Никита Немцев. «Теплоход “Генон”»
Жора посмотрел по сторонам – никого. Снова к ноутбуку. Когда это контекстная реклама в интернете стала такой радикальной?
Тут проснулась Юля (Люба? Таня? Оля? – Жора помнил, что она продавщица). В драном халате – появилась на кухне.
– Чё сидишь? У меня в двенадцать дети приходят, – бросила она с сонно-перепитым лицом и поставила турку.
– Ладно. – Жора накинул пальто и пошёл на балкон курить.
Дохлые ветки, тошнотворный пепел, похмельные хрущёвки, дворы – такое уродливое утро... Жора курил и думал, куда бы себя деть, когда Юля с детьми пойдёт в кино (или всё-таки Люба?).
Вообще, у Жоры был теплоход: когда-то неплохой бизнес – катал туристов по Волге-маме, от Нижнего до Волгограда. Но больше всего любил он Казань. С этими остроухими мечетями, уютными домиками, фонарями, стекающими в канал… А потом пришёл новый министр – Жора не успел кому надо отстегнуть, и всё отжали. Нет, теплоход-то («Иван Копатыч») остался – просто лицензию не дали. Лет через пять всё стало ржавое, гнилое – от Казани до Самары едва дотянет порожняком. Семьи нет, образования нет, квартиры нет. Летом он жил на теплоходе (швартовался у стадиона «Локомотив»), а зимой – по бабам (печки-то нет).
Прощелыга из него был так себе: Жора пленял в основном продавщиц, уборщиц и поварих (донжуаном себя и не мнил – просто любил, чтобы телевизор и борщ). Но даже самая разнесчастная, затюканная и одинокая женщина, у которой никого не было уже лет двенадцать, спустя пару месяцев задавала один и тот же вопрос:
Тут Жора тушевался, терялся и начинал вилять.
– Мне выходить пора! – раздалось из кухни, как молния.
Прикрыв балкон, Жора покорно запрыгнул в джинсы, застегнул пальто и хлопнул дверью (даже не покормила).
Сев в подрязгивающий трамвай, он уставился в заляпанное стекло. Серые лица, серые машины, серые дороги, серые дома: и нигде его – такого лузера – не ждут. Когда были девяностые, когда были возможности… – где это теперь? Жора сидел и пялился в постылое окно, подперев щёку, думал: вот сейчас починит своего «Копатыча» и как двинет на юга – фрукты, вино, Астрахань, Каспий, да чего там – по Дону и в Чёрное море: Босфор, Дарданелла! ––
Неотвратимая кондукторша нависла. Посмурнев лицом, Жора виновато встал и вышел на остановке. Гармошка дверей схлопнулась.
Сошёл недалеко от центрального рынка. Пальто продувает. Руки в карманы – по Тази Гизата в сторону канала (на холодный теплоход неохота). Тихая улица, зияют пустыри (не то что Самара набитая). Грызлый кирпич, небо, домишки. Пешеходы, машины. Стоматологи, займы, цены в магазинах. Всё теснит, давит – выпихивает из этой жизни.
Вышел на Булак и встал на мосту. Смотрел в перспективу канала: ртутная водица, жёлтые склоны: гнилой ноябрь.
Можно было просто не рождаться.
Мимо фигура в парандже (красота! загадка!) – не для него…. Центр ближе, здания солидней, упитаннее. Казанский кот, тщательная брусчатка. Странные скамейки с мусорными башнями. Пара бомжей, обнявшись на ступеньке (ни борща, ни телевизора, а – живут). Жора шагал. Шаг. Шаг. Неприкаянный среди неприкаянных (понедельник, утро). Шаг. Шаг. Ненужный пароход, ненужное «я» (просто исчезнуть). Шаг. Шаг. А кругом – столичная роскошь, отделка пространства (и всё равно гнилые кирпичи за занавеской торчат). Взгляд упал на бирюзовое здание с иконами и крестом. Снял шапку, перекрестился, вошёл.
Своды, канделябры, иконостас, незнакомые святые – всё тщательно оплетено пищевой плёнкой: храм мёртв, – а вернее, на ремонте: там татары возятся, тут кирпичи стопками. Пуча глаза, на него зашипела страшная бабка – Жора поскорее на улицу.
Шёл, уставясь в убитые ботинки, – безбилетный пассажир этой жизни. А Баумана ширилась, расходилась кругами: справа подрастал белоснежный Кремль, а под сердцем у него – небесными цветами высилась мечеть.
– Выход есть… – Жора хмыкнул и пошёл в её сторону (холодно, ветер).
Знойный мрамор, вострые башни, резь окон – и бирюзовый купол, налившийся довольно. Чувствуя себя где-то не в России, Жора проследовал к ступенькам (под взглядом мелькнуло «для омовения мужчин»), отпахнул расписные двери и попал к рамкам и камерам (на случай террориста). Выложа телефон и ключи от теплохода, Жора прошёл мимо уныло-лысого охранника – к зале, где доносилось удивительное пение.
Перед ковром раскинулся полумесяц из ботинок, – а рядом человек, как в космосе, сидел в намазе. Жора растерянно помялся у ковра – пока один, безусый, с бородой седого ваххабита, не сказал ласково:
Жора ступил на бирюзовый ковёр (не жаркий и не холодный – он погладил ступни) и стал подниматься по ступенькам к этому сладкому пению, потихоньку что-то предчувствуя.
Изумрудные переливы ковров, священные буквы, сплетённые в неописуемую вязь, вязь – в узоры, узоры – в купол, спиралью неизреченной (какой-то вселенский ковёр): но главное не это, а сотни и сотни мусульман, стройными линиями, стоящие лицом к ракушечному уголку, – как столпы, как камни надгробные (и так странно, что батюшки нет…). Арабское пение, умиротворяя, лилось прямо в душу, унося куда-то за восток и за запад, и – раз – тишина.
Расстегнув пальто, Жора встал у точёной колонны, чувствуя себя ужасно глупо и лишне (ну хотя бы тепло): как-то тупо было так стоять и глазеть. Тихонько – он встал вместе со всеми, внимательно следя за спиной впереди. Тут мужчина с бородой ваххабита – стоявший сильно левее – чуть обернулся и что-то показал: Жора прищурился – каким-то особенным образом, тот складывал левую руку на правую (и главное – так терпеливо показывал: как младшему брату). Благодарно кивнув, Жора сложил руки точно так же.
На втором поясном поклоне Жора почувствовал, что это что-то очень большое: когда он встал на колени, правая пятка сама собой отпятилась, как у остальных. Слов молитвы он не знал – просто пытался сосредоточиться на Аллахе.
Ковёр дотронулся до макушки, всё прояснело. Жора видел: они (все они – даже он, недостойный) – как столпы, как сваи в белом молоке этой вечной пустоты – все вместе смотрят на Неизъяснимого и славят Его, сливаясь в поклоне, отпятя правую пятку покорно.
Наконец, безмолвие настало несомненное – все встали, покашливая и разбредаясь. А Жора остался на ковре: тихо смотрел в купол, не понимая.
Над ним стоял чернявый парень в байкерской куртке – как бы подсвеченный. Жора неторопливо поднялся и протянул ему руку – байкер пожал (сразу обе) и спросил:
Жора оглянулся: со всех сторон арабы, киргизы, кавказцы, татары – он был тут единственный со славянской рожей.
– Д-да… – проговорил он, чувствуя, что его вычислили. – Я в интернете объявление увидел…
– О! Вам было откровение! Хотите я вас с имамом познакомлю?
Окинув взглядом своды, балконы, парящие люстры и этого байкера, чуть бреющего каким-то млечным светом, – Жора сказал:
Движась по свету, они вернулись к полумесяцу ботинок: обулись, вышли во двор и направились на минус-первый этаж. Жора чувствовал себя в какой-то видеоигре: как будто бы он – когда-то очень-очень давно – уже доходил до этого уровня…
– Но вы ислам принимать не торопитесь? – учтиво спросил байкер.
– Молимся мы пять раз в день. Главное в намазе – это чистота. Мы омываем руки, нос, рот…
Жора немножко огорчился. Так, значит, его намаз не считается… Но с другой стороны – и дурного ничего не сделал.
Они попали в такое же помещение с такими же коврами. Байкер поздоровался с другими мусульманами и перебросился парой фраз на нерусском. Жора немного разумел по-татарски, но это был не он. Арабский, что ли?
– Извините, мы говорили по-арабски, – пояснил байкер, снимая ботинки. – Да, кстати, – меня зовут Хафс.
– Это хорошо, что вы пришли. Я вас сразу заметил.
Послушно следуя за ним по зелёному коридору, Жора чувствовал, как перед ним распахиваются неведомые врата: будто коробку, в которой он бился годами, вдруг смяли и отправили на макулатуру: будто какая-то неописуемой красоты улица всё это время была перед носом, а он даже не догадывался на неё взглянуть…
За столом сидел имам в роговых очках, а перед ним – мужчина и женщина в густой чёрной парандже. Жора и байкер подошли к пуфикам, где ожидал задрипанный старичок-татарин
В кармане звякнуло эсэмэс от Юли:
«Отправила детей к бабушке. Ты где?».
Переведя телефон на беззвучный – Жора сел.
– …это считается за один «талак». – Имам был весьма деловит. – Если вы решите снова быть вместе, тогда у вас останется два «талака». «Ты мне не жена», по эсэмэс, по телефону – всё это тоже считается
– А что нужно, если мы снова хотим быть вместе? – спросил мужчина.
– Муж должен сказать: «я тебя вернул», а жена ответить: «я к тебе вернулась».
Лицо в лицо, зрачки в зрачки – мужчина и женщина повернулись. Чувственным голосом, он проговорил:
Имам зачитал из Корана, а Жора (как будто это он вернул – он же и вернулась) подумал – вот это да, вот это по-настоящему!.. Не то что эта его теплоходная жизнь…
Старичок учтиво махнул – проходи, мол. Хафс тоже кивнул – ты не стесняйся! А Жора, помявшись, решительно встал, подошёл и уселся на стул (жёсткий как для допроса).
– Вы хотите принять ислам? – спросил имам напрямую.
Жора пристально смотрел на две пятисотрублёвые бумажки на столе, на ближневосточно-чёрные глаза имама, на Хафса (странно, но байкер светился, а имам – нет) – и чувствовал какой-то театр: как все от него чего-то ждут, будто бы от него что-то такое важное зависит. Он ясно сознавал, что сказать «да» – значит, подписать приговор, принять смерть, сейчас же – выстрелить себе в голову… Но… как он ни вспоминал всех этих баб, самые козырные пляжи Волги, шашлыки из свинины, водку бесконечную – всё это был убогий мираж оазиса в пустыне смерти.
– Да, – проговорил он с неожиданной готовностью.
– Тогда повторяйте за мной: «Свидетельствую, что нет иного божества кроме Аллаха, и ещё свидетельствую…»
Три раза он с бьющимся сердцем повторил Шахаду, а затем по-арабски: и как бы ключик какой-то – щёлкнул.
Молча – байкер, имам и задрипанный татарин встали и пожали ему руку.
– Ты сичас самы харощий чиловек на земле! – проговорил татарин беззубо.
А имам зачитал из Корана. Все сложили ладошки чашей – и Жора тоже. С удивлением, он заметил, что стал понимать по-арабски.
– …всякая душа вкусит смерть, но только в День воскресения вы получите вашу плату сполна.
Книга затворилась. Хафс хлопнул Жору по плечу:
– Ну что, поехали праздновать?
Прихватив с собой татарина, они со скоростью Джибраиля вылетели на улицу: нескончаемое небо, голубые башни, волшебный воздух – и что-то белёсое во всех предметах, как бы контур дрожит… Через могучие белые врата они покинули Кремль и сели в обшмыганную «Девятку» (она была именно такова, какой Аллах пожелал её создать). Над зеркалом болталась подушечка с бахромой (Жора, дивясь, разобрал в её вязи: «Мухаммад»), а из колонок рвался воинственно-печальный голос с надтреснутой хрипотцой:
И яростный аккорд грозит: ещё поборемся! как наваляем этому миру!
А за окном – домишки, улетающие в вечность, разлив Казанки, впадающий в немыслимую Волгу, просветлённые лица будочников у дамбы, и жёлтые деревья с глазами жён, что провожают на войну. Всё так печально, так красиво и во всём Аллах звенит.
– Ты чем занимаешься? – спросил Хафс, цепко держась за руль (а руки – в байкерских перчатках).
– На теплоходе живу, – ответил Жора просто.
– Мы? С коллективным Иблисом боремся.
– Государство, система, бытие. Окинь взглядом этот мир – всё вытесняет, обступает твоего Рухулла.
Жора вспомнил кондукторшу и покачал головой.
– И сказано в сто двадцать седьмом аяте, – продолжал Хафс, – «Мы в каждом селении сделали вельмож грешниками его, чтобы они ухищрялись там, но ухищряются они только сами с собой и сами не знают этого».
– А мы типа с системой боремся?
Тут Жора разом вспомнил все новости про исламских террористов – стало как-то не по себе (захотелось телевизор и борщ). Он-то думал – тут только намазы совершать…
– Ты ни бося! это тибя вас-вас дуркует, шайтан, – проговорил татарин, сидевший сзади.
– А чтобы противостоять шайтанам – нужно укреплять свой иман: веру, то есть, – прибавил Хафс. – Поистине, «они хитры, но Аллах – хитрейший из хитрецов»!
С трассы они съехали в оглохшие просёлки: облетевший лес, пыхтящий поезд на перегоне – и всё в сиянье млечном, и всё понятно зачем.
– А куда мы едем? – спросил Жора (тихонько паникуя).
– Познакомлю тебя с джамаатом.
Почти тут же, они съехали с хорошо отполированной дороги в какие-то колдобины: потянулись монотонные заборы, дачи, домики (татарские – все ровные, опрятные; русские – вразвалку и кое-как). Они остановились у зелёного забора, ничем не отличавшегося от других. Подозрительно щурясь, выглянул бородач в кепке: он что-то спросил и откатил ворота.
Заехав, Хафс приглушил мотор и повернулся:
Втроём волоча какой-то мешок (он, что ли, мычал?), они прошли не в дом – нет, в подвал. Жоре показалось, что мечеть он и не покидал: пол, стены, потолок – всё в роскоши ковров. И десять мужиков в камуфляжных нарядах сидят на полу, отпятя пятку (ни одной женщины; запах пропотелой казармы). Один, точно из Мекки, – в белом тюрбане, с автоматом – прикорнул под чёрным флагом с именем Аллаха, Милостивого, Всещедрого; в дальнем углу – какой-то русский: кудрявый и белобрысый, сидит и…
– …сама реальность организована как зульм, как вызов: Бытие по своему принципу тотально. Поэтому когда человек пытается спрятаться от него в защитный кокон социума и «общественного договора», – на выходе получается Левиафан, Иблис. Истинное же восстание против диктата Бытия возможно только через язык, который не является отражением объектного мира, но... – В центре сидел чернобородый мужчина, полный как гусеница, с прямоугольными бровями и каким-то лютым взглядом.
– Но какова наша стратегия, о Мустафа? – вопросил один из учеников.
– Децентрализованные структуры, блэкауты, уничтожение банков и сетей контроля – всего, что способствует сокрытию мысли Аллаха.
– А! Как в «Бойцовском клубе»? – сказал Жора и выпустил мешок.
На него посмотрели как на недоразумение.
– Это новенький, – вступился Хафс поскорей. – Только что ислам принял.
– Салам алейкум! – поднялся Мустафа, и все за ним следом.
Минут десять Жору все обнимали, жали руку и хлопали по плечу. (Таким нужным он себя не чувствовал с тех пор, как съехал от родителей.) Вскоре явился кальян, рахат-лукум, самовар (вносила их покорная женщина в зелёной чадре и тут же исчезала). Дремавший в тюрбане вдруг очнулся, отложил автомат и принялся разливать: с серьёзнейшим лицом он переливал чай из одной крошки-чашки в другую, унося верхнюю выше всех птиц и небес.
А Мустафа, покуривая кальян, продолжал духовную беседу:
– …эта частица Рухулла, вложенная в А́дама (мир ему) – есть, попросту говоря, сознание, выколотая точка: Свидетель, который говорит: «Я – не есть Бытие». Именно поэтому в арабском имя Аллаха передаётся через глаголы отсутствия – это Субъект максимального нетождества. Современная же цивилизация стремится остановить мышление, чтобы глиняное человечество окончательно слилось сперва с социумом, а затем с Бытием. В этом и заключается реальная цель дискурса комфорта.
– И вот они строят небоскрёбы в Эмиратах…
– Совершенно верно. Эмираты, Пакистан, Иран, Турция – все они свернули с пути праведных халифов и подчинили себя государству… – Мустафа смачно затянулся и выдохнул полк дыма. – С помощью технологий они ускоряют время: то есть, буквально уничтожают его. Когда же явится Даджжаль и солнце взойдёт с запада – уверуют все, но будет поздно.
А здесь – в этих коврах, в средневековой прохладе дворца падишаха – просто не было времени: только зелёная комната вечности. И вечный стол, и вечный разговор – и точно так же кажется, что вот эти-то выводы самые важные, – а на самом…
Отогнав этот вас-вас, Жора облокотился о мешок – уже не жалея ни о борщах, ни о Любе-Ире, он взял в руки кальянный шланг: курил и пытался поймать взгляд того мутного русского: как будто он что-то знает, как будто…
Лекция Мустафы кончилась – все разбились на кучки.
– Теперь ещё этого стрелќа на нас повесят…
– Ну чего ты хотел? Антиисламский дискурс…
– Вот отец Сергий пошёл же на джихад!
– …а шайтаны и мысли читать могут…
– Истинное знание должно быть эзотерично. Для этого умма и…
– Я говорю: Даджжаль будет Майтрейя, двадцать пятый царь Калачакры!
– Вот это место у Джемаля меня всегда смущало (да будет Аллах им доволен).
– Вчера с одним кафером говорил…
Откинувшись на мешок, Жора курил кальян и устало улыбался на своих новых братьев: вот оно – место, где он наконец свой.
– Слушай, Хафс, а ты ведь привёз?.. – спросил Мустафа, лихой бровью моджахеда поведя.
Жору подвинули, развязали мешок, а там – связанный, в костюме – лежал какой-то мужчина с красным лицом. Жора с удивлением узнал того самого министра, который годы назад отжал у него лицензию.
– Салам алейкум, брат, – сказал Мустафа и сел на корточки.
– Ну что – нравится тебе либеральное правительство?
– Ак-к-ктивы забл-локировали. В х-х-х-холодильнике м-меня держали.
Мустафа переглянулся с остальными.
– И тут наша умма на помощь и подоспела… Воистину сказано: «То, что вы считаете хорошо для вас – для вас плохо, а то что вы считаете плохо для вас – для вас хорошо»... Ну что – будешь работать с нами?
– А м-можно ислам не принимать? Я крещёный.
– Ну и пока достаточно. Садись, чай пей. Только сначала сходи с Хафсом шифры запиши, а то наши как раз бодаются с сервером.
Мустафа постучал по груди, помотал головой и значительно простёр палец вверх.
Пнув мешок из-под министра в угол, Хафс перерезал верёвку и взял его под руку.
– Да, кстати, – обронил он, – у Георга теплоход есть.
Все смолкли и долго посмотрели на Жору.
– Это правда? – спросил Мустафа.
– А? Что? – Жора очнулся. – Ну да. Только он ржавый.
Практически тут же – они договорились скинуться всем джамаатом на ремонт и лицензию (министр активно кивал головой), а дальше план следующий: под видом туризма, теплоход курсирует по Волге, на нём базируются наши хакеры, а после запланированного ЭМИ-удара «Копатыч» становится ключевым звеном в условиях разрушенной инфраструктуры и…
– Тольки названье какхой-то неправоверна, – заметил татарин.
– В честь к-к-кого-то из наших, но ч-ч-чтобы не светиться… – министр подбородок потёр.
– «Жак Ив Кусто»? – предложил мужчина в белом тюрбане.
– Неплохо, но слишком очевидно… Хотя он и сделал определённый пиар исламу, но…
– Может, Рене Генон? – предложил Хафс.
– Генон! Превосходно! Традиционалисты подумают… а наши… Да! Теплоход «Генон»! Гениально! – Мустафа хлопнул по ладони. – Ты ведь не против, Георг?
– Да нет, пожалуйста. – Жора снова задрёмывал.
– И жену тебе нормальную найдём…
Все что-то живо обсуждали, рисуя план окончательного свержения Иблиса, а Мустафа выдохнул табун дыма, помолчал, похмурился и прибавил:
– Но самый большой джихад – это сказать тирану всю правду в лицо!
– Что-что? – Жора окончательно проснулся.
– Эту фразу надо говорить, чтобы фэбосам не донесли, – пояснил Хафс. – Коллективный Иблис на то и коллективный…
Тут я тихонько встал и подобрал сумку.
– Никитос, ты куда? – поднялся Мустафа тоже.
– Тебя, может, подвезти? – предложил Хафс.
– Да не, сам доберусь. Аллаху акбар!
Попрощавшись со всеми, я вышел на серую дачную улочку и потопал в сторону электрички. Приехав домой, я сразу же открыл ящик, достал свой донос и разорвал его на мелкие кусочки – и лишь Аллах способен их сосчитать.