Никита Немцев. «Путь в Беловодье»
Окружённые ересью, в совершенном изгнании (тут нетовцы, там беспоповцы, под боком прыгуны, а на соседней горе вообще через бублик молятся), в мохнатых и угрюмых бородах Алтая, поюжней Мульты – в местечке Долиноводно спасались старообрядцы.
Община добротная, богоугодная: квадратные бороды, смирные жёнушки, табуны детей, отсутствие машин, дорог, паспортов, табака, рок-н-ролла, телефонов, интернета, электричества, книг, в которых не водились бы яти и еры… Что-то слышали там про Сталина, про войну, ну и довольно Антихристовых шашней этих – поститься надо, канон Андрея Критского читать, коней пасти, мёд собирать, коз доить, картошку сажать.
Говорят, Австрийское согласие с Белокриницким вместе и в притворе не стояли, а самый верный обряд здесь, у Долиноводских, где службы длятся что-то по двенадцать часов, а Одигитрия такая древняя-почерневшая, что только по окладу отличить от обгоревшей доски можно (кажется, к ней сам Авва́кум прикладываться радость имел).
И в этом-то стылом безвременьи, маслянистом свете скаредной лампы, холщовой рубахе по колено, над Священным Писанием, подперев щеку кулачком, – сидел Евпукентий.
Сидел и думал про Евдокию: какие у Дуняши глаза, улыбка какая, волосы (чёрные – до пурпура почти), а сарафан такой, что даже щиколки видно, летающие словно… – и лениво полз взглядом по строке («аще кто возглянет на жену с вожделением…»). Мечась от лампы, тени бесновато приплясывали по стенам, а Евпукентий думал про Дуняшу, думал – и держал молитву супротив похоти.
– Эй! Евпу́ка! – раздалось из форточки забойно.
Евпукентий оторвался от книги и приподнял керосинку: с шалопайским носом, красными ушами, бритая налысо (а лишай в горах водится) – торчала башка Пантелеймона.
– Чего тебе? – Евпукентий отвернулся к Писанию и думам о Дуняше.
– Я тут прикол такой узнал… – Пантелеймон так и торчал в форточке. – А ты чего не спишь, Евпука?
– Молюсь, – пробурчал Евпукентий важно, как будто усы уже растут. – А ты чего шляешься? Опять дрыхнуть на службе будешь?
– Воровал? Ну понятно. – Евпукентий тупо смотрел в строчки, стремительно теряющие последний смысл (а вишня сейчас так красна и кисла…).
Где-то вдали шушукался ветер. С подбородком на форточке, Пантелеймон медленно провёл пальцем по стеклу (такой звук противный!).
– А погнали в Беловодье? – брякнул он вдруг.
– Сейчас?? – Евпукентий испуганно глянул через плечо.
– А когда ж ещё? Потом большие будем – жёны, хозяйство, служба.
– Да мы ненадолго, чё ты! Ну максимум пару дней помотаемся.
– А настоятель Вендиамин говорил…
Слово это врезалось в ухо и оставило косой надрез: оно было такое вонючее, грубое, чужеродное и… прикольное – что Евпукентию ничего не оставалось как отчеканить:
– Нет. Не зассал. – Он оглянулся по углам юношеской своей кельи. – Только у меня ничего нет для экспедиции. Нам собраться нужно.
– Я дядю Мосю попросил. – Пантелеймон пролез в форточку уже по самые плечи. – Он нам нычку сделал: шмотки, обувь, консервы – ваще рок-н-ролл.
– Это какой Мося? Из бубликанцев что ли?
Сгибаясь в лягушку, Пантелеймон просунул в форточку ногу, а затем ещё одну и – чуть не грохнувшись – ловко спрыгнул на стол.
– Это как же мы к ним… – Евпукентий порядком стушевался.
– У Вендиамина отпрашиваться хочешь? Ну, Евпука, так ты и через полгода Матфея от руки переписывать будешь.
Хмылясь, Пантелеймон уселся на столе и закачал ногами, а Евпукентий – с умной Иисусовой молитвой на устах, обореваемый мыслями о грехопадении, – принялся одевать штаны, лапти и искать спички для лампы.
– Вот это по-пацански, – одобрил Пантелеймон. – Дай пять!
И подставил отпяченную ладонь: не вполне понимая этого жеста, Евпукентий хлопнул по ней.
Затем они залезли на стол, отпахнули окно и – спрыгнули.
Ночь была фиолетовой, неземной – иногда она колола булавками свежести, но больше гладила нежною рукою. Долиноводский скит располагался на вершине обветренной сопки, со всех сторон обнесённый острыми елями, бревенчатыми стенами и колючей проволокой с вышками (на случай Гога и Магога). Когда-то здесь бурили недра и добывали руду – что, конечно, служение дьяволу, – но батюшка Архилох, предшественник Вендимиана, все ходы заколотил, освятил, колючку где можно и нельзя повесил, крестов побольше водрузил, и объявил, что здесь Град Божий, а в шахты лезть нечего, бесы там, бесы (народ, впрочем, смирный собрался – никто и не норовил).
К этим-то шахтам сорванцы и направлялись мимо спящих избёнок – с опаской вслушиваясь, что там: шорох, огонёк?
– Раньше ж через ворота ходили, – прошептал Евпукентий, когда они почти подошли.
– Ну так тогда Феофил на страже стоял, ему чинарик притащишь – дрыхнет как зюзя.
– Теперь Сосипатр стоит. Трезвенник. – Пантелеймон сплюнул.
Луна висела тонкая, соблазнительная как щиколка Дуняши, – а они раздвинули пушистые ветви, выдернули два гвоздика и отодвинули доску.
Евпукентий трижды перекрестился.
– Давай лампу, – прошипел Пантелеймон.
Тренькнула спичка – багровые отсветы облизнулись и явили неровные, как бы руками мятые, своды гротов, ветхие днями гнилые подпорки и вагонеточную колею (снести бы её на лом и разбогатеть!..). Сосредоточенно глядя под ноги, они шагали по отсыревшим шпалам.
– А если нас черти схватят? – спросил Евпукентий, озираясь.
– Не. Чертей здесь нету. – Пантелеймон самоуверенно приподнял лампадку (а ступал-то всё равно трусовато). – Тут только чёрные, бывает, что зимуют.
– Ну не туркмены, не уйгуры – как их там… Да – манихеи. Хитрожопые ребята! И Магомету молиться успевают, и буддам там каким-то, и Христу.
Оба машинально перекрестились.
– Жуть какая!.. – выдохнул Евпукентий. – Не то что у нас…
– Ага. Ну и вообще Христос у них, – Пантелеймон снова перекрестился, – не Сын Божий, а так, чисто пророк: Иса его звали. – Он ещё раз перекрестился. – И типа на кресте не Его распяли, а Его братэллу Диониса. Ну а сам Иса вместе с апостолами бежал на Алтай, где женился и детей нарожал, из которых эти чёрные и произошли.
Какое-то время они молча ступали по шпалам, слушая гулкие капли.
Раз – что-то лязгнуло. Оба замерли. Переглянулись.
– Крыса, походу, – Пантелеймон прошептал.
– Интересно, а какое оно вообще – Беловодье?.. – мечтательно проговорил Евпукентий.
Тут шорох и лязг обернулся в несомненно брякнувшуюся кастрюльку, резкий матерок и тут же – «прости, Господи». Лампа повернулась – сжавшийся калачиком, с греческим носом, восседающий на своей бороде яко на ковре ассирийском – на них жмурился Моисей Литиевич.
– Дети мои, это вы? – проговорил он, заслоняясь рукой, и привстал на бороде.
Пантелеймон всучил лампу Евпукентию и бросился обнимать старца. А Евпукентий подумал, поставил лампу и тоже подошёл.
– А что вы тут делаете? – поинтересовался Евпукентий.
– От мира спасаюсь. Наипаче от вашего, от Долиноводского, – ухмыльнулся он серчаво и разложил бороду для ребят. – Самоварчику?
– Ага. – Пантелеймон плюхнулся на бороду. – Только я никак не пойму, почему вы с бубликанцами-то в контрах?
– А… – Моисей Литиевич налил две кружки и протянул мальчишкам. – Неправославная вера у них, поганая. До того дошло, что бублики нужно освящать в достолепный день у достолепного иерея в достолепной посуде достолепной водой, – да ещё бублики не абы какие, а достолепно купленные у достолепного представителя Международного Союза Бубликанцев за ихнюю достолепную криптовалюту… Тьфу одно, в общем, – формализм бездуховный! Соборы ещё вздумали переписывать…
– Да вы же сами Никейский собор отрицаете! И бублики у вас вон висят.
– Ну, бублик – это вам не Никейский собор.
Свет лампы мерцал по стенам выдолбленной кельи. Вместо икон и распятий – со всех сторон висели бублики, протянутые на ниточках, составленные стопочками, выложенные в кресты, в смутные подобия Богородицы и даже Воскресения Христова (мало чем отличавшегося от подобия Богородицы). Евпукентий потянулся было взять один к чаю, но вовремя одёрнулся.
– А вы прямо на бублик молитесь? – спросил Евпукентий осторожно.
– Это типа плоть Христова! – Заёрзал Пантелеймон. – А пустота в бублике – это кровь.
Тут Моисей Литиевич взял один и схрумкал негромко. Мальчики покосились как на богохульника.
– Да вы садитесь поудобнее. – Он набил себе подушку из бороды. – А на бублик молятся – это которые от наших с ересиархом Пафнутием в Пустозёрск ушли прошлого года. Тёмная вера… По мне, так бублик жевать – оно правильнее. Ну а если помолиться приспичит – так уж сквозь хотя бы…
– А у нас в Долиноводно… – начал было Евпукентий.
– Да ваши Долиноводские одним ухом святых угодников слушают, а другое им дьявол мнёт. Тьфу! – Он выплюнул чай в бездну шахты.
– Ну, деда! Обижаете! Им оба дьявол мнёт. – Пантелеймон выплеснул чашку туда же. – Так что – где шмотки?
– А. Вещи-то? Да вон, за самоваром. Н-да… – Моисей Литиевич уплыл взглядом в блаженную задумчивость. – Я как ваших-то годов был – тоже Беловодье искать ходил. Да повернул на полдороге и снега не хлебавши.
– А что же так? – Евпукентий вежливо допил чашку и отставил подальше от бороды.
– Бублики кончились. – Моисей Литиевич вдруг разбухтелся. – Ладно, надоели вы мне бороду топтать. Ну давайте-давайте, проваливайте! И да направит вас Святой Дух! – Он перекрестил их бубликом. – Коли дойдёте – замолвите словечко за раба Божия Моисея, а коли нет – передавайте Вендимиану, хрычу старому, что Блаженный Августин шельма! Завёл тут у нас формализм бездуховный со своими платониками... Да эта собака Лутер и тот больше во Христе был!
Ребята встали и откланялись, а Моисей Литиевич закутался в бороду, точно в люльку, и откатился в уголок кельи. Подобрав, на цыпочках, за самоваром два узелка, Евпукентий и Пантелеймон двинулись – дальше по тёмным шпалам, размахивая лампой, всё красящей в масляный свет.
– А чего это он, – Евпукентий то и дело озирался в черноту, – совсем, что ли, без света сидит?
– Ага. Аскеза у него такая типа.
– Ну просто он понял, а бубликанцы – нет.
Вертя в уме загадочные сии слова, Евпукентий махал лампой как кадилом и топал по трухлявым шпалам. Наконец, показалась дверь на засове, а за ней бледный просвет: он побежал скорее, отпахнул – и – изумрудная долина, пробегая меж двух толстошеих гор, нежно струится куда-то за край ночи; внизу – речка скачет по камням, вверху – луна призадумалась и высыпали звёзды – глядеть, глядеть, глядеть! А там, в низине, за рекой – огромной тучей стоит и манит какой-то сказочный сосновый лес…
– Хвоя бесов отгоняет, – улыбнулся Евпукентий и бодро зашагал.
Чуть не кубарем, они наперегонки сбежали по высокой траве вниз, зачерпнули ладошками голубой бунтливой воды и, напившись, стали искать переправу. Плутовато – наслаждаясь волей и приключением – они по камням перепрыгали через реку (Пантелеймон правый лапоть подмочил) и увидели ровную, утоптанную дорогу. Какая-то машина – с рёвом пролетела, утирая носы – они рухнули в кустарник, глядя красным огонькам вслед.
– Так вот какой экипаж у Антихриста… – прошептал Евпукентий и перекрестился.
– Я такие видел, – сказал Пантелеймон важно, – это называется тачка.
– Гляди! – Евпукентий стал в полный рост. – Огонь!
И действительно – не доходя до следующего гребня, у края соснового мрачного леса по полю шлялись коровы, звеня колокольцами: возле их стада – блестел и игрался огонёк. Осторожные, – но в общем-то и не скрываясь, – ребята пошли в его сторону.
Их встретили молча, не шелохнувшись: ни охраны, ни собак – только коровьи лепёшки (такие приятно вонючие), распряжённые обозы, шатры, палатки и полусонные люди вокруг изрядного костра. Евпукентий и Пантелеймон тихонько подсели на брёвнышко: кто с детьми, кто с кружками – все сидели и зачарованно смотрели в огонь, как бы в центр Вселенной.
– Здраво. Вы каких будете? – заговорил негромко дядечка справа. Он был в измятом зелёном пиджаке и цыганской шляпе.
– Мы православные, с Долиноводно, – сказал Евпукентий.
– Ты чё, палево ж! – пихнул его Пантелеймон.
– А. Это хорошо, – улыбнулся дядечка. – Мы тоже православные, только кочевники. У нас православный караван.
Кочевники эти молча глядели как беснуется жирное пламя, пытаясь допрыгнуть до небес, и щедро – расточительно даже – подкидывали полешки. Молчание было уж что-то слишком сосредоточенное, так что Евпукентий понял – они молятся.
– А… – Пантелеймон прокашлялся. – А почему вы кочуете?
– И ни одна община вам не канает?
– Мы в разных были. Неправославно везде, неправильная вера у них. Ну в Царстве Зверя понятно – Собор Вооружённых Сил, золотой Исус на престоле, да только эти-то не лучше: в одном скиту я икону с золотым телёнком видел, в другом на евхаристию младенческие пятки режут. Да оно понятно – Звезда Полынь упала, обезумели все…
– А какая вера у вас? – спросил Евпукентий.
Тут все сидевшие у костра – младенцы и спящие включительно – вдруг хором проскандировали:
– ВЕРУЕМ ВО АТОМНОГО ХРИСТА И ПРИШЕСТВИЕ ЕГО!
И грянули какую-то страшную песню без слов, тоники и мелодии: это были первородные звуки горлового пения в смешении с додекафонией – со страшным напором, сразу со всех сторон, растаптывая и сокрушая. Из инструментов у них был только бубен, в который беспорядочно колотил какой-то монгол, сидевший у самого костра.
– ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ЯДЕРНАЯ ВОЙНА УЖЕ СЛУЧИЛАСЬ! НО ФАРАОНЫ ПРЕДПОЧИТАЮТ МОЛЧАТЬ! – перекрикнул эту вакханалию цыган и приложился к фляжке. – БУДЕТЕ?
– СМЕСЬ УРАНА И ПЛУТОНИЯ! ЕЁ АПОСТОЛЫ ПИЛИ, ЧТОБЫ ВО ХРИСТЕ ВОСКРЕСНУТЬ!
Евпукентий осмотрелся по сторонам и заметил, что на эти утробно-звериные звуки совсем близко подошла любопытная корова. Он потянулся было погладить её, как вдруг заметил, что у коровы две головы.
Пантелеймон пихнул Евпукентия:
– Слышь, Евпука. Давай валить отсюда, а?
– Погоди. – Евпукентий повернуля и заорал цыгану в ухо, перекрикивая эту ревущую бездну. – А У ВАС РОК-Н-РОЛЛ ЕСТЬ?
Только две цикады что-то трещали.
– Что-что? – переспросил цыган и очень напряг слух.
– Ну рок-н-ролл. Музыка сатаны.
– Ха-а! Такое уже никто не слушает – все слушают рэп.
Этот женский бойкий голосок сразу пробежался щекоткой по рукам Евпукентия: в джинсовом комбинезоне, радужных колготках, со стрелками под глазами – это была Дуняша. Она до страшного походила на Равнинных – выдавала её разве что стрижка под горшок, как у всех Долиноводских.
– Что ты здесь делаешь?.. – подошёл он, задыхаясь, запинаясь о траву, и чуть не схватил её за руки.
– Тусуюсь. – Она вульгарнейшим образом жевала жвачку. – А вы чё?
– Кони идут! – засуетились кто-то. – Кони какие-то!
Пантелеймон с Евпукентием тут же прыгнули в ближайшую палатку и застегнулись: лёжа на животах, они смотрели в зеленоватую стенку, на которой – как в театре кукол – разговаривают тени.
– Братцы! Вы двух охламонов часом не видали? Один лысый, другой как я стрижон.
– Коли встретите – надерите им ухи и передайте пакостникам этим, что Вендиамин обратно их не пущает.
– Хорошо, брат. Атомный Христе на помо́чь!
Сзади что-то щёлкнуло – раздался голос с хрипотцой:
Это была Дуня. Она – ужасно напоказ – курила вонючую сигарету (прямо в палатке!): такая чужая, такая далёкая... Только щёки-матрёшки напоминали о всех съеденных втихаря булочках, россыпь звёзд в глазах – о невинных догоняшках в соседском свинарнике, детсадовская улыбка с челюстью на отпад, – о том, что они слишком засматривались на луну, забравшись на скалу повыше… Всё это обполз ядовитый синий дым.
– М-м-мы? – проговорил прибитый Евпукентий.
– Мы Беловодье ищем! – сказал Пантелеймон, весь выпячиваясь, и вдруг раскашлялся.
Дуня зубами перехватила сигарету – деловитая как мытарь – и уставилась в телефон без кнопок, тыркая пальцем прямо по экрану:
– Ага… Короче – через три минуты один мужик проходить будет… Чё развалились? Погнали давайте!
Она вытолкнула их из палатки и повела мимо пастбища двухголовых коров (у некоторых было по три, по четыре). По самой опушке леса – ни на кого не обращая внимания, с бородой полуседой, получернявой, – широкими шагами проходил смуглый мужчина в каком-то тряпье и сандалиях, стёртых в манную кашу. Чуть не бегом, Дуня догнала его и затараторила что-то, махая на ребят. Евпукентий с Пантелеймоном постояли, посмотрели и – делать нечего – побежали за ней.
– Дядя Жень, а, дядя Жень! Ну им реально в Беловодье надо, можно они с тобой?
Дуня со значением кивнула мальчикам и отстала, а Евпукентий с Пантелеймоном, болтая узелками, продолжили полубежать за дядей Женей. Евпукентий мучительно оглянулся (даже не обнял на прощанье!) – и увидел, как Дуняша ему подмигнула…
Шли молча, долго, уныло. Во время подъёма, узелок становился пудовым, пот лез на глаза, и думалось: когда же спуск? Потом начинался спуск – камни прыгали из-под ног, всё осыпалось, и думалось: когда же в горку? Единственным утешением Евпукентия были мысли о Дуне – как она опустилась до такого? – и смиренная молитва за неё.
Кручёные скалы, щедрые мазки долин, холмы (заснеженные с подветренной стороны – почти зелёные с другой), серые ручейки, неухватимое небо, скалы с ледяными жилами, родящиеся облака, восходы и закаты, верблюды, кони, горный лук – всё это проносилось перед глазами изумлённой трусцой. А смуглый мужик этот всё шагал своими громадными шагами: и Евпукентий одесную, Пантелеймон ошую – шагали тоже.
В какой-то момент, Евпукентий всё же не выдержал:
– А остановки будут? Я проголодался.
– Предпочитаю – Агасфер. На худой конец – дядя Жень.
– Так вот почему вы в караване Атомных не остановились передохнуть! – Пыхтел Пантелеймон.
– Покоя не имею, всё время хожу. С тех пор как отказал в отдыхе Господу Нашему. – Весь горестно ссутулившись, дядя Женя вздохнул (но шаг не замедлил – ни на секунду). – Атомные – с бесом, всю веру опоганили. Такой храм и псу не нужен.
– Дядя Жень, а как же вы причащаетесь, если всё время на ходу? – спросил Евпукентий и запнулся о ступеньку из корня.
– А у меня вся церковь в голове помещается: с колоколами, престолом, прихожанами, архидьяконами.
Ребята переглянулись с улыбкою, но тут же припустили – не отставать.
– Но если Атомные – с бесом… – Завился слева Пантелеймон. – Тогда какая вера самая трушная? По Святому Евангелию?
– Да балбесы апостолы эти! Фантазёры!
Евпукентий и Пантелеймон на месте застыли, а дядя Женя топал себе дальше в лесной разлив – как не бывало их. Первым опомнился догонять Пантелеймон, а там и Евпукентий узелок подхватил. Затрусили рядом.
– Ну во-первых, Христос был китаянка, – пробубнил дядя Женя.
Ребята снова встряли, снова опомнились – побежали.
– Самая обычная, узкоглазая, с усишками немного, – продолжал Агасфер. – Правильно зовут её И-Суся́ Хри-Та́у. Я бы иероглиф нарисовал – на ходу неудобно. Ну вот апостолы и решили: тридцатилетний иудей посолидней чем пятилетняя китайская девочка. И понеслась.
– А чудо с Лазарем было? – Евпукентий вился справа.
– Было. И ещё много чего было. Всё равно никто не верил пятилетней азиатке. Пришлось распятие устраивать.
В траурном молчании – взор долу – мальчики шли за Агасфером. Пекло в затылок сменялось продирающим ветром: потом снова пекло, потом ветер – пока не сливались в какой-то странной гармонии жара и холода. Кедрач чесал свои бороды, реки пенились о скалы, перевалы, бурча, тянули шеи, взирали на местность – и падали замертво, чтобы, отлежавшись, начаться опять.
Они видели всякое: безбрежная туча конников, динозавры, жующие пальмы, китаеглазый папа римский на красном кадиллаке, остовы пылающих городов, элитные гостиницы пирамид, экспедиция в касках со свастиками и автоматами, рыцарский строй в латах, Александр Македонский на щитах, огненные колесницы, мечущиеся в небе, стальные башни, взмывающие в космос и падающие пупырчатыми грибами, сделанными из едкого пепла, мамонты скачут по скалам, их ловят в сачки исполины – и несут в Вавилонскую башню, спиральную во все стороны, венчая победу триумфальных зеркал.
– Мы что – и во времени перемещаемся? – опомнился Евпукентий, выпучивая глаза.
– Конечно. – Агасфер усиленно шагал. – Когда идёшь не переставая, сознание разгоняется и прыгает за предел. Мы обсуждали это с Адамом.
– Нормальный мужик. Туговат только немного.
Вокруг хлестали вьюги и снега, повсюду обступали горы гор: каменистые, мшистые, белые, лесистые, захватывающие дух и унылые – никакого глаза не хватало всё это вместить. Не останавливаясь, ребята накинули тёплые куртки и отпустили узелки на воздух (платки заволновались на ветру и улетели): след в след за Агасфером, уверенно ступая по сугробам и камням, минуя долины, ущелья – напрямик – они шагали от вершины к вершине.
– Видите грот – на нос похожий? – из глубины метели раздался голос.
Там и правда был грот, напоминавший нос огромного титана.
– Да! – крикнул Евпукентий в снег.
И Агасфер свернул к обрыву, ушагивая необозримо далеко – на вершину какой-то совсем уже погибельной горы.
– Спасибо! – крикнул Пантелеймон вслед мелкой фигурке, терявшейся в снежинках и глыбах.
А Евпукентий подумал и сложил руки рупором:
– Там царство Божие! – ответило недоступно-далёкое эхо, голосом не человечьим, а горним.
Переглянувшись, ребята пошли в сторону титанического носа.
Снег лепил пощёчины и заносил пустотой по колено: пуховики Моисей Литиевич правда выдал здоровские, а вот на ногах у ребят так и болтались смехотворные лапти.
– Надеюсь, в Беловодье этом хотя б тепло, – пробурчал Пантелеймон, зябко сжимаясь.
Грот казался так близко, а они всё шли и шли – на ощупь, увязая, вымокая от пота, покрываясь скрипящей коркой – шли и шли – потихоньку, храня дыхание – шли и шли, и шли – до отупения мысли – шли. Ни ощущения усталости, ни мыслей о Дуняше, Агасфере, просто – идёшь. И в голове изредка: тут лучше правее. А вот тут левее. А тут правее. Левее.
Когда в снежном ничто начали проступать не то иконы в золоте нимбов, не то многорукие существа с бусами из голов, танцующие скелеты тлею в фиолетовом пламени глаз выдранных нервами из лезущих в другие глаза им голов нервного гаться чтобы собственно несозрачки которые ниют в пущи костюмах чере но от змеи путающих поцелуев извиваются любезно стозевноснов никак не дождато угие ться глаза и когда хри во все стороны из-за кстати кишок потрошённые щупальца разлага бы г ёк – спасительный нос повис прямо над ними. В голове Евпукентия зазвучал Благовест.
Здесь было достаточно сухо, ветер не захлёстывал, а дальше вглубь вёл какой-то лаз. Отряхнув оледенелые ноги, они направились в пещеру.
– Ты тоже этих духов стрёмных видел? – потряхиваясь голосом, спросил Пантелеймон.
– Ага. Совсем рядышком смерть была. – Евпукентий перекрестился. – Слава тебе Господи – пронесло!
– Да эти все. Бубликанцы, Атомные, Долиноводские, Жиды вечные… Нет, походу, правильной веры на этом свете. Один Христос и был христианином, а нам даже пытаться нечего…
Евпукентий взглянул на товарища и оторопел: сквозь лицо Пантелеймона явно смотрелся череп. И какая-то вдруг чаша ударила – динь-ь-ь-ь-ь-ь (и голоса со всех сторон, и шопот, шопот – как бы пещера сама в себе шепчется).
– Ты мне беса уныния тут не разводи! – Он подхватил Пантелеймона под руку и поволок. – А то молитву Василия Великого читать стану.
По длинному коридору из сталактитов (они торчали со всех сторон – мелкие-мелкие, как ворсинки; некоторые – светились), они вышли в большую круглую комнату с пузатыми нишами. У тихо трескающегося огня – сгрудился какой-то цыганский табор (на секунду показалось, что это те – Атомные); отдельно от них, утопая в длинных шубах и шапках сибирского меха, сидели два белых мужчины и женщина: вшивые, заросшие, в саже – они что-то строчили в блокнотах и иногда обращались к стопкам книг, занимавшим примерно половину пещеры (иные из стопок были выше человеческого роста). На другой же половине, у костра, сидели, тихо переговариваясь и посмеиваясь, темнокожие низенькие люди с красными глазками. Один из них – приподнялся неуверенно.
– Здравствуйте! – сказал громко Евпукентий и усадил Пантелеймона поближе к огню: тот брякнулся как мешок картошки.
Красноглазые засмотрели. Тут к ним подошёл один из белых – с мягкими масляными глазами и усами, повисшими криво:
– Позвольте представиться – Макар Степанович, генерал-лейтенант-с, я отвечаю за безопасность международной Среднеазиатской экспедиции. – На его засаленной шубе действительно угадывались какие-то погоны. – А вы, юноши-с, покорнейше прошу простить моё недоверие, весьма, впрочем, понятное в данной местности, но – кто вы?
– Я – Евпукентий, а это – Пантелеймон. Мы дорогу в Беловодье ищем.
– А! Шамбала! Как удачно – мы здесь по тому же замечательному поводу, однако, в большей степени-с как учёные… Эй ты! – Он крикнул на каком-то тарабарском пару звучных, и красноглазые заносились, гремя котелками. Макар Степанович ласково обернулся: – Кушать изволите-с?
– Я не хочу, спасибо. А вот мой друг…
Тактично подхватив за локоток, Макар Степанович отвёл Евпукентия к углу с книжными башнями (они качались как корабельные сосны): за ними таились изумрудный кальян и поднос, обильно усыпанный какими-то корешками. На руках, красноглазые принесли Пантелеймона и водрузили его на ложе из книг, а Евпукентию – подобострастно протянули кружку дымящегося чаю. Он не спешил прикладываться.
– А где мы? – спросил Евпукентий, глядя в чай (чернее чем нефть).
– Подножие Кайласа, горный Тибет, – ответила седовласая женщина с базедовой болезнью и мутным взглядом, на полглаза отрываясь от пышного фолианта (Евпукентий заглянул: это был какой-то нерусский язык).
– Видите ли, – вступился Макар Степанович, – мы шли с экспедицией Николая Константиновича Рериха. Под Хота́ном местные власти пять месяцев продержали нас в горах-с, во власти нечеловеческих морозов –французский коньяк во фляге замерзал. Когда же нас отпустили, мы, проявляя отвагу и верность идее, двинулись далее в сторону Индии, но на одном из перевалов экспедиция лишилась троих участников, сорвавшихся в ущелье. Эти трое несчастных-с и были мы.
Евпукентий обернулся на тибетцев: те уже не шутили, не ели, не грели руки возле костра – во все глаза они таращились на чужаков.
– Вы не пытались выбраться отсюда и дать о себе знать? – спросил он.
– Какое!.. Это было почти сто лет назад. Николай Константинович уже, должно быть, покойник. Не думаю, что и дети его живы-с.
– Мы не имеем никакого морального права повернуть назад, когда настолько приблизились к Шамбале! – проговорил надменный старичок с вытянутым лицом, отшельнической бородой и глазами маньяка. Оживлённо склонившись над листом – одну за другой – он писал разноцветные свастики.
Пламя играло в этих лицах первобытными отблесками, тени ползали по стенам. Смутно чудилась какая-то вибрация – будто бы гора что-то мычит.
– Так вы изволите говорить, что не проголодались? – Макар Степанович кивнул на поднос из корешков.
Умотанный в плед, Пантелеймон вдруг очнулся, жадно загрёб окоченелой рукой корешки и принялся их жевать.
Все помолчали, глядя как пар вылетает изо рта и стекленеет в воздухе.
Вдруг – старичок с маниакальными глазами бросил свастики и стал чистить кальянную чашку, тихонечко ворча:
– Отнюдь не хочу, чтобы это было воспринято как бравада, но до ноздри Люцифера добиралось не так уж много людей… Это факт. Вы видели нос – там, наверху? Кайлас – правая ноздря, Белуха – левая.
– Лю-ци-фера? – Евпукентий вдруг почувствовал, что всё это время он пропадом валился бездну.
– Ну конечно! Ещё одно имя Христа, вы забыли?.. Денница, «утренняя заря» – помните у святого Павла? Нет?? У-у, дилетанты! – брюзжал старичок. – Просто здесь, в Кайласе, наиболее содержательный архив. Мы уже сняли шесть печатей из семи: мы знаем, как и кем писались основные тексты мировых религий, какие техники использовал Христос для изменения материи на квантовом уровне, мы знаем, что учился он у своего предшественника будды Самантабхадры, когда находился в непроявленном состоянии…
– Но седьмую печать может снять только грядущий будда Майтрея, который явится вслед за Ригден-Джампо! – прибавила седовласая женщина, оторвавшись от книги. Посмотрела пустым взглядом вникуда (пространство созерцающее пространство) – и снова в фолиант.
– Какой вздор! – маниакальный старичок затряс кальянной чашечкой. – Христос и был Ригден-Джампо! Слышите? И был! А вот Махди…
– Ну что вы как маленький со своим Махди! – оборвал Макар Степанович. – По меньшей мере, за несколько лет до его прихода Восток должен окончательно схлопнуться с Западом-с: в идеальном сценарии – европиоид становится Далай-ламой, а какой-нибудь рабочий китаец – папой римским.
– А кто из них Антихрист?.. – застенчиво спросил Евпукетний.
На него посмотрели, как на первоклашку.
– Ммм… – промычала седовласая женщина, не отрываясь от чтения. – Их дитя-андрогин?
– Что за кургузое антигеноновское мышление! – старичок замахал набитой чашкой. – Корректнее говорить о предтече вернувшегося Христа – новой эманации Кришны-Джампо.
– Коллега, я бы не стал так упрощать! Сейчас... – Ступая по книгам, Макар Степанович, точно по Лествице, забрался на совсем уже недосягаемую стопку, вытащил одну и раскрыл. – Вот – здесь открытым текстом написано, что Христос был одним из будд, исполнявшим ответственную задачу, но всё ещё не Ригден-Джампо, пришествия которого, по самому грубому расчёту, мы ожидаем-с через…
– А что это у вас? – спросил Пантелеймон, доевший все корешки, уставясь на изумрудный кальян.
– Чаррас, – ответил старичок, кладя угольки на чашку и приложился к гусеничному шлангу. – Хвала всем буддам, в Кашмире мы обильно запаслись превосходным гашишом. А то как же иначе удерживать сознание в ясности? – Он приложился.
– Хотите-с? – соблазнительно кивнул Макар Степанович.
Евпукентий скромно мотнул головой, а Пантелеймон вдруг уверенно схватился за шланг, сделал несколько тяг и уселся на книгах, точно йог, внимательно ворочая слюну. Минуты через две он расплылся в размазанной улыбке и рассмеялся.
– Так вот. А про Махди здесь написано…
Разговор продолжался, а Евпукентий сидел и не понимал. Эти люди всё хватали что-то, хватали – как пойманная рыба воздух, как сачок пустоту, какое-то бельмо: и целую вечность они так сидели на этих книжках, с этими маслянистыми мыслями, с этими душными беседами, с этими глазами стёкол. В тихом отчаянии, Евпукентий отвернулся – и увидел: стена – гладкая, ровная, как отполированное зеркало со станка, но только чёрное: и в этом чёрном зеркале – их костёр отражён. Вдруг – показалось крыло, ещё одно, и ещё – всего четыре – и прекрасная женская головка. В диадеме, тихая и неземная, ловкая как трясогузка, она переступила с лапы на лапу и поманила: как бы – пойдём. Евпукентий оглянулся: никто из сидевших в дымах кальяна её не видел. Он встал – невидимый тоже – и пошёл.
Пройти через зеркало оказалось легко – точно бы сквозь водопад (только что-то стукнуло в темечко), а за ним – не райские сады, не жадная зелень, не голубые речки и не пустыни, – а снежное, молочно-нежное ничто нескончаемого света со всех сторон. В этой пустоте как бы плавали контуры, но их приходилось додумывать и концентрироваться, чтобы они обретали объём, – да и незачем было: здесь всё разливанно, всё едино.
– Пойдём, – сказал голос Дуни: вернее – Евдокии.
И он полетел за этим голосом, наощупь передвигаясь по чистому свету, переливаясь как простыня в океане.
– Это и есть Беловодье? – спросил он, полный восторга.
Они плыли дальше: со всех сторон текло молоко, пролитое в вечности – и не кончалось оно.
Евпукентий различал контуры и наброски апостолов, святых отцов, уже покойных членов общины. Наконец, он заметил какой-то особенно тонкий и величественный контур, как бы вибрирующий ниткой – нет, не ниткой, а вышитым на непорочно-белой ткани крестиком – и тьма не объяла Его.
Не надо было слов: от одного вида этого крестика Евпукентий понял: его сочли достойным и предложили остаться в Беловодье подле Илии пророка. Контур Евпукентия возликовал и возрадовался, но складка легла на несуществующий лоб его.
– А можно вопрос? – спросил Евпукентий.
– Можно, – ответил Крестик, как бы в Себе.
– Какая вера самая правильная?
Что-то дотронулось до его лба, изливая гармонию, благодать, и Евпукентий вдруг вспомнил, как грезилось ему в малолетстве, что каждая душа, каждый глаз, каждая травинка, каждая точка пространства – это маленький крестик, на котором распят маленький Христосик: и в каждой точке координат, на каждой странице тетради в клетку, в каждом атоме, во все стороны Вселенной – разлетаются Христосики.
– Я так и знал, – промолвил он, не сдерживая слёз, улетающих в молоко.
Евпукентий оглянулся: за чёрным зеркалом сидели мутные люди и говорили чадные слова: трансцендентно, имманентно, апофатически, Денница, ноздря…
И тут осенило. Полушёпотом – Евпукентий проговорил:
– Как это? Посмотри же! – Ниточка раскинулась во все стороны. – Вот сады, вот воды жизни, новое Небо, новая Земля!..
– Отойди от меня, сатана! – Евпукентий перекрестился.
– Э! Постой!.. Да чё ты… Я кому говорю!.. Стопэ!!
А Евпукентий показал ему средний палец, расхохотался и хлопнул в одну ладошку. Уже зная какая вера самая правильная, – он нырнул назад за это чёрное зеркало, назад в эту стылую пещеру, к Долиноводским и Дуняше, назад – за эту вечную колючую проволоку.