Никита Немцев. «Дураки и дороги»
Академик Чухня в своей монографии «Транспортно-логистические особенности и специфики русской геополитической специфики: проблемы инфраструктурной проблематики» – пишет: «Проблема дураков и дорог, поставленная в XIX веке приват-доцентом Императорского Казанского университета В.С. Соловьёвым, как нам представляется, не является онтологической и, тем более, неразрешимой. Более того – решается она средствами чистой формальной логики. В связи с многажды упомянутой нами территориальной распространённостью России, эквивалентно возрастает стоимость прокладывания и содержания дорог. В связи с этим, дураки, проживающие в городах и сёлах, не сообщаются и не обмениваются друг с другом опытом и информацией и – что закономерно – не умнеют. В связи с этим, путём нехитрых умоисчислений, получаем прозрачную формулу: <дорог = >дураков, и даже:
где y – коэффициент ВВП России на протяжении всей её историографии, а n – парадоксальная живучесть этой обречённой на вырождение территории. Инересно, что при перемножении тех же самых величин, взятых в обозримом масштабе, мы получаем: дураки*дороги = 0. <…> В связи с вышеописанными факторами возникало множество курьёзных ситуаций. В частности, доктор логистических наук РАН Д.М. Пустобряк описывает случай, когда из 10 сёл Рязанской губернии независимо друг от друга поступило 30 заявок на патент русской печи…»
Фух! Ну и мура же эта монография!
Да всё бы ничего – дальше бы пылью пылилась она в захудалой кафедре Томского университета, тускнели да гнили бы эти сто экземпляров, ссылались бы на неё затюканные дипломники Чухни – и никому-то худа бы от неё не было... Но так случилось, что книженция эта – уж чёрт знает как! – угодила в библиотеку деревеньки Непутёво…
Амурская область, население 365 человек, все как один – великолепные идиоты. Школы нет, больницы нет, электричества нет, дороги нет (даже тропки-гравийки захудалой нема – идти надо пешком сквозь леса и медведей). Пальцем в нос там попадает не всякий, про колесо не слыхали, не ведают – ладно, хоть ложку большая часть населения освоила, а вот вилке ещё учатся, изучают…
С самого сотворения в Непутёвской библиотеке всегда было ровно три книжки: «Три мушкетёра», «Три товарища» и «Тригонометрия Орлицкого». Они мирно себе выцветали, покрывались пылью-паутиной, и редко-редко по праздникам народ приходил на них поглазеть (азбуку-то давно мыши съели, а буквы двое на дерёвне помнили – и то не очень уверенно).
А тут – с неба ли, с-под земли, с запада-востока ли – упало федеральное постановление отправить в Непутёво монографию Чухни (не то гумпомощь, не то атомная бомба). С удивлением узнав о существовании такого места, почтальон отважно разгладил усы и отправился. Под солнцем-лунушкой по земле-реченькам, истерзанный тернием, медведями подранный, добрался он до Непутёво, бросил эту проклятущую книжку на косую пьяную полку, и поскорее домой. Кажись, по дороге назад его, что ли, рыси задрали – или опоссумы. Ладно.
Ну а книжка-то Непутёвская – событие историческое! Все жители – все эти кретины кретинские, дебилы дебильские, имбецилы, полудурки да слабоумные – стояли-смотрели на голубую книжечку, как рыба тощую, с буковками красными, – да дивом дивились: вот, мол, невидаль какая – теперь и умирать не стыдно! Самые смелые брали книжку в грязные руки, листали туда-сюда, сминали пару страниц и ставили на место.
Тут-то и стряслось непоправимое. Книжку увидал Иван Недурак.
Дурачина местный – и страшный же! Первый дурак на дерёвне – хотя и зовётся Иван Недурак (сталбыть, в шутку): белобрысый, ростом с баскетболиста, руки-лопаты, русская рубаха, стрижка-горшочек, нос-картоха, губы вечно уплясывают какое-то «ха-ха!», уши торчат отупело, ресницы хлопают, что твой вертолёт, лобешник проще чем стенка, и глаза – добродушно невменяемые.
Проделывал на селе он много всяческих штук: то на свиньях кататься зачнёт, то с крыши на крышу скакать, то сморкается целый год, то к девке под сарафан прыгнет и кисель варить давай, то избу вожака местного угонит (сорок восемь кабанов к крыльцу привязал и погнал – дом так и ехал, пока не застрял об лес об кедровый): он бил себе рожу, ел камни, кидался в окна стеклом, а раз как-то – на спор – в одну харю выпил целую речку.
Словом – развлеченьем народ развлекал.
Ну хорошо. А тут и приходит – башка надо всеми торчит – и падает взгляд его шабутной на эту на книженцию.
– А шо это? – спрашивает Иван у толпы.
– Не знаю. Книга какая-тыть, – отвечает Иван.
– А шо там написано? – И шарит глазёхами по сторонам.
– Чичас-чичас, попробую, – отвечает Иван, которая немного знала по-русски (они там все Иваны – даже бабы). – Про… про-блема… пробле-ма ду-ра-ков и до-рог, – справилась, не без блеску, она.
Все зашушукались как от чего-то опасного.
– А у кого проблемы-то – у дураков аль у дорог?
– А шо такое дороги? – Иван Недурак оглянулся туповато поверх всех.
Ну деревёнские что – давай смеяться. Хохочет Ивану в подмышку и учёная Иван-баба:
– А по чему ты ходишь, дурень?
– По зёмушке, – Иван отвечает.
– А зёмушка, елика утоптана, – то дорога и ессь! – учением учить стал местный Иван-вожак. И ус крутанул важно.
– А я такой тут не видал нигдемича… – сказал Иван, как бы виноватясь. И прибавил для весельцы: – Наверное, у нас тут – недороги!
Ну тут уж все, конечно, приуныли – на думку их, значит, пробило: а правда – где дороги-то эти хвалёные? Почему во земле во далёкой есть оне, а тут – в Непутёво во ро́дном – нету их? Может, с дорогами как-то занятней-интересней, чем без них-то?
Иван Недурак тоже сидел и непонимал: и щемило сердце у него, щипало – как от спирта на рану.
Ладно. Пошло время дальше, потопало – деревёнские на книжку насмотремшись, про дороги как-то забыли, да стали как допреждь поживать, Иван-чай попивать. А Иван Недурак – тот пить не мог: ворочался на печке он бессонный, а как засыпал – так сны про академиков с длинными линейками снились: сапогами-голенищами на леса они наваливались, ручищами своими дороги мерили-замеривали – он просыпался и непонимал. Смотрит: из окна лучик падает на стол, мерит линией чегой-то, а в этом «чегой-то» – пыль мечется бессмысленно… Смотрел Иван и чувство чувствовал, какое городские, знаючи, тоскою кличут.
И так худо теснила тоска эта гадостная, что Ивану вздумалось род-племя посмешить. Высунули носы все из окон – на солнышке погреть, – а видят: Иван в карманы землю насыпал – да идёт кудой-то, топает.
– Э! Опять дуркуешь? Куды пошол? – крикнул сердобольный Иван-мужик без зубов.
– Дорогу терять! – Иванушка ответил, совсем босой.
Ну деревёнские что – давай ржать, хохотать, угогатываться: неделю Иваны просмеялись – многие даже померли.
А Иван – эх, вышел! эх потопал! – по босой по неизвестности, по сырости путанной-перепутанной, дрёмом-дремучей бесконечности сумрачного леса.
Посколь не знал он, что такое дорога есть, то долго плутал под солнцем-лунушкой по слепоглухонемым лесам тундры-тайги – отплёвываясь от паутины, перелезая диком-дикие папоротники, ходил и квадратами, и треугольниками, и даже кругами: иногда и в дерёвню-сёлушко родное заносило вобрат – там под гогот немалый он свершал круг почёта и давай дальше дорогу искать. Много ли, мало ли – Иван проходил год. Иной раз и думалось, что за лесом-то нет ничего: ни морей, ни черепах, а только дерёвня эта и лес вкруг неё волоснёй. Но сувал тогда Иван одну руку-лопату в карман – к зёмушке, вторую в другой карман – к опусу Чухни – и духом одушевлялся.
Ладно. Шёл себе и шёл – шёл, шёл, шёл, шёл, шёл – вдруг! – странная штука под ногами одубелыми. Иван оглянулся туда, затем оглянулся сюда – перед какой-то речкой каменной лес этак вежливо расступается... Экая ебулда! Ещё змеи – белые, жёлтые: расскажи деревёнским – не поверят!
Ну стал Иван на штуку на ту – ступнями мнёт (на зёмушке-то помя́гчей будет). Стоял-стоял, слюну пустил – для хохмы, сталбыть, – а тут КАМАЗ с рыжей мордой спешит. Как взвизгнул тормозами, как стал перед носом Иваниным – высунулся водитель и давай криком кричать:
– Такой ты растакой! Чего встал посередь дороги?
Иван голову по́днял. Блеснуло в глазах на мысль что-то похожее:
– Я Иван Недурак, очень неприятно познакомиться! У меня справки нет!
– У-у-у. – Махнул рукой мужик и по обочине объехал.
А Иван от выхлопов откашлялся, голову почесал (в ней резко чегой-то закопошилось), стал на коленки и жгучий асфальт лизанул.
Так и пошёл он по земле по русской по босой. Дорог Иван изрядно исходил – и асфальтированных, и железных, и гравийных, и бетонок, и большаков, и тропок, и мощёных, и Р-297, и А-360, и Р-255, и Ц-152… Бывал он даже и в городах: в Чите был, в Улан-Удэ был, в Новосибирске, в Хабаровске, в Тюмени (за Урал не пошёл – дороги слишком гладкие, пятки болят). Потихоньку-помаленьку начал Иван умнеть…
Азбуке выучился, грамматику освоил, академика Чухню прочёл (оказалась полная чепуха, – но интересная!..), узнал какие есть на свете разные науки, какое от Земли до Солнца расстояние, несколько уроков в школе отсидел. Ну хорошо. В университеты на лекцию не пустили – воняет, – так что на ступеньке Хабаровского ТОГУ Иван подремал, а наутро проснулся с головой тяжёлой, как будто Хайдеггера начитался. Да и вообще – голова что-то побаливать стала, термины какие-то непонятные в ней бултыхаются... Ну он зёмушку тогда достанет из кармана, поцелует и снова придурком придурок!
Заходит, например, в трактир (придорожный, пластмассовый) – знакомится с продавщицей и говорит:
– Какие у вас непрекрасные глаза!
Или приютят его в автосалоне, пойдёт он бочки таскать:
Или засядут с мужиками квасить целую ночь, – с утра жмурятся, похмеляются, а Иван смеётся:
А как в Читу приехал, так совсем идиотничать стал: в туалетах он ел, за столом справлял нужду (прямо в штанину), по проезжей части катался колбаской, в дома заходил через окна, в цирке плакал, в морге смеялся, в супермаркет продукты носил, за ментами гонялся и обнимал, докторов лечил, на табуретке лежал, до солнца доплёвывал, с людьми разговаривал прыжками, в бассейн нырял в шубе, а провода он ел.
Когда его арестовывали – то тут же со смеха отпускали: когда он выходил на улицу – все городские сумасшедшие в ужасе разбегались. Ну а если вдруг случалось свидание с княжной, и та просила Ивана походить на руках – он харкал ей в волосы, отбирал букет и съедал вместе с ленточкой.
И дальше в босоногие странствия – правду-истину искать!..
Да только от ума этого в Иваново сердце как бетону налили и забыли помешать. Башка болит тоже – думает всё что-то, крутит, вертит… И дороги какие-то недороги, и люди – нелю́ди какие-то: вроде бы не дураки, Хайдеггера читали, а и не умные – сами ничего не знают, на Хайдеггера ссылаются: «Разница между философом и обывателем в том, что философ может изучать, исследовать и понимать сознание обывателя, и выносить суждения, истинные или ложные» – фу ты!
Он чувствовал себя каким-то негром, который внутри белый: или белым, который внутри негр. Словом – ругательски ругая бытиё, Иван дальше слонялся по дорогам по этим (иногда ямы по пояс, иногда по уши) – и спрашивал всех свой Дурацкий вопрос №1:
– Ну ладно я дурак-полудурок. А кто самый умный-то?
Ну и отвечают ему – все встречные и поперечные, поэты и школьники, физики и дальнобойщики:
Тогда от Ивана следовал Дурацкий вопрос №2:
– А сколько будет сто пятьдесят плюс сто пятьдесят?
– Отсоси у тракториста! – И давай ржать как дебилоид.
На этой самой фразе из машины его обычно вышвыривали, а из помещения гнали ссаными тряпками. Но Иван не отчаивался и продолжал искать самого умного человека таким вот экстравагантным способом.
Нить Транссиба, бездна северов, Певек, Эгвекинот, Усть-Нера, Хандыга, кафе «Куба» (не пустой звук для якутского странника), туча дебрей и болот, пропасть весей и городов, весь бел-свет, все чисто-поля – остались позади, допреждь как случайно и проездом оказался он в Томске и подумал навестить академика Чухню.
На кафедре узнал адрес (в душном кабинете предсмертные мухи кружат) и босиком прошёлся до окраины. Параллелепипедная многоэтажка, знаменитый пустырь (на весь город известен – тут каждую неделю кого-нибудь да режут), железная бункерная дверь... Иван в лифт зашёл и стоит: минут тридцать стоит, – а потом таки смекнул, как эта бандура с кнопками устроена. Ещё минут десять он катался туда-сюда – баловался, – а уж потом на нужный этаж прибыл. Зажав сердце в ладони, к дверце подходит, своей лопатой эту мелкую ручку пробует и… – заперто.
Ну чего – помекал малость, да головой выломал.
А квартира советская-советская: ореховые стенки, хрустали, ковры с четырёх сторон, египетские рожи – мавзолей какой-то. Ладно. Проходит Иван комнату, значит, проходит ещё одну, расчихивая всю пыль по пути, – а там огромная, овальная, округлая, оранжевым освещённая – библиотека: и во все стороны хороводом бегут книги, а в них – вся мудрость и всё познание.
Иван на пороге постоял, репу свою почесал – и об настенный ковёр ноги босые вытер (для приличия). Чуть пригорбясь (он ростом же с каланчу) – вошёл.
Размашистый стол с зелёным сукном, оранжевый абажур (нежный светом), человеческий череп, пробирки, реторты, разверстая книга (иероглифический трактат) – и замочком сложенные руки величественно сморщенного старца – храпящего, дремлющего.
Обрадованный, Иван подошёл и протянул свою руку-лопату:
– Нездравствуйте! – сказал он, играя солнечной улыбкой.
– Шутка! – прибавил Иван. – Ха-ха-ха!
Старик хрюкнул, шевельнулся и уставился интеллектуальными глазками из-под сурьозных очков.
– Я Ваня, с Непутёво я! – Иван приложил ладошку к груди и поклонился. – Ищу самого умного человека, чтоб вопрос спросить. Два вопроса – если точно.
– Ть-ть, у-у-ув, ю-ю. – Чухня резко сделал головой, увлечённо кивая.
– Я знать хочу, – Иван уселся на стол, – сколько будет сто пятьдесят плюс сто пятьдесят?
– Ют-ют-ют-юм, а-а-ам! – Чухня академически сложил пальцы и посмотрел глазами в разные стороны.
– Заслуживает сомнения! – сказал Иван, попытавшись ухмыльнуться: с этой неулыбкой – он заболтал ногами. – Просто был я совсем дурачок. Потом чутка узнал, и понял, что ничё не знаю. Потом ещё чутка узнал – и ещё больше не знаю. И такая тоска дерёт! Нафига? Я, кажется, только хуже стал. Раньше мир был такой цветной: смотришь на травинку, а на ней божья коровка – и хорошо так! И не знаешь, что у ней такое дурацкое название, просто – хорошо!.. Вот вы академик, вы скажите – нафига?
– У-лю-лю-лю-лю – фх, фх, кря. Тю-тю! – И пустил водопад слюны на книжку.
Иван осмотрел его недоверчиво:
Хлопотливая хозяйка, схватила Ивана за лопату, вывела из кабинета и произнесла роковым голосом:
Да вы что! Уже год в этом состоянии! Пережил инсульт! С трудом узнаёт близких! Читать разучился! Правду мама говорила: кто умножает познание – умножает скорбь…
Ну тут Иван совсем горюшком пригорюнился – нет, видно, гнозиса на Руси! Сердце ссохлось в сухарь, голова отяжелела булыжником, а он – делать нечего – пошёл обратно дороги бороздить.
Хорошо. Год бороздил, два бороздил, три ажно – нигде никаких ответов не сыскал, ни под солнцем, ни под луной. К батюшкам ходил, к ламам ходил, к имамам – одна лажа. Ну решил тогда Иван в Непутёво дорогу провести, пусть тоже наукам учатся, – а то чего это он один страдает?
Собрал лихих энтузиастов, бродяг, сумасбродов, самых поддонков общества: в Чите украл КАМАЗ, в Улан-Удэ бетономешалку, в Биробиджане бензопилы – и давай лес валить и дорогу прокладывать.
Три месяца, три недели и три дня (с половиной) под солнцем-лунушкой пробирались они наугад (потому как хер весть, где Непутёво это). Ну хорошо. Долго ли коротко ли – въезжает на КАМАЗе Иван в родную дерёвню, что твой Александр Македонский в Индию. А Иваны как завидели Недурака – да с ним валенки шабутные, да с мотыгами-бензопилами – так от страха все поме́рли на месте, а кто не поме́рли – те побежали: кто в лес, кто под землю, кто в речку (те сразу потонули – плавать-то никто не умеют там).
Затормозив неловко в чей-то дом (сразу хрустнул и в щепки), Иван вылез из КАМАЗА посередь дерёвни – неумытой, покосившейся, босой – и поникнул белой головушкой, и лопаты свои повесил... Кругом народ пришлый бегает, в хаты селятся, таблички приколачивают, цивилизацию наводят, – а Иван не смотрит, не слушает, внутри только чувствует: сердце погасло совсем, не стучит оно больше.
Дороги, машины, города, дороги, машины, города, дороги, машины, города, дороги, машины – в какой-то момент всё одно и то же. И тот же Иван Недурак (только без придури), те же вопросы, то же одиночество, та же тоска. И солнце чёрное над головою.
Как вдруг: один водитель – тонкий японец в рубашке и галстуке, с вечной сигаретой в зубах – ему на Дурацкий вопрос №2 отвечает:
– О! Фы, должнё-бить, хотели сказа-ти, «отсёси у трёктёр-иста́»? Я прявильно по-нял?
– Вы совершенно неправы, – сказал Иван и выждал. – Шутка!
– Кое-сьто в руська куль-тюра я зняю, – прибавил он не без самодовольства. – А если ващ фопрос о-твечять: умние и есь дура-ки́, а дура-ки́ и есь умние, и в них во всёх прирёда Бюдды.
С каким-то уже давно не чаянным чувством, Иван посмотрел вдруг на трассу – она была похожа на девушку, бегущую в солнечную даль (и волосы лесов разлетаются по сторонам). Высунув свою лопату в окно, Иван задал Дурацкий вопрос №3:
– Я всё обошёл, видел тысячу дорог. А где моя-то дорога? Моя?
– О, – сказал японец, с осторожностью нащупывая слова. – Вси доро-ги́ есь недоро-ги́, потому сьто они доро-ги́.
– А все дураки есть недураки, потому что они дураки?
– Именна! В ридзайрёку ето зовётьса – му!
– Му! А высща мудрась ето: не зняю, не зняю.
Иван Недурак посмотрел на него, шелудиво приплясывая губами. Посмотрел – и расхохотался:
– Как толь-ко пониль, я не пониль. Нансэн учил сознява-ти свою нероздён-нось. Путь ето непуть, дяо ето не дяо, бойсся вернувсейся стрели. Ви понима́ти?
– Нет, не понимаю. – Иван серьёзно уставился. – Шутка! – И страшно захохотал.
– Быти-ё в Руссии не получаться дхярма. Тут всё развялива-ся. Поверьти, я ряботаю в строительна би́знеса.
Ехали по Приморью, по трассе, которая обрывалась прямо на пляжу. Чайки рыбами носились в воздухе и кричали-чали-чали. Японец высадил Ивана в песок, махнул рукой и поехал дальше – своим путём. А Иван вышел, посмотрел какой океан огромный и вдохнул этот раздирающий солёный воздух полной грудью.
Отлив. Почти закат. Чистый свет, пролитый из кувшина, струящийся по голубым волнам до самого до солнышка, раскачиваясь и переливаясь, – золотой хайвэй куда-то вон отсюда, за горизонт. Иван проверил сердце: бьётся. Он взял свой палец и что-то стал чертить им по песку: долго водил, старался – потом спрятал палец и достал из кармана зёмушку. Ваня размахнулся хорошенечко и запустил ей по́ ветру – комья подхватило и понесло, сливая с небом.
Неподалёку – у золотых волн – насупленная девочка строила за́мок из песка: она была в соломенной шляпке и маленьком купальничке, как у взрослых. Ваня потянулся к своей бьющейся груди, выдрал сердце – крови пролилось совсем ничего – и протянул его девочке. Та посмотрела недоверчиво. Подумав, взяла, и водрузила на одну из пузатых башенок и захлопала в ладоши. А Ваня улыбнулся – дурак дураком – прищурился на буянящий океан и ушёл по воде, по этой белой солнечной дорожке.