Никита Немцев. «Русь, бля!»
– Под Хабаро́й ГЭС видал? Так вон она вся на Китай этот сраный идёт... Эти желтожопые уже под Иркутском, бля, под Улан-Удэ, нах: им воевать-то уж не надо – мы им за так восток весь отдадим. – Морщась, мужик хлопнул рюмку, выдохнул с гримасой отвращения и закусил благодатным лучком. – Не, ты не подумай, что я нацист какой-то. Ты-то наш парень.
Фан Бу-Хай улыбнулся и кивнул вежливо:
Поезд тихо перебирал колёсами, в дальнем плацкарте орал ребёнок (начинал осознавать, где воплотился) – запах носков, курева, душно... Фан и мужик по имени Слава ехали на боковых: Фан – наверху, а мужик (лысеющий, с противной бородкой) всю дорогу от Читы так и не складывал столика с газетой: мутно смотрел в печальное окно, пил появляющиеся одна за другой бутылки, закусывал зелёным луком.
– У них же в Китае все шпионы, бля, все партийные, – прибавил мужик, понизив голос конфиденциально. – Даже Ленина переврали, суки!
С щёлочками глаз, Фан слушал и сочувственно кивал.
– Хотя с другой стороны, – Слава подпёр щёку кулаком, – да и молодцы китайцы эти. Экономика у них, там, армия, технологии. И америкосы молодцы. И пидоры эти европейские. Одни мы в какой-то сраке… – Он кивнул за окно. – Вон – видишь, деревья горелые? Думаешь, пожары якутские? А нифига. Это русские сами жгут, чтобы продавать потом – целыми фурами грузят. Лес же, сука, бесконечный!.. И вечно так... Насрём себе на голову, и сидим довольные. После нас хоть потоп, ёпта. Русь, бля!
– Ya vam ochen sochustvuyu, – проговорил Фан с ладошкой у груди.
– Спасибо, чё. – Мужик выпил горькую стопку и захрустел лучком. – А ты сам-то – чем занимаешься?
Прибыв в Северобайкальск, Фан взял такси до Рыбной базы, сверился с картой и, с лёгким рюкзачком, отправился в сизый лес. Спустя, наверное, час дороги по хрустящим веткам и жёлтым иглам (хвоя бьёт прямо в нос), он увидел, один за другим – целлофановые домики, скамеечки, беседки, туалеты, магазинчики, тележки, рынки, горшочки: среди глухонемого леса притаился целлофановый мегаполис с бумажными фонариками и дружелюбно улыбающимися китайцами.
– Ни хао! – раздавалось слева, справа. Фан здоровался в ответ и, ориентируясь по иероглифам, искал свою улицу.
Он успел потеряться в уйгурском гетто, полежать на поляне в одуванчиках, пройти допрос у полицейских (а сверху кроны шушукаются), познакомиться с маньчжуркой, посидеть на куче мусора с видом на Байкал (и дуновения – в лицо), – но дом найти так и не смог, как ни расспрашивал, как в телефон ни пялился.
Опечаленный, Фан ходил среди нахмуренных синих сосен (и уютный дымок, и запах баоцзы…) – как вдруг на него налетел Сюй с дымящейся тележкой риса.
– Gde ty propadat’! – В белой повязке, Сюй кинулся обнимать его.
– Пожалуйста, давай по-китайски. – Фан взялся за тележку и привычно покатил. – Как дела в семействе?
– О, плохо! Отец совсем нездоров. Мы переехали в другой дворец – сегодня у нас пир и называние мест.
– Какое торжество! – кисло-сладко улыбнулся Фан.
Так идя и обмениваясь любезными замечаниями, они дошли до полиэтиленового домика, ничем не отличавшегося от прочих – с раскосой черепицей из пластиковых бутылок. Сквозь желтоватые плотные стены виднелись мутные силуэты (как тушью на кальке).
Отпахнув полиэтиленовую калитку, Сюй громко возвестил:
Тут все – Яо, Чжан, Сунь, Ы, Ю, Ё, Шин, Лиу, Цзы, И, Зоя, Гуй, Бао, Бэй, Шо, Нуо, Мэй, Цао, Ляо, Ли, И, А, Сан, Сы, Шунь, И-Цзы, Ы-Сяо, Ю-Сян, Иль-Сян, Зай-Сян, Ум-Сян, Си-Сян, Ди-Ку, Шаохао, Чжуаньсюй, Ӯ, У́, Ў, У̀, Ийнгджи, Карапетян – все братья и сёстры, дяди и тёти, племянники, мамы, папы, дедушки и армянский названный брат, привозивший им бензин – все они (в расписных золотистых ханьфу) высыпали из полиэтиленового павильона и уставились во все сто глаз.
Фан, безупречно соблюдая все традиции и обычаи, поздоровался сперва со старшими, а затем и с младшими (на это ушло примерно двадцать минут) – после чего был приглашён к столу, где вовсю дымились димсамы, лапша, рис, утки и, не переставая, лилось сливовое вино. Взяв своё любимое «Муравьи взбираются на дерево», Фан быстро затерялся в торжестве (он не хотел расспросов про родную Сычуань).
Во главе стола, на обильных подушках, величественно обмахиваясь веером, – сидел Шин: не без конфуцианского шика, он задумчиво поглаживал длинные усы традиционным жестом. С болью, Фан заметил, что отец постарел и ссохся как полежалый мандарин…
– А как… – проговорила Ляо, отбиваясь от шелудивого Ў. – А как мы назовём ту древнюю сосну посреди двора?
Шин провёл рукой от начала усов до конца и значительно проговорил:
– Не лучше ли будет – «Гора Древних Свитков Будущего»? – предложил Сюй, склонившийся над свитком.
– Запиши, – согласился Шин – и веером взмахнул.
Ляо звонко рассмеялась – так что вино пролилось через нос:
– Ха-а-а-а! А как… А как мы назовём наш дом?
Братья важно тёрли подбородки, сёстры перешёптывались через плечо.
Недолго Шину пришлось гладить усы:
– Павильон Шелестящего Целлофана.
Раздалось одобрительное мычание:
Тут Ляо щекоточно расхохоталась. Вдруг – она ударила Ў и отпихнула.
– А как мы назовём сортир? – выпалил Ў.
– Кабинет Задумчивого Философа. – Затем подумал чуть и прибавил: – Кабинет Задумчивого Философа Без Масок.
– Батюшка, – обратился Сюй с почтением. – А священное озеро Байхэ мы будем называть или же оставим название предков?..
Все притихли, что-то соображая.
– ТАК, РЕБЯТ! – забежал мужик, русской речью выводя всех из сладкой дрёмы. – Допиваем чай и пошли лес валить. А то с инспекцией этой столько времени просрали... Давай-давай, поживей!
С удивительной готовностью, все – бабушки и дети включительно – сбросили традиционные халаты, облачились в комбинезоны, резиновые сапоги – и пошли из палатки. Уже через пять минут вовсю ревели бензопилы и с треском падал лес.
В опустелом Павильоне Шелестящего Целлофана остались только Фан, Шин и Карапетян, подливавший вино из кувшинчика.
– Отец, – Фан приблизился к нему, отвесил поклон и сел на колени, – я хотел поговорить.
Шин сверил его сморщенными щёлочками глаз:
– Я намерен оставить семейное дело. Я не желаю добывать русский лес и выкачивать воду священного озера Байхэ.
– Хм! – хмыкнул Шин, не разлепляя глаз, однако Фан различил, какого труда ему стоило удержать этот гнев. – Намерен выйти из дела… – переговорил он, не меняя классической своей позы. – Но так ты поставишь под удар всю династию, Фан. Мы были здесь раньше варваров, наше семейство возит лес с моря Байхэ ещё со времён Тай Цзуна.
– Но ведь и лесу настаёт предел… – смиренно отвечал ему Фан. – И потом, эти русские и без того довольно плохо живут…
Прокашлявлись – вступил Карапетян. По-китайски изъяснялся он неважно, но основную идею донести всё же мог:
– Naskolko ya znayu… gm… russkie v Baikal srut. Vernee – budut srat’. Vernee – im budut srat’ na.
Фан и Шин внимательно посмотрели на него и кивнули благодарно.
– Что ж, – проговорил Шин, – дело твоё. Но если ты оставишь дело – ты больше не сын для меня! – И взмахнул веером, отгоняя комаров.
Фан поклонился, встал и вышел на улицу. Приятно сырая тень над головой практически исчезла – как и хмурые сосны, увлечённо падавшие по сторонам. Только во дворике – одинокая и печальная – стояла Гора Древних Свитков Будущего.
Шурша целлофановым пакетом, Кирюха достал бутылку «Охоты крепкой» и, не шутя, приложился. Он сидел на остановке из жести посреди жёлтого поля в каком-то Кукуево. Тени нет, солнце в лоб, трасса – глухомань. Кирюха щурился волком, пил «Охоту» и курил сигу за сигой: в потрёпанных спортивках и тельняхе, с красным спитым лицом, – смотрел на жёлтое поле и думал: Русь, бля!
Вдруг – какая-то тачка остановилась. Кирюха затянулся напоследок и сигарету притоптал.
– Здаров! – подошёл он к опустившемуся окну. – Я в Северобайкальск еду – подвези, по-братски.
– До Братска довезу, – сказал водитель в чёрных очках.
Ну Кирюха сел, разговорился с водилой: нормальный мужик, с Улан-Удэ едет. Чё – Кирюха и давай ему душу изливать, как эти пидоры со стройки на Свободном его на бабки кинули: паспорт отобрали, впаяли беспредел, а теперь за ним фэбосы гоняются.
– Ну даёшь, брат! – ржал водила. – И сколько добираешься?
– Да месяц уже. Я на товарных хотел, но стрёмно без паспорта. А ты как в Северобайкальске будешь – приходи: меня там знают, ресторан там у меня.
– A pochemu ne poprosit’ prislat’ deneg? – раздался голос сзади.
Кирюха оглянулся: узкоглазый какой-то.
– Казах, что ли? – кивнул Кирюха.
– Menya zovut Fan, ya tozhe edu v Severobaykalsk.
– Да вон, подобрал парня – китаец, – водитель вступился. – Саженец везёт – в знак извинения за Китай, приколи.
Кирюха оглянулся ещё раз: на соседнем сиденье возле Фана стоял чёрный целлофановый пакет.
– Ya poehal avstostopom, chtoby luchshe izuchit’ russkiy duh, – вежливо пояснил Фан. – Vy poteryali element derevo, poetomu dlya ravnovesiya ya dolzhen vruchit’ derevo velikomu cheloveku. Togda nastupit epoha velikogo blagodenstviya.
– А подари его мне, а? – Кирюха ухмыльнулся прямо в душу.
Фан въедливо осмотрел его красную, щербатую физиономию.
– Ya poka ne znayu, tot vy chelovek ili ne tot.
– Правильно! – сказал водитель. – Не давай ему, а то на пиво обменяет.
Дальше пошли малопонятные для Фана разговоры о дорогах, засухах, ценах на хлеб, положении работяг, дальнобойщиков – там и на политику махнули: хана, мол, америкосам, всё будущее за китайцами – дружиться с ними надо, а не то сами придут и заберут всё… Но миротворец Фан уже не слышал, он ткнулся лбом в трясущееся стекло, уплывая в далёкий тот край, где нет ни государств, ни границ, ни денег, ни полиэтиленовых пакетов, – а только ветер дует и сосны колышутся…
– Нихао, ёпть! Просыпайся – приехали.
Подняв тяжёлую голову, Фан посмотрел по мутным сторонам, и сразу наткнулся на красного Кирюху в полосатой кофте: он воровато прятал в карман сто пятьдесят рублей, протянутые водителем:
– Я вас у кафешки высажу. Тут фурщики останавливаются – легче уехать, чем с трассы.
В тонированном стекле Фан увидел: вместо дубравного леса – бледное поле и жиденькая лесополоса на горизонте. А посреди этого ничто – неподвижным островом – железный забор, убогий фонарь, замызганная фура, пластмассовый барак и бесцветная вывеска: «Зелёный слоник». Подумав, что такую гиблую кафешку не сыщешь даже в Синцзяне, Фан поблагодарил водителя и вместе с саженцем вышел.
Дружески бибикнув, машина уехала.
– Ваши эти штучки восточные... Нам простым работягам не понять…
В выхлопном облаке – стоял, курил Кирюха. Фан улыбнулся и, с пакетом у груди, протянул большой палец на пустую удолбанную трассу.
– Да пошли лучше похаваем, – махнул Кирюха.
Фан поглядел в безмашинную даль, кивнул и пошёл за Кирюхой.
Ненавязчиво подойдя, Кирюха разговорился с фурщиком, который вроде как едет завтра. Глядя на них, Фан не мог не отметить интернациональной лёгкости, с какой работяги общаются друг с другом: кажется, у Ли Бо…
Дверь звякнула колокольчиком – почти целиком, этот пластиковый трактир был укрыт какой-то жалкой клеёнкой, а на стенах красовались фотообои осеннего леса. За столами, в камуфляже и бобровых жилетах, с хмурыми глазами и дикими бородами, – сидели чумазые мужики: один, обняв ружьё, пил водку из походной кружки, другой жадно поедал куру-гриль голыми руками, третий приставал к продавщице за стойкой-подоконником – едва ли хоть половина из них занималась чем-то легальным.
– Слышь, Фен, – сказал Кирюха, – ты ж там нормально у себя в Китае получаешь? Угости супцом, а? По-братски.
– No ya videl, kak voditel daval vam sto pat’desyat rubley…
– Это я на чёрный день оставить хочу.
– I vsyo zhe… Ya prosto somnevayus, chto…
Фан задумчиво всмотрелся в это красное, мятое жизнью лицо. Он подумал, что, здесь, в России, это и есть воплощённое Дао, Особый сезон, Жёлтый Император Хуанди, восседающий в Центре: и какие гексаграммы, какие сочетания Инь-и-Ян ни выстраивай – везде встретишь это красное, мятое жизнью лицо.
– Horosho. Ya ugosh’u vas, – сказал он.
Стыдясь отвлекать продавщицу от клеившегося мужика (тот неохотно подвинул волосатые руки), Фан взял два супа, два риса, хлеба и чаю (себе – зелёного, Кирюхе – чёрного). Они сели за липкий стол в крошках – Кирюха сразу схватился за хлеб, а Фан внимательно дул на ложку и думал: до чего дисгармонична местная нищета, как тяжела она в сравнении с Сычуанской... Постепенно, он начинал понимать, что такое «Русь, бля».
Над головами бубнил пузатый старенький телевизор: иногда там что-то взрывалось, и бородатые мужики озирались на экран с оживлением. Фан всмотрелся – это была «Илиада» с Брэдом Питтом: единственный шанс Гомера достучаться до народных масс… Кажется, это Конфуций говорил, что равнодушие к поэзии…
Кирюха тем временем доел рис, допил суп и – Фан увидел в этом какую-то потустороннюю методичность, – брякнув стулом, встаёт, неторопливо подходит к подоконнику для выдачи (волосатые руки уже чуть не щипают продавщицу) и с гордостью протягивает мятые сто пятьдесят рублей. С полторашкой пива в руках, он возвращается за стол, скручивает крышку и смачно прикладывается. Кадык прыгает, сивушный запах медленно ползёт по сторонам.
– Vy… vy kupili pivo na te sto pat’desyat rubley? – проговорил, запинываясь, Фан.
– Ну да. – Кирюха рыгнул про себя. – А что?
– Vy zhe hoteli ih na chyornyi den’…
– Да у меня каждый день – чёрный.
Дрожа подбородком, Фан медленно поднялся из-за стола – мужики уставились на него с тем же выражением, как на взрывы в телевизоре.
– Da vy voobsh’e hotite uehat’ otsyuda ili net??? – бросил он с горьким упрёком, схватил пакет и выбежал из забегаловки.
Спотыкаясь, едва дыша, Фан через бурьян выскочил на трассу и выставил большой палец: раз – проехали, два – проехали… Он готов был уже расплакаться, швырнуть саженец в поле и пешком отправиться на ближайший вокзал, – как вдруг остановилась мордастая красная фура. Фан подбежал, отпахнул дверь и запрыгнул на подножку:
– Еду. Залезай, турист. – За рулём сидел лысеющий мужик в майке, с противной бородкой. – Залезай, говорю!
С улыбкой от востока до запада, Фан забрался и хлопнул дверью:
– Spasibo bol’shoe! Vy menya prosto spasli!
– Хм. Лицо у тебя как будто знакомое… – сказал мужик, немного погодя, и протянул руку. – Меня Слава зовут.
– А, бля! Так это мы с тобой в поезде ехали? Ну дела! Вот она – дорога.
Слава сидел – в профиль как Сюнь Цзы, а вокруг него: иконки с христианскими святыми, бахромистая занавеска с крестиком (кокетливо приплясывающим), душевные аккорды радио «Шансон» – и трасса чалится уныло перед глазами, сквозь безобразно-зелёный, неухватимый лес, свиваясь в двойную сплошную, в какую-то колею, траншею – пробитую среди этой сибирской бездны…
Фан рассказал про «Слоник», Гомера и сто пятьдесят рублей.
– Да чё – половина страны выживает, нах. Русские вообще после смерти сразу в рай идти должны – потому что мы и так в аду родились.
Фан расспросил про иконки – Слава ответил что-то невнятное. Тогда Фан подумал, что христианство как-то особенно важно для русского человека, если сказать он ничего не может, а иконки всё равно вешает.
Достаточно быстро разговор повернул на привычное «Русь, бля!».
– Да вечно так: насрут себе на голову, а потом давай предъявлять тому, у кого жопа больше! – бурчал Слава. – Своё ж всё, родное, природа-мамка! – единственное богатство, бля. Так нет же – срут себе на голову и срут.
– Znaete, Slava, – заговорил Фан вдруг очень торжественно. – U menya v etom pakete sazhenetc sosny Simona. Ya reshil podarit’ ego velikomu cheloveku v znak izvineniya za svoy narod i dlya vosstanovlenia balansa... I ya dumayu, bylo by pravil’no podarit’ ego vam – moemu vdohnovitelyu!
– Гм-м-м… Не – ну это всё, конечно, мило… – Слава как-то стушевался. – Я понимаю, восток дело тонкое… Но… Короче – лучше не надо.
– I vsyo zhe ya hotel by podarit’ sazhenec vam! Dlya ravnovesiya! – Фан так и держал пакет. – U vas bol’shoe serdtce, ono vmesh’aet vsyu Rossiyu!
– Ну ты глянь в окно. Видишь сколько леса?
– Ну и куда здесь твой саженец?
Фан приуныл. И эти иконки, и сермяжное радио «Шансон», – и дорога петляет, однообразная настолько, что и не верится, будто какое-то пространство, какое-то время вообще существует: а только выйдешь в этот безбрежный лес, ступишь на ползучие травы, обнимешь дерево в одежде зелёного цвета… Как говорилось в Шицзине – «о, где же конец постоянной печали?» Да… Прав был отец – не стоило так поспешно бросать семью и целлофановую империю… А всё эта глупая идея, дерзновенная как Цинь Ши Хуанди!..
– Ты чего квёлый такой? – Слава повернулся из профиля и снова стал русский мужик.
– Kak skazal odin otshel’nik imperatoru Gao-Сzunu: ya beznadyozhno bolen rodnikami i skalami, tumanami i dymkoy, – улыбнулся с тоскою Фан.
– Так, короче, Фан, – я сейчас на загрузку сворачиваю. До Северобайкальска тут кило́метров двадцать остаётся. Ты как? со мной или дальше? Я отличную кафешку знаю – не «Слоник», успокойся. Там и банька будет, и в Байкале искупнёшься, и самогончик попробуешь – а? Ну как?
– Ну смотри, это часа на два развлекуха, – сказал Слава и прибавил, с некоторым как бы сомнением. – И ты из машины лучше не вылазь. Мало ли. Лимонадик вон попей.
Минут через десять, они съехали в какие-то бурьяны и запарковались у обхарканных гаражей. Когда Слава вышел из машины, Фан выпил полбутылки лимонада и отключился – проснулся от неистовой тяги в туалет. Отпахнув дверь, он выпрыгнул на оглушающе-свежий воздух, отошёл чуть в кустики – и увидел: рядами рядов, без конца и без края, целиком занимая необозримое, необъятное поле, неподъёмными связками, попиленный, обработанный, подогнанный досочка к досочке – лежал русский лес.
В туалет Фану моментально расхотелось.
– Eto chto takoe, blyad??? – заорал он, озираясь во все стороны.
Слава стоял на вершине фуры, забитой досками под завязку, и цеплял на крюк какие-то тросы. Он замялся немного, а затем как можно погрубее крикнул:
– Дерево, что ли, не видал? – И подтянул трос.
– Ну в Китай! – сказал Слава, сорвавшись на визгливую ноту.
В той степени ярости, когда и говорить-то уже невозможно, Фан кинулся в салон, забрал пакет с саженцем и пошагал прочь.
– Ну чего ты, Фан! Семью кормить-то как-то надо! – кричал Слава с фуры. – Да вернись ты, эй!
Но Фан шёл, не оборачиваясь – прямиком в искалеченную дуброву.
Какое-то время он просто шёл средь деревьев, спотыкался о коряги, ругался и снова спотыкался: затем вышел в поле, – но это не была передышка, взятая лесом, – оно торчало срезанными пнями, будто плешь на затылке. Опустошённо глядя, Фан тихо шёл по разорённой святыне – на все четыре стороны неухватимой глазами. И вдовый чёрный ворон кружи́т над головою – не находя ветки, чтобы сесть.
Под ногами – здесь и там – пластиковые бутылки, обрывки полиэтилена, упаковки из-под чипсов и вдруг – почерневший лист кальки с изящными, мастерской работы, иероглифами:
Павильон Шелестящего Целлофана
Фан выронил листок, зажмурил глаза и покачал головою.
На ровном месте, где раньше высилась Гора Древних Свитков Будущего, он посадил свой саженец (над обезглавленными пнями он смотрел как маяк). Вечерело. Фан решил пройтись до берега Байхэ.
Огромная куча мусора с последнего визита только выросла. Фан взобрался на неё и встал, созерцая непорочную гладь – она была голуба и ясна, как глаза любимой в первом «люблю»: и кра́я водного простора не видать, и небо, бледное, уже алеет с краю – смотрится в эту прекрасную линзу, и что видит? что?.. Фан сидел, чувствуя лёгкое дуновение, и недоумевал, как вокруг этой священной красоты умудрился так вырасти, так обнаглеть этот пластмассовый мир? Глянув под ноги, в куче хлама он поднял игрушечный АК-47: на стволе был нарисован улыбающийся Будда, а с обратной стороны написано: made in China.
– Rus’, blya… – повторял он. – Rus’, blya…
Соорудив небольшой домик из коробок и пенопласта (на помойке нашёлся и надувной матрас), Фан развёл костерок из мусора, съел лапшу быстрого приготовления, запил байкальской водицей и, обессиленный, – кинулся спать.
На самой заре свет фонарика забился в полиэтиленовое окошко, – и два отчётливых голоса:
– А! Опять китаёзы лес пиздят!
– Походу, не всех. Валяй, Петрух!
Прежде чем Фан успел открыть глаза – сквозь картонную коробку обрушились жгущие биты, тяжёлые ботинки и надорванная злоба. Фан не кричал, не сопротивлялся – просто перекатывался с бока на бок и ждал, когда это кончится.
– Хорош, Петрух! А то совсем ухандохаем!
После того как его обыскали, фонари исчезли. Со стоном, ушибами и разбитым носом, Фан выбрался из-под своего картонного дворца. За горизонтом пробивался рассвет, подёрнутый роскошной туманной дымкой. Сплюнув кровь, Фан встал и медленно поковылял в сторону трассы или хотя бы людей.
Проходя мимо Павильона Шелестящего Целлофана, Фан увидел, что саженец выдрали, а в ямку насрали. Запрокинув голову к небу, с салфеткой у носа, Фан просто шёл и молился всем буддам, чтобы эти испытания когда-нибудь кончились.
На трассе его подобрал отзывчивый мужик – накормил и подбросил до медпункта (Фана замотали в бинт как в самурайскую повязку): предлагал хостел, аэропорт, деньги – Фан отказался. Немножко обиженно, мужик подкинул его обратно на трассу. С подбитым фингалом и ватой в носу, Фан упрямо ехал на попутках по этим зелёным гиблым дебрям, чувствуя себя утратившим мандат Небес Ван Маном, стоящим по колено в разлившейся Хуанхэ…
Следующий попутчик оказался на редкость сердобольный – настолько, что Фан озлился и попросил высадить у какого-то пластикового трактира. С намерением зайти попросить себе чаю, Фан приблизился и увидел: у тарахтящей едким дымом фуры, стоит – в полосатой кофте и спортивках – краснолицый Кирюха с полторашкой пива.
– А, миротворец! Здаров! Ты прям это… обрусел! Ну чё – поехали?
С стучащей мыслью «ты в аду, ты в аду!» – Фан развернулся и побежал на трассу. Как только он вытянул большой палец – почти сразу остановилась красномордая фура: не глядя, Фан вспрыгнул на подножку.
С дрожью в глазах – Фан отвернулся и полез обратно.
– Да садись ты, дурак! Садись, говорю! Что я – бегать должен?
Фан обернулся и посмотрел в эти серые сострадающие глаза. Исполненный смирения, он снял ботинки, забрался на кресло и хлопнул дверью.
Машина тяжело тронулась: упорно не глядя на Славу с этой его противной бородкой и профилем Сюнь Цзы – Фан тупо пялился в бардачок.
– Как саженец? – Слава кивнул на фингал.
– Украли, – проговорил Фан сипло.
– Хе! Да уж… Ну тут всегда так. Подвиг превращается в говно, чёрное в белое, логика в хаос, свобода в тюрьму – тюрьма в свободу. Русь, бля! – страна чудес, нахуй.
– Русь, бля, – согласился Фан и положил лоб на стекло.
Ехали молча. Слава протянул было руку и включил радио «Шансон», – но после двух блатных аккордов тут же выключил.
…И монотонно катится трасса, тащатся простёртые пространства, двойная сплошная стремится без конца…
– Ну ничего, – Слава проговорил. – Зато прямо до Пекина тебя довезу.
Фан молчал. Стекло охлаждало лоб
– Ну прости меня, Фан! Сам знаю, что грешно, но надо же семью кормить как-то.
– Я понимаю. – Фан криво усмехнулся. – Просто «Русь, бля».
Слава покачал головой и вздохнул:
– Ничего ты в России не понимаешь.
С каким-то скучным безразличием, Фан опустил стекло, впуская ветер, и положил локоть: куда-то бежали, бежали, бежали лесами эти удивительные просторы, которые так и хочется обнять, – но не получится, ни за что – как руки ни раскидывай.
Фан обернулся на Славу и раздумчиво проговорил: