Никита Немцев. «Вечность пахнет нефтью»
Восток – дело тонкое. Южно-Сахалинск – ни фига. Город нефти, портов, рыбзаводов, кранов, чаек, тчк.
Чо не любила прогресс. А мама с папой любили аниме.
Родилась под сакурой, росла на «Дошираке» (восток – дело бедное). Выросла тонкая как бамбук, с причёской на розовой заколке. Прошла тысячи рё – в Хиросиму на лодке. Зелёные небоскрёбы, наплывающий Токио. Самураи в галстуках, катаны из пластика, автоматы с напитками, трусами, арбузами – автоматы с автоматами. Поезда. Природа, неон, небоскрёбы – еда. Всё такое физичное. Лоснится материей. Не «Навсикая из Долины ветров» – Америка, Америка, Америка.
– А где японцы? – спросила Чо.
– Японцев нет, – ответил японец.
На электричках в Киото. Купила сакухати из пластика. Тысяча ступеней, коридор красных тори и храм – всё, чтобы спросить, как достичь освобождения: а там, на циновке, учитель, с глазами настолько узкими, что неясно – открыты ли? – спрашивает:
И Чо осенило. Она поняла. Вдруг.
На лодчонке обратно. Другая жизнь. Новая Чо – бродячая мойщица посуды.
С повязкой на лбу, Чо полюбила странствовать по русской пустоте. Хабаровск – Новосибирск, Чита – Екатеринбург. Ярославль, Иркутск –Сыктывкар. Кафе, магазины, квартиры, тэцэ. Искусство тарелки освоила совершенстве. Милосердие и сосредоточенность. Три тела Будды: тарелка, ум и вода. В перерывах – фальшивая сакухати у губ.
От всяческой платы Чо отмахивалась и кланяясь:
Одному Будде известно, сколько тарелок Чо вымыла. А те воплощались. Грязнели. Опять.
Особенно в Новый год. Одна и та же речь. Один и тот же президент. С одним и тем же бокалом. Празднуя проворот колеса, пустота подсовывала Чо одну и ту же грязную тарелку.
Исходив всю Россию – на Сахалин. Городишко Тодо. Воздух с бензином и смертью.
Предложили местечко. Приют для бездомных:
Только вымыла – новые: тут же – те же. Пятнадцать минут сна на циновке. Вместо медитаций и грусти сакухати – тарелки, тарелки.
Чо спросила хозяйку, откуда запах бензина.
Иллюзорные тарелки все носить стали к Чо. Мужики в рыжих касках – тоже. Их она не любила. Чёрную кровь трудно смывать.
Чей-то крик разбудил. Чо вскочила с циновки, керамический нож занесла – прямо в зал. Четырёхлетняя девочка. Чёрная масса нависла. Взмах – и лужа на кафель. Запах – асфальт.
С ладошками чёрными – в объятия Чо. Дитя хнычет в грудь.
– Там бахнуло как! – Девчонка в слезах. – И полезли эти… Машу с Димкой сожрали!
Чо – в окно: чёрный ливень. Киты бросаются на́ берег, птицы валятся с неба. Нефтью мажут лица рыжие мужики. Бьют поклоны, поют. Нефтяные демоны о́ни шагают по каскам. Меняют формы. Крокозмеи, квадраты, треугольники.
Спрыгнула. Рассекая одного за другим, Чо приближалась. К бьющей в дождливое небо чёрной струе – приближалась.
У скважины края – застыла. Вверх летят чёрные сгустки ничто. Перегнивших останков китов, моллюсков, младенцев. Чёрная кровь, сорок восемь за баррель – и масляный, резкий, неотвратимый запах вечности
Оглянулась назад. О́ни слиплись в чёрную пасть – тысяча рук, ни единого глаза. Руки тянутся. Ползут. Чо зажмурилась крепче – сшагнула.
Её поглотил. Безмолвно-зовущий чёрный труп пустоты.
Но не той. Что обычно. Какой-то. Другой. Какой-то...
Нефть проникает. В глаза. Чёрное солнце. Лезет. Чёрный квадрат.
и луч света пал в небытие – Чо увидела, где бежит шея у этой чёрной твари. Перерубила.
Нефть прекратилась. Перед носом – глазасто-длинная ладонь милосердой Бодхисаттвы. Чо запрыгнула, возносясь на поверхность.
А из бездны взвилась чёрная тварь без лица. Не было ног, рук, крыльев. Пыталась лететь. Какой-то умник вдруг закурил – раздался фейерверк. Тварь загорелась и всё небо зажгла. Горела, вертелась, крутилась – туда, в океан.
Рыжие мужики смотрели на Чо. С её носа, клинка – капала нефть. Чёрными не были одни белки́ глаз.
Позже узнали: тварь за Камчатку упала, убив всё живое в заливе. В «Роснефти» – банкротство, аресты, сэппуку, побеги…
…А в Японии отказались от нефти...
Чо бродила и мыла – Рюсю, Кюсю, Хонсю: Америка, Америка, Америка – японцев нет. Экология, мир во всём мире… Чо не верила – мыла, бродила. Моешь тарелку – и она возвращается. Моешь – и снова она же. Мыла. Бродила. Смиренно – в этой пустоте. Нет ни ума, ни тарелки, ни воды, ни сансары, ни нирваны, ни пустоты, ни этого «нет»: Будда – Небудда, Не́будда – Будда, и тэдэ и тэпэ, – но какого-то хрена она снова «здесь и теперь», поставя ногу журавликом, моет тарелку.
Иногда, на кудрявом холму, средь цикад, электрические о́ни её стерегли. Но керамический нож всегда был проворней.
Играла на сакухати между тарелками. «Аригато козаймос!» – густая чернота японских глаз… И Чо поняла. Они отказались от нефти не потому что так захотели: они отказались от нефти, потому что Нефть их попросила.
Снова Киото – тори, ступеньки, учитель: сидит над тарелкой, ест рис.
Поведала ему Сахалинскую повесть. Почему? Почему??
– О, я знаю, – ответил учитель. Улыбнулся.
С глазами такими узкими, что неясно – открыты ли? – он доел рис, отложил палочки и поставил пустую тарелку на свою лысую голову. Чо улыбнулась смиренно и всё поняла.