал целый кошмар: снова ночь – ха-ха-ха! – снова ночь и Саша смеётся: ха-ха-хау-хау-хау! – снова в голове скрипка и невидимые птицы клюют, клюют, заклёвывают Сашу насмерть.
А смех вырывался, выблёвывался: она смотрит на уголёк и видит мать – эти пятящиеся, неверящие глаза… Вяжут, вяжут! Ха-ха-хау-хау-хау! Вяжут-вяжут! Как две медведицы глаза – какие медведицы? – две кляксы! – Ха-ха-хау-хау-ха! А мамаша-то подумала, что это Саша дом подожгла – ха-ха-ха-ха-хау!! Ха-ха-ха-хау-хау! ХА-ХА-ХА! А-ХА-ХА-ХА!! ХА-ХА, ХА-ХА-ХА!!! ХА-ХА-ХА-ХА-ХА, ХА-ХА-ХА-ХА, ХА-ХА, ХА!
хозяйка проснулась. нужно ковать железо. леший знает.
синие черти чужие, травить надо. зря это саша. леший несёт бревно.
мамаша её ведьма ещё та. делает вид, что не. сашу тащит в землю: не ту. ох, эти глазатые! леший идёт через реку. все дремучие спят, один он тащится. мимо ёж игольчатый. взглянул – листья кончатся скоро. понятно. пока хозяйка проснулась, леший – бревно, ёж – листья. а то червями закормят. ночь.
туман без луны, очень сыро, приятно. птицы поют, тупые: скороночь, скроночь, скороночь. скороночь, скороночь. уже ночь. тупые.
леший идёт, хорошее поле. хозяйка бурчит, коней купала, а там дерево молния сжгла. хозяйка обещала сон навсегда – чёрный, как глаза выколоть. леший хотеть. леший поспать. очень.
кордон у дупла: два дуба набухли. голову в дупло – и всё понятно: леший, хворост, немного, хозяйка разрешила, понятно, проходи. это у глазатых трёп, а у дремучих – понятно, проходи
кусты разошлись, хвои щекочут. вдохнуть обе ноздри, осмотреться.
лес качается, двери сверху скрипят – гости. иглы под ногами, труп лисицы наконец сгнил. банка консервов ржаво торчит – все режутся. на деревьях о́нги ждут ветра. подалёку – гора равнодушно существует.
по главной реке – поляна слабых деревьев, дуб, муравейник. у оврага бубнят клёны, две берёзки махнули: понятно.
надувшись вором, мимо задыхающихся кустов. тропинка смердит глазатыми – не задеть бы. в том деревянном гробу саша живёт. нехорошо. и как её о́нги не задохлись?
разложил бересту и бревно, насмоленное. там сено. попросил – огонь появился. подставил лицо дыму. огонь хорошо
саша. платье дикий цветок. светлый взгляд. потом улыбка – кривая как селенга.
– ле-е-еший, – протянула отвратительно нежно.
леший посмотрел: кости щёк, зубы губ, чёрные брови, усы. страхолюдина – как все глазатые.
– а я только дома убралась, – говорит, – заходи.
– ты знаешь какие от синих дети? – леший поправил огонь.
дождик на воротник. а дом горит сквозь дождь.
саша на четвереньки – в собаку. глупо.
– прошу, леший, не надо! ощекудазаи хорошие, они не сюда летят, а мимо – они на час остановятся, попарятся и дальше полетят.
– хозяйке синие черти не нужны – свои дети есть кормить. тебя не для этого делали боо. – и ногу отряхивает.
– они хорошие! они просто шестимерные, но они хорошие.
а сама в ногу кусает. зубы. жгуче. и тащит огонь. леший – её крутить: вырвалась, побежала – визг. ветер подул – хорошо. разгорелось приятно. леший дымом подмылся, прокоптел немного – можно и в тень.
мимо глазатого в форме – на крыльце, пьяный – идёт. по дороге коза: умная, способная – видно, что сашина. леший её с собой. хозяйке – хорошо. саженец даст или коры немного. а лучше сон чёрный и выколотые глаза.
только в лес – как в глазах что-то. и голос прямо с-под земли:
УВЕДОМЛЕНИЯ ОБ ОКОНЧАНИИ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
Следователь по особо важным делам первого
Отдела по расследованию особо важных дел
СУ СК РФ по республике Бурятия
Согласно результатам экспертизы, осмотра места преступления и допросов установлено, что Александра Баатаровна Глазунова (1999 г. рождения) летом 2017 года сошлась со своим сообщником, известным как Леший, который, посредством психических внушений и манипуляций повредил её рассудок, вовлёк в ряд сектантских учреждений и принуждал к участию в неких обрядах. Согласно чистосердечному признанию Александры, вследствие этих факторов и личной обиды на мать, Тамару Ярославовну Глазунову, – Александра совершила поджог дома.
О результатах следствия обвиняемая уведомлена. Дальнейшее рассмотрение дела будет проходить в суде 30 марта 2019 года.