Никита Немцев. «Фантики»
Туда можно пойти, сюда можно пойти, вон туда-туда пойти, затуда и растуда! там туда-претуда повернуть, засюда заглянуть, по коленке хлопнуть и ваще вон туда уйти! – такая Москва огромная.
Ходила по бульварам и всё наглядеться не могла – Ишь.
Сластёна знатная эта Ишь! С Пензенской области сама: всех медведей довела там – ест мёд и ест (уже пчёлы петицию подписывали). Мишки её поначалу пожалели – девчонка, как-никак, – а потом как не выдержали, как собрались, как пенделя ей дали – ажно в Москву улетела!
В слезах, с горящей попой – Ишь протёрла глаза кулачками, поправила сарафан и пошла сладкую столицу изучать – Москву, бишь (конечно, можно бы в Стамбул махнуть, – но туда ведь загранпаспорт надо). Идёт и облизывается: так сладко всё, так вкусно, что улицы сами сворачиваются в крендель. А прилавки-то какие! Ммм!! И не то чтобы еда (хотя еда-то – объяденье полное), а так, вообще, полный комплект – заведения, машины, фонари, экраны, вывески, брусчатка, витрины, бутилированная вода – всё такое сочное, всё такое аппетитное, и как бы сдобрено какой-то сахарной посыпушкой...
Ну а Ишь – знай, облизывается, ходит. День целый прогуляла, голод одолел её, в ресторан зашла – «Прага» (круглый как пирожное, припасённое Арбатом под чаёк). Сама Ишь ростом-то пустяк! – так что под юбками официанток она ловко проскочила и сразу в кухоньку, на табуреточку, – а там торт стоит нарядный: как для неё. А в торте том – шоколад, бисквит, малиновый сироп, грильяж, орех грецкий, марципан красный-красный (как вульгарная кушеточка), виньетка-сердце из карамели и голубичные ягодки впридачу. Ишь на табуретке качалась-качалась, на торт смотрела-смотрела – и проглотила... Жуёт, довольная – с улыбкой как арбуз. Ну а как дожевала, так оглянулась кругом, – а там другой торт, ещё краше, пышнее! Ну что поделаешь – его тоже умяла. Руки все в креме: жуёт, давится, снова жуёт. Круглая как колобок, попыталась Ишь выйти с кухни, – а там у двери стоит: помпезный, трёхъярусный, свадебный торт…
Когда официанты застали её с руками по локоть в шоколаде, бордовым лицом, неспособную на человеческую речь, – Ишь постиг второй пендель: он был так крепок и сердит, что долетела она до Лубянки. Там Ишь встала, пальцы облизала, сарафан оправила – и поняла: надо менять стратегию.
Пошарила глазами по Мясницкой, по Арбату, по Ордынке, по Тверской, по Таганской, по Крылатским, по Пречистенке и Пятницкой – глядь, видит, завод пыхтит. Подходит – шоколадом пахнет. Читает – завод конфетный, «Рот-Фронт». Зашла, расплакалась, заревела, взмолила:
– Пожалуйста, можно у вас порабо-отать!!
Охранники лбы свои почесали и прямо со лбами направились к администраторам. Те Ишь вдумчиво обсмотрели, на калькуляторе что-то там посчитали и вручили ей листочек трудовой.
Каждый рассвет, каждый полдень, каждый полдник и каждую ночь Ишь благодарила Бога за то, что с карьерой ей так свезло. Работала она на конвейере по заворачиванию в фантики, и набивала конфетами – чистый шоколад!! – карманы, носки, подмышки, трусы (тут попа в самом деле начала слипаться). А уж сколько на рабочем месте заточила – о-о-ой-ё!..
Комнату сняла тут же, на «Новокузнецкой». Когда на работе сладкого не хватало – догонялась пастилой, шоколадками, ореховой пастой: а потом ещё халву с чаем!.. Эх, жисть!
Ходить ещё любила, гулять – особенно по бульварам, вязким как мармелад. Вот и ходила раз по Тверской, вдруг видит – витрина: а там ничего в витрине этой, зеркальная пустота, софиты как на театре – и в бархатной подушке от обручального кольца лежит волшебное какое-то пирожное (спиралью вьётся – прямо башенка). У Ишь аж сердце подскочило: подходит она, влепляется носом в стекло – читает:
И отлепилась она от стекла, и двинулась дальше: по бульварам кружить. Сначала нос повесила и так ходила, – потом подобрала. И без всяких этих ИТРЕМСов у Ишь сладкая жизнь!
Да только живёт она сладкую жизнь эту, а коллеги её по цеху – как фантики какие: шелестят пожухлыми глазами, катаются туда-сюда от ветра, шуршат чего-то там на перекурах. И никто-то кроме неё даже конвейер не объедает! Ишь не то чтобы стыдно было, – так, неудобно как-то, неловонько
Ишь раз поймала одного и прицепилась:
– Дядь, а почему вы не подъедаете ничего сладенького?
– Да как-то наелся, – ответил он, прячась в смурное пальто и поскорей на улицу (там уже падал лист).
Ишь не отчаивается – подходит к другой, спрашивает:
Та наклонилась сочувственно и улыбнулась как лимон:
– Ты слышала про сахарный диабет?
– Профессиональная болезнь. Каждый второй болеет на заводе.
Ишь задумалась в какую-то грустную бяку. А что если она тоже диабетом заболеет? И вообще, такая странная штука… Вот шоколадка. Первый кусочек всегда такой вкусный, так эта шоколадка тает и щекочется во рту… Второй кусочек хорош, но с первым уже не сравнишь. Тогда она пытается поправить всё третьим кусочком, но он такой гадкий, такой приторный, что тут же нужен четвёртый кусочек, от которого живот бурчит и топочет ногами, – и вот она уже сожрала целую шоколадку и не понимает зачем…
И такая вдруг грустная грусть охватит, что ничего не остаётся как бежать на улицу и снова кружить бульварами!
А Москва такая пышная, такая нарядная, такая накрашенная – ножку показывает, улыбается плотоядно, берёт за руку и давай отчебучивать! кинотеатры, гирлянды, торговые центры, уличные музыканты, теплоходы, офисы, парки, тусовки – лепота!.. И кружится-кружится в вихре этом, всех тащит в хоровод свой: э-ге-гей, давай, скорей! запрыгивай на карусель! ха-ха-ха! ха-ха-ха! – и все крутятся, раззев рты, покуда не потянет на блёв.
Ишь сидела на скамейке Страстного бульвара, мутно ткнувшись в коленки и проклинала эту фатальную шоколадку. Фантиками катились осенние листья, хотя вечер был тёпл. Ишь сидела и думала: уж раз ей уже так плохо от этой дурацкой шоколадки – то, наверное, лучше избавиться и от второй, завалявшейся в кармане. Тогда у неё не останется искушений и завтра она проснётся и начнёт чистую жизнь.
Так рассудив, Ишь зашуршала фольгой, надкусила плитку… Тут взгляд её упал.
Тоще-сутулый, похожий на какую-то веточку, в порядочно драном костюме в полоску: бледный, с гордой осанкой, в усах и пенсне – седой человек ходил, тыкая тросточкой, по брусчатке. То и дело – придерживая фалду – он элегантно наклонялся и очень сосредоточенно прятал фантики в отваливающийся карман.
Вдруг – он оглянулся на Ишь, помолчал такт или два, – а затем приветливо проговорил:
– Ну как – хорошо ловится рыбка-бананка?
– Чего? – Ишь, как застуканная, спрятала шоколадку в карман.
– Это была лишь злополучная шутка! прошу меня простить. – Человек утёр ссохшийся рот платочком и приятно улыбнулся. – Но я совершенно забыл представиться! Меня зовут Алексей Гамсун. А вас?
Жёлтые фонари лепили свои блики. Гамсун отвернулся в сень бульвара и долго-предолго смотрел в неведомую точку. Вдруг – он прибавил:
– Я? Очень люблю! У меня есть немного – вот, хотите? – Она протянула надкусанную шоколадку.
– О! Мне нельзя, увы! – Усмехнувшись, Гамсун учтиво подсел к ней и сгорбился на тросточку.
Ишь осмотрела его зорко-зорко:
Несколько кислых лиц проследовали мимо: одни уже ни на что не надеялись и катились выжатыми фруктами, другие тщились сожрать все сливки жизни, слушали музыку с колонки, смеялись рафинированным смехом, – но все, все они были ватрушки с недоложенным творогом…
– А что вы делали у мусорки? – спросила Ишь.
– Я? Коллекционировал разбитые надежды.
Румяный жёлтый лист, неторопливо, медля – опал на мокрый песок.
– Вы давно в Москве? – спросил Гамсун, как бы у листа.
– Понятно... – Он постучал палочкой и важно шмыгнул. – Здесь много возможностей и мало счастья... Впрочем, как и приличествует Вавилону.
Ишь подумала и посмотрела на шоколадку – выпуклую кубиками.
– А зачем тогда люди сюда едут?
– А для чего мотыльки летят на свет? – Гамсун снова приятно улыбнулся. – Однако ж, мне пора. Пока до встречи! – Интеллигентно покряхтывая, он поднялся и пошаркал дальше, тыкая палочкой в песок.
Мелко посыпал дождь. Ишь посидела ещё, – внимательно глядя в тающую спину, – заточила горькую шоколадку и отправилась домой.
Как-то сама собой под ноги залезла Тверская, с этой её витриной и этим её ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС (круглым как Москва). Ишь облизнулась, и титаническим усилием отвела взгляд: кое-как пошла она дальше, утешая себя, что, наверное, это пирожное отравлено сахарным диабетом.
И всё равно ночь проворочалась – ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС падало ей в рот, падало, падало – и тут же на удочке уносилось вверх: в обжигающем желании, она снова тянулась, почти уже доставала, распахивала рот, чувствовала сладость на губах – и пирожное опять ускользало. Проснувшись вся в слюнях, Ишь пошла чистить зубы. Вся в пене, с щёткой в руке, она твёрдо объявила зеркалу с собой:
А работа делалась всё серее и безрадостнее – шоколад всё невку́снее и гадостнее, да ещё зима в форточку стучится! Липкий снег бил её по носу, а Ишь куталась во все шарфы и все куртки, но делалось от них только зябче…
Обеды Ишь просиживала в столовой, заливая горе варёной сгущёнкой и чаем (единственное утешение) – как вдруг – что-то выпало. Она удивилась и посмотрела: в сомнительной кашице коричневого цвета, с недоумённым лицом, торчал её белый зуб.
Она хлопнула глазами десять раз.
– А! – подошла тётенька-начальница. – Это у вас первый зуб? Я подскажу вам хорошего специалиста.
Ну что – пришлось идти к стоматологу, да подешевле (в то время как остальные думали о машинах и квартирах, Ишь копила денежку на ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС) – в «Медведково»: приехала, а стоматолог этот – армянин – такой шум развёл со своей машиной многорукой, да ещё как-то умудрялся пить вино, заигрывать с ассистенткой, слушать радио и трещать – глаза навыкате:
– Ай, маладэц! Ещё чут-чут патэрпи! – Ишь жмурилась от боли и вовсю проклинала свой неправедный образ жизни. – Ничэго, вирнёшься дамой и всё такоэ вкуссное будит! Я атвичаю, после анэстизии всё дэлается как на Кавказе, а там – у-у-у! Как вынаград, как фрюкт! Я инагда спыцально анэстизию сэбэ колю, чтоб насладыться больша. Панимаэшь, дэвочка? Чем сильней оттягивэйшь – тем вкуснэй. Эта закон!
– Чьто? Бо́льна, дэвочка? – Он вынул механический бур из её рта.
– Сколько мне осталось жить? – спросила Ишь очень серьёзно.
– Эсли сладка многа эсть будэшь – восем днэй. Но ты будь астарожна, дэвочка. Они сахар этот и в хлэб кладут, и в грэчку кладут, и в воду дажэ кладут!.. Вмэсто снэга тэпэрь тоже сахар – это их загавар, я атвичаю! Паслющай, дэвочка, паижяй ты на Кавказ, харащё там будет, фрюкты, солнцэ. Я сирёзно сичас гаварю!
Тут её жизнь окончательно выцвела.
Ишь исключила всё сладкое из рациона, засыпала в сахарницу соль, а газировку покупать стала только с заменителем сахара. На «Рот-фронт» ходить она продолжала, но уже не подворовывала, а честно заворачивала конфеты в фантики – брезгливо и с тоскою.
Ничего не хотелось, не радовали улицы никакой Москвы с этими её никакими, никакими, никакущими витринами!.. А зубы продолжали выпадать: Ишь собирала их в платочек.
Отмокая в зимних дождях, Ишь, как обычно, кружила бульварами – без какого-то там направления – и вдруг увидела: Гамсун. Всё в том же – в полоску – костюме, в подслеповатом свете фонаря, скрючившись какой-то зюзей, он читал книжку и то и дело дышал паром на руки.
– Что вы читаете? – Ишь вежливо к нему подсела.
– Акутагава, «Бататовая каша». – Он поднял взгляд. – Если хотите – могу дать почитать. Очень интересный рассказ.
– Спасибо, но у меня своих проблем хватает. – Ишь улыбнулась своими жалкими десятью зубами.
Гамсун сочувственно покачал головой, отложил книжку и убрал пенсне в нагрудный карман.
– Не то чтобы я имел надежду вас сильно утешить, но… – проговорил он и отстегнул единственную – какую-то неуверенную – пуговицу пиджака. – Только не сочтите за проявление нахальных качеств…
Гамсун задрал рубашку: вместо живота – как бы разросшимся до неприличия пупком – зияло огромное и бездонное ничто: пустота: чёрная дыра. Ишь вся отдёрнулась и ручкой накрыла испуганный рот:
– Так вы… вы совсем не можете кушать?
– Могу – только это не помогает… – Он поскорее застегнулся. – Видите ли, весь юмор положения в том, что мой голод не вполне физический, в то время как ваш – чисто сахарный. – Он достал пенсне и снова посадил его на нос. – Что, впрочем, отнюдь не легче.
– И как… как это получилось? Вы что-то нарушили?
– О, нет, я вовсе не Тантал – просто много думал…
– О пустоте желаний… – Он тяжело вздохнул. – Вот Москва. Правила игры производят впечатление честных: что-то сделал – получи конфету. Но это не конец! Белокаменная тут же трясёт новыми фантиками перед носом, пока бедный человек, изнемогая от жадности, снова и снова тянет хватающие, алчущие руки. Когда же, наконец, он получает выстраданную эту конфету – если получает – то тут же хочет следующую, и так далее, и так далее, увязая безвозвратно… Как только я понял это, я вырезал себе живот кухонным ножом.
Гамсун замолк. Ишь только покивала потупленно.
Снова молчали и смотрели, на той же лавочке: только вместо палого листа теперь была расползшаяся лужа: и каждая, каждая, каждая нога – с одним и тем же звуком – шлёпалась об эту лужу. А вместо снега – сахар какой-то: тает, не допадая до земли…
– Так, значит, и терять тогда нечего? – Ишь посмотрела вдруг весело.
– Что-то в этом роде, – ответил Гамсун тем же приятным взглядом.
Взяв его за ручку, отплёвываясь от липкого снега, она повела Гамсуна с бульвара в переулок, из переулка на улицу, с улицы на улицу – с улицы на улицу: а там, на Тверской – чуть не доходя Красной площади – та самая витрина, где стоит одинокое, сдобренное софитами, ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС.
– Дайте камешек, – попросила Ишь, и оглянулась.
В витрине напротив сверкнули Гамсун, Ишь и – СМЕРТИ ЕОНЖОРИП.
Тут Гамсун подал ей удачно валявшийся осколок бордюра, Ишь долго посмотрела на него («пирожное смерти» как-то выпрыгнуло у ней из ума) и сказала строго:
– Встречаемся на том же бульваре, на той же скамейке. Идёт?
– Тот же бульвар, та же скамейка. – Гамсун опёрся о палочку, приуготовляясь смотреть.
Ишь запустила камнем прямо в витрину: по всей видимости, такой наглости никто не ожидал – стекло просто лопнуло. Ещё не дозвенели осколки, а Ишь уже подскочила, схватила поднос – и давай бежать куда попало (а что там Гамсун, где – даже не оглянулась).
Улицу или две она бежала, бежала, а потом заметила, что – как принято в Москве – всем на всё плевать (особенно вечером), и пошла постепенней.
Прогулочным шагом она вернулась на тот же Страстной бульвар, села на ту же скамейку – и поставила поднос с пирожным на коленки.
Ишь хотела – честно-честно хотела! – дождаться Гамсуна и разделить это дорогущее пирожное с ним: а там хоть сахарный диабет, хоть чёрная дырища в животе! Но она взглянула на это спиральное пирожное… С одной стороны фисташковое, с другой стороны крем-брюле, с третьей стороны банановое, с четвёртой стороны шоколадное, с пятой стороны творожное… и корзиночка там такая ореховая, такая вся в ягодках и присыпанная чем-то вкусненьким: и какая-то стружка сушёного манго, и изюм, и курага, и глазурь, и взбитые сливки, и всё-всё-всё на свете, что только кондитеры додумались вообразить и запихнуть…
Ишь хотела оставить пирожное – ну честно хотела!..
Сначала она решила попробовать кусочек стружки (божественной и невыносимой как совершенство)… потом взяла на пальчик чуть-чуточку крема (взрыв вкусов и симфония восторга!)… взяла клубничку – подумала – поставила обратно; всё же не удержалась и сковырнула кусочек от корзинки (все вкусовые рецепторы пробрала дрожь необъяснимого узнавания: как в детстве, когда…) – всё! хватит!
Она отставила пирожное на соседнюю скамейку, сама отсела подальше и отвернулась.
А пирожное – пирожное, в котором слились все вкусы мира, все сладости, от арабских до китайских, – это несчастное пирожное так сиротливо на неё посмотрело… так оно грустно сжалось под этими фонарями, под снегом… так ненужно оно сияло своими виньеточками и вишенками… так оставленно покосилась одинокая клубничинка – взглядом горестной вдовы на пустынном перроне…
Ишь тут же подскочила и сожрала это ИТРЕМС, не заметив даже никакого вкуса.
Дальше помрачение. Бесконечная чернота. Мутный молочный свет. Летающие шоколадки, пирожные-картошка, пахлава, щербет – бам! – прямо над её лицом трясёт усами растерявшийся Гамсун.
– Ишь ты – очнулась! А я уже не думал надеяться... Минуту назад ваш пульс был на нуле, я был вынужден вызвать «скорую».
– Не надо… «скорой»… – проговорила она и посмотрела кругом: по деревьям и фасадам Москвы карабкался рассвет. – Почему так… долго?..
– Мои карманы слишком громко шуршали фантиками – за мной увязалась погоня. Дабы не было обидно, я поджёг по пути сахарный завод – пожар, должно быть, разошёлся по всей Москве.
Ишь села – пришибленная затылком – и громко зевнула. Под ней была та же скамейка, а на земле лежал истерзанный, весь в креме, поднос.
– Вы знаете, что это пирожное не только дорого, но и смертельно? – важно поправил пенсне Гамсун.
– Просто так получилось… – виновато скуксилась Ишь.
– В таком случае, пойдёмте отсюда. – Гамсун подставил ей локоть.
Они вышли с бульвара: мимо бегали-носились люди – кто с чемоданами, кто с пакетами, кто с коробками конфет: а совсем рядом – полыхала и давилась дымом отнюдь не сахарная Москва.
– Больше… никогда… не буду… есть сладкого, – пробормотала Ишь, повиснув у Гамсуна на руке.
Дойдя до «Комсомольской», они сели на электричку: там съели одну шоколадку на двоих – умеренно, с чаем – и уехали куда-то на север. А объедающаяся Москва свернулась и схрустнулась позади – как выброшенный фантик.