Никита Немцев. «Смерть романтика»
Ни гостеприимные хибары Грузии об ручку с армянскими торгашами, ни забавные истории сочинских гуляк и балагуров, ни жизнеописания бедолаг, похищенных в рабство на кирпичные заводы Дагестана, – не шевельнут интереса в читателе, даже самом благосклонном. Всё это – затёршийся до скуки романтический вздор. Что же до острых зубьев могучей, прорывающейся к небу братии каменных глыб, тоненьких ниточек водопадов, развешенных здесь и там, дивных закатов и рассветов, разрезывающих туманы, или суровых вершин Эльбруса, где духи могут спокойно потолковать о своём, – изобретение фотоаппарата упразднило необходимость подобных описаний. Пресловутый же постмодерн лишает надежды на единственную радость – создание чего-то нового. Да и к чему всё это? Впечатления, приключения, фантазии – всё так скоротечно тлеет... И я особенно замечал: чем невероятнее, чем увлекательней и незаурядней история – тем скучнее её слушать... Самую же зевоту составляет жизнь, состоящая из подобных случаев целиком.
И вот, отчаявшийся в письме, но не отчаявшийся жить, – я вновь отправляюсь на Кавказ. Не желая соперничать с Лермонтовым, я держался в стороне от Военно-грузинской дороги и пешим образом изучал северную часть этого региона, пробираясь из Дагестана в Чечню через малорослые зелёные предгорья. Идя пыльной асфальтовой дорогой, я вглядывался по сторонам, стараясь вникнуть в характер этих мест. В каждом камне мерещилась история, за каждым деревом – джигит с шашкою наперевес: но чем дальше, тем унылее оборачивалась дорога, тем безвкуснее оказывался хлеб и безотрадней чай, приготовленный на горелке. Лишь финики скрашивали мою повседневность.
Окончательно покинув автобаны в пользу зеленеющих, плавно перетекающих холмов и серых речек, бьющихся о каменные кручи, под яростным солнцем я искал места подкрепиться (не столько физически, сколько историями – хотя до чая охотник я немалый). Следуя одичалой, щебёнистой дорогой, я наблюдал луга, свободолюбивых коз и лошадей… Вдали был также и аул, не весьма приглядный, – так что поскорее миновав его хандру, я пустился по крутым хребтам: зелёная бесконечность, исчерченная дорогами и полями, стелилась внизу холстом Юхан Даля; заворожённый этим видом, совершенно спускаться я не решился, так и шёл по поясу гор, гадая, дойду ли я до тех скал, где был распят Прометей... Шёл я что-то часа два – от ручейков дорог внизу не осталось следа, понемногу наваливался закат, а местечка, пригодного чтобы развесить мой гамак, не намечалось (это же надо было придумать брать в горы именно гамак!). Тут взгляд мой пал на чернеющую кляксу вдали, и я направил свои спешные шаги к ней. Довольно скоро эта клякса обернулась битым каменным домом с забором в три доски, совершенно уединённым от цивилизации: сам не знаю отчего, но матёрая физиономия дома показалась мне небезынтересной, так что, поддаваясь духу авантюры, я решился зайти попросить кипятка.
Постучал в дверь я, наверное, раз восемнадцать. Ещё малость подумав – постучал и девятнадцатый. В приоткрывшейся щёлке показался тощий мужчина нордического склада, впрочем, обласканный горным солнцем: неаккуратная бритость, впалые щёки, стёртый временем цвет глаз, острый кадык, рожки залысин и нос, наводящий на мысль о зловеще нависшей над ущелием скале; одет он был в весьма приличные шлёпанцы, спортивный костюм о двух полосах (бордового цвета), а всему в довершение – явственно пах убойным чесноком.
– Чего тебе? – Его приветствие было.
– Здравствуйте! Не соблаговолите ли вы одолжить меня кипятком?
Он насупился волком, шумно почесал в затылке и с явной подозрительностью дооткрыл скрипучую дверь:
Я проследовал в эту уютную лачугу и на коврике снял многошнурковые свои ботинки. Добрый человек посмеялся над штиблетами путешественника и предложил мне тапки, после чего мы уселись за основательный стол, на котором самым поспешным образом выросли всеразличные яства: хинкали, лаваш, брынза, козье молоко, чайник крепкого горного чаю, чайник равнинного пряного чаю, чайник вина… Несмотря на изнурённость жарким полднем, я приложился к последнему. Следуя вежливости, я молча жевал и изредка благодарил – не навязывая, впрочем, беседы.
– Яиц тебе, чтоль, отварить? – спросил он, наведя свой горбатый нос.
– Благодарю, не стоит беспокоиться, лаваш достаточно прекрасен! – Я взмахнул лавашом и вспомнил о досадной оплошности. – А как вас…
Я представился в ответ, мы пожали руки и продолжили сидеть в каком-то оглушительном молчании. Серёга Чё поинтересовался, было, некоторыми фактами моей биографии, но тут же бросил (так уставший человек швыряет лопату). Настаивать я не решился, просто слушал пение мух подле окна, в которое мечтательно уставился Серёга. Длилось это изрядно долго и, говоря откровенно, я почти отчаялся хоть что-нибудь услышать.
– Был один тут у нас – тоже турист… – начал вдруг он. И замолчал.
Я оторвался от лаваша и оживлённо прихлебнул:
– Да, чё… Ты, брат, знаешь, что у нас тут волки́ водятся?
– Признаться, это новость для меня.
– Вот по осени да по весне вылазят сучары эти и давай скотину хавать. А все ж курей только откормили, только яйца у них пошли – с кулачок даже бывают! – как тут эта падла приходит и дерёт их нах. Я уж с двустволкой завмест жены спать зачал: разосрался с её родичами в сраку, а она к дядьке в аул умотала – проходил, наверное, а? Ну а толку-то чё – волки́ эти и в деревне кого хошь задерут: хоть в жопу прячься! Так в самый сезон и приходят лихие люди – патронташи, там, хуяши, двустволки, снайперки, сайга, туда-сюда. Народ всякий бывает: и сидельцы, и бандиты, и просто бродяги левые, ну а нам чё – вы с волками, разберитесь, мы вам денежку отстегнём и тю-тю. А их же как героев встречают, всем аулом выходим: барана зарежут, перцем-солью его сдобрят – да винцом, там на вертел на пару часиков… А ещё лучше, знаешь, нафаршировать его смачно так: берёшь, значит, отвариваешь гречку, да? – в неё творог (у Семёнишны, кстати, творог что надо, и вообще баба в соку: её дом с зелёным забором, слева от сельпо, если будешь), – ну да, ты в этот творог, значит, зелень, петрушку, кинзу, и всё это барашку в харю – обожратушки получаются. А ещё эту байду в тыкву хорошо заправлять.
– Спасибо за рецепт! Но что же во́лки?
– Да, волки́… Ну, чё – приходят эти шиблые люди в папахах, шкурах, суровые такие, мля, – а их аульские наши в дёсны целуют, песни поют… и… к чему я? Ну да – и с ними в том году приезжает тюфяк задохлый: ружьё держит как карандаш, очки спадают, жопа отклячена, – а приехал так вообще на лошади, ха-ха-ха! И лошадь-то сельхозная, вообще не для езды. Так нет, мля! С самого Питера, говорят, на ней ехал – каком кверху! А коленки-то у лошадёнки слабые, не подкована, вместо сена рис какой-то жуёт, взгляд замученный – дрянь жалкая, а не лошадёнка!.. Вон у Семёна с Нальчика я таких коней роскошных видал в прошлом году – ржаные, в яблоках, зубы –алмаз: хоть прям щас садись и Кавказ перемахивай.
– Вы сбиваетесь, – тактично напомнил я: следуя, впрочем, всем правилам вежливого тона.
– Да это да… Ну, чё. Щуплый малый этот в аул заходит: там все пируют, вином обливаются, врастопырку пляшут, а этот дятел у всех на глазах и бряк со своей лошади в выгребную яму (а навоз у нас что надо)! Шинель в говне, ружьё в говне, шапка в говне – ну, ясен хер, все ржут, предлагают уж раз такое дело, заодно нужник почистить. Лошадёнка – и та ржёт ему на ухо.
Ну а малый этот встал, говно как-то смахнул – Аристарх его звали, ха-ха! – взял лошадь под уздцы и утопал в горы нах; и никто охотников его в сезон тот не видали. А осень у нас – вах, какая вышла! Винограда я на десять бочек собрал – и то один работал. Была б жена моя не блядь – сидели бы сейчас на всех двадцати! Но уж чё попишешь…
Да. А Аристарх – дятелок-то наш – и пропал. Всю зиму про него как-то забыли. Ну, чё – делов-то хватает, херли не забыть: а там в ауле-то у них и интернет есть, сиди себе и забывай, пидоры продажные. Я туда только за хлебом заезжаю да к Борьке на самогон. Ну и на рынок иногда... Бывает.
Ну хорошо. А по весне вдруг – вижу, расхристанный идёт, курва. Ни сапогов, ни лошадки, ни очков, ни трусов – весь в кровь истерзанный, по скалам босиком шлёпает – писюном болтает. А погодка-то нихуя не летняя! – на горах, вон тех, видишь? – там снег ещё лежал. Да, кажись, снег и шёл даже – мелкий такой, хрустящий, как сейчас помню, да. Я тогда соленья в погребе разбирал, чтоб банки на новый сезон освободить – капустка квашеная тогда, конечно, задалась – налопался и лежал, шевельнуться не мог, представляешь? А была б, так и угостил бы, чё. Делал знаешь как? Берёшь, значит кочан капусты – хороший такой, крепкий – не слишком бледный, не слишком зелёный, – там морковка, чесночок: всё крошишь. Вместо клюквы иль костянику туда или голубику фигани, да пощедрее, – и хренчику обязательно! А маслеца нуж…
– Почему мы снова говорим о том, как нужно квасить капусту и какой творог вкуснее???
В распалении чувств, я подтвердил свой раздосадованный восклик ударом кулака по столу: все три чайника подлетели и звякнулись в воздухе.
Серёга посмотрел с пронзительной усмешкой:
– Да чё ты. Я ж опытом делюсь.
– Ну, чё. Приютил я его – не идти ж до аула восемь кило́метров. Одежду дал, сыру-хлеба дал – чай тоже. Жрал он с аппетитом, а вот словца – даже «спасибо» – не выбьешь: и лицо такое пустое – как овсянка без молока... Ну, у меня и без этих всех посидеть-потрындеть забот хватает – дня четыре он прогостил-промолчал. А на пятый я по какому-то там поводу поставил к ужину кувшинчик вина: Аристарх как подскочит дикий – смахнул кувшин и в глаза смотрит, подбородок дрожит. А вино, между прочим, было…
– Дальше я хотел его мордой об стол, а он и говорит так тихо, спокойно: «Спирт неси». Ну, чё – я человек гостеприимный: кунак – посланник небес, как грится. Бутылку ставлю – на сливах самогон, Борькин, ещё полведра есть, хочешь? – мы, значит, разливаем, дыхание задержали, дерябнули – крепкая зараза! Закусили хлебом с аджичкой – хорошо!.. Ну тут-то и начинает Аристарх свою телегу:
«Думаю, настоящие истории всегда приятнее рассказывать, а не проживать. Потому что когда ты внутри приключения…»
«Ты сам-то откуда?» – я его спрашиваю.
«И чё тебе в твоём Краснодаре не сиделось?»
«Бытовуха, – ответил он и дерябнул: аж расчихался весь. – А-чхи! Меня там снедала бытовуха и нелюбимая женщина, с которой… А-чхи!.. В общем – кхм! – надоело мне всё. Купил у какого-то мудака своего верного Росинанта, бросил невесту, мать, близких и отправился на Кавказ, чтобы испытать себя.
Доро́гой я встретил отряд вооружённых мужиков, стоявших лагерем чуть в стороне от трассы: я подумал, что это разбойники, и к костру их подрулил – оказались охотники. Кстати, прикольные ребята: угощали макаронами по-флотски, рассказывали про Чечню, интересные места, про волков: с собой даже звали, ружьё по дешёвке предлагали… Ну то есть, я, конечно, понимал, что меня разводят “на мужика”, но почему-то повёлся и ружьё купил. Про себя решил держаться сам по себе – да и всё равно: я на лошади – они на УАЗиках.
Прибыл в аул я, что ли, на день позже чем они, и тем же вечером произошёл случай, к которому я – кхм-кхм – не возвращаюсь… Обосранный, осмеянный – я покинул людей и доверился “музе дальних странствий”. Горы выставляли свои подножья и мощные изгибы, зелёные бороды и буйные реки – как если бы Прометей рухнулся об землю, да так и лёг своими каменными костьми…
Ну так вот ни хрена-то из этого я не видал – потому что ночь.
Нет, я видел синие луга, крепкий ветер в шею, болтающую ногами луну и стрёмную бесконечность дороги: она была так свежа, что, казалось, идти можно целую ночь… а задрать голову – там небо в звёздах разбегается… Ну я – с молитвою, поссав, – продолжил путь».
«Чё – прям и с молитвой?» – я спросил.
«Ну да. Я всё делаю с молитвой: хоть и не магометанин, а всё же человек Писания… Так или иначе, мои ангелы-хранители – да будет Аллах ими доволен – меня, походу, кинули.
Я и Росинант топали по какому-то хмурому лесу (после целого дня скачки, ехать верхом было малямс впадлу) – как вдруг этот лес стал разрастаться и разрастаться, теряя нас и запутывая. Сперва я порадовался разнообразию, ну а потом врубился: дорогу я не знаю, телефон у меня сел, и вообще тут, блин, волки, про которых я знаю только, что если посмотреть им в глаза, то они увидят твой страх и загрызут нахер. Ну я иду, обосранный, со всех сторон лютая хвоя – и вдруг слышу вой:
Ну тут впору и в штаны наложить до кучи, но я уздечку крепко держу – тяну коня и иду. А под ногами иголки рыжие, вроде бы даже тропки какие-то непонятные, а вроде и нету их: не то кабаны тут проходили, не то егеря, не то духи какие. А лес такой ещё, знаете, недовольный, разбурчался: кусты мне раз восемь шнурки развязывали! Я поначалу ещё останавливался завязать, а потом болт забил. Пока завязывал – там же и двустволку эту мудацкую посеял. Ну да Бог с ней.
Иду, значит, иду – а лес не кончается. Иду, иду, иду – а лес не кончается, сука: иду, иду – иду, иду – а этот сраный лес всё не кончается! Волков вроде и не слыхать, но всё равно кажется, прямо в шею дышат…»
«А волки́ поодиночке когда ходят – редко нападают, – я ему говорю. – Ну типа, человек какой-то непонятный: хрен его знает, чё он придумает. Другое дело – стая на охоте…»
«Ночью – без двустволки и вашего отеческого совета – думается немного иначе…
В общем, как-то успокоился я, иду дальше, смирился даже – ну и мне попался один! Просто – раз – и стоит, глазами сверкает, шагов десять всего. Серый, с мордой убийцы: зубы как будто уже пробуют твои артерии на вкус: а глаза прозрачные и ласковые – пронзительные как пристав. И вот эти глаза уставились мне в глаза, а он ещё морду наклонил, игриво так. Я реально чувствовал, как мою душу раздевают какие-то напористые, пахнущие псиной руки, и ничего не мог скрыть, не показывать: стою как проститутка и тупо потею холодным потом. В целом – думаю, я был готов умереть, хотя… да вру, наверное.
В общем – по бесконечной милости Божьей – волк забил на нас с Росинантом (а тот молодцом держался), резко развернулся и ускакал».
«Мужик!» – я покивал и налил ещё по одной.
«Да ладно – всё равно ж труханул. Хотелось, знаете, даже по новой разыграть, чтобы теперь типа-стойкость проявить».
«А эт неважно! Главное, что не зассал. Волки́-то знают.».
«Я думаю, говно помогло, – Аристарх дерябнул, – ей-богу.
Ну и вот: идём, значит, дальше – из леса выходим. А там речка какая-то: я в ней умылся, себя в порядок привёл… Ещё смешно так руки подрагивают, а я на них смотрю свысока, как бы с ухмылкой. Ну и, короче, идём дальше, вижу – дом в самых скалах – нет, прямо из скалы вырастает, реально, замок какой-то: и изящная такая вышка с шапкой набекрень – итальянское в ней что-то…»
«А! Да эт Вайнахская башня», – я ему говорю.
В общем, мы с Росинантом подходим, дверь пробую – тяжёлая, замка́ нет. Ну я её толкнул – скрип такой поднялся, что я раз десять пожалел, ну а внутри – тишь, гармония... Я прикрыл двери за собой, привязал Росинанта к столбику (а это настоящий за́мок был – дворик, все дела) и пошёл стучаться в двери.
Ни звука. Ни души. Покусанная луна.
Тогда я решил попробовать башню: на первом этаже было что-то типа мельницы: чёрной-чёрной, а наверху – огонёк, кажись, бьётся. Ну я по лестнице лезу наверх. На втором этаже – стол, топчаны, камин: людей нет. Дальше лезу на третий, а там…»
«… там человек стоит – телек смотрит».
«Ну нихера ж себе!» – хохочу я ему. Ну, чё: Аристарх-то сурьозный.
«А человек правда был странный.
Не худощавый, нет – припухлый как баранка, загорелый как чёрт, с бородой Гильгамеша и носом учёного ворона: в полинялом халате и тапочках с марокканскими носиками... Когда я заглянул – он тупо пялился в этот ламповый телек, но только я забрался – с готовностью повернулся и говорит:
“Издалёка ли близка ли привели тебя стопы сюда? Путешествие это иль бегство?”
“Скорее второе. Ищу место для ночлега, а тут волки везде. Можно у вас перекантоваться?.. Только я с лошадью”.
“Приклонить голову каждый может у нас, ведь кунак – небесный посланник”. – Протянул мне руку и пожал: нежно так – как бы погладил.
Ну я тогда спустился, покормил Росинанта какой-то фигнёй, выбрал в нижней пристройке угол посуше (то ли конюшни, то ли амбар), скинул говёные шмотки, переоделся, раскатал спальник – и в башню возвращаюсь, значит, походной кружкой на весь замок гремя…»
Тебе вина ещё подлить? – проговорил Серёга, заметив, что три чайника совершенно пусты.
– Нет, право, спасибо! Я и без того почти захмелел. Продолжайте лучше.
Серёга решительно поднялся из-за стола. Как ни прискорбно было прерываться – пришлось тихо сидеть, покорно ожидая удовлетворения физиологической нужды. Пока Серёга ходил, я успел – во-первых – доесть весь сыр на тарелке и тут же пожалеть о своём поступке (в желудке разыгралось восстание), а во-вторых, опустошить последнее содержимое чайников. Когда же Серёга вернулся, я пришёл к выводу, что и мне бы нелишне оправить нужду (выпито было немало), – так что как можно скорее я отправился на улицу в этот деревянный, смердящий, истинно русский нужник…
……………………………………………………………………………...........................................................
Воротясь, я увидел, что пиршество свёрнуто, тарелки перекочевали в мойку, а Серёга уже облачился в дырявую майку для сна:
– Слушай, брат, подустал я малёх. Давай завтра доскажу, а пока оставайся, чё.
– Благодарю, – сказал я, не смея прибавить ничего более в ответ.
Всю ночь я промаялся в страстном ожидании продолжения рассказа и был до такой степени взбудоражен, что уснуть не мог до бледной зари. Пробирающийся рассвет роскошно выползал из-за горбатых гор, вооружённый розовыми кисточками и карандашами, а я, не переставая, выходил на крыльцо, пил воду и пытался читать, но не мог успокоиться, без конца гадая: что же было дальше? По временам я видел тень, как бы преследующую меня, но не решающуюся. Волоски на руках шевелились, я оборачивался, – но всякий раз это нечто ускользало...
На следующее утро Серёга выгнал скот и предпринял ещё несколько попыток увильнуть в обсуждение тонкостей здешнего климата и головокружительные рецепты с участием домашнего сыра – тогда я его осадил и буквально-таки потребовал:
– Продолжайте рассказ про Аристарха наконец!
– А! Точно, ёпть. Ну, чё. Он про мужика этого… Да, он, кажись, так говорил:
«Интересная штука – внимание человека. Я много раз слышал, как путешественники рассказывают свои приключения: рассказывают, рассказывают – и живо, и удивительно, и охренеть не встать. А через час этих рассказов становится скучно хоть обзевайся. И даже чем увлекательнее – тем неинтереснее».
«Нет, правда. Слушать интересно только про то, что касается лично тебя, или что ты легко можешь себе представить. Рассказ должен быть неожиданным!.. – но и предсказуемым... И обязательно нужны смены, переходы – только не слишком резкие, а то слушателя укачает. Скажем, я начинаю идти в гору – сначала интересно-интересно, потом так себе, потом надоело-надоело – смена! Вершина, спуск, новая гора – и всё то же самое. В этом есть какая-то подлая магия, какая-то хитрушка – как в ощущении времени…
Так вот, время в этом стрёмном замке не ощущалось, оно как будто вышло покурить. И только я со своей походной кружкой на второй этаж поднимаюсь, – а как будто уже десять лет здесь живу, и всегда в этой столовой и сидел…»
«Так хорошо типа?» – спрашиваю.
«Нет, – Аристарх говорит. – Это такое, немного тюремное ощущение.
Ну так вот, на второй этаж я, значит, поднимаюсь, а там стол длинный-предлинный – метров, так, двадцать, – и на него жратвы разной на десять человек вывалено. Мы с хозяином сели почему-то рядышком – плечом к плечу: он даже потеснее сесть норовил, – но я уверенно отодвигался.
Разговор шёл про какую-то бытовуху: он настойчиво предлагал мне участок земли, несколько баранов и долю в бизнесе. Прихлебнув винца, я пояснил, что вообще ехал волков стрелять, в говне извалялся и домой хочу. Он тогда стал хвалить вино:
“Амброзия эта богам Олимпа неведома, друг юный! Напиток родится сей так: три виноградные сорта, напитанны воздухом горным, доведённы до измягчения и изнеженности, берутся любые, но разные – толкутся ногами десятигодовалых мальчишек, но прежде чем бочки отправить настаивать крепко, добавить в них надлежит голубику душисту…”»
– Да он издевается, что ли?? – Я подскочил из-за стола.
“Кровь девственниц, – изысканный муж отвечает. – Ах, простите, позвольте, виноват весьма и весьма, – я думал, предупредить успели заведомо вас. Дело в том, что род наш – род вампирический”.
Я выронил бокал – красная лужа разли́лась – и с нервным скрипом отодвинулся вбок. Хозяин тут же придвинулся вплотную к моей ляжке. Я отодвинулся ещё. Он придвинулся опять – и всё болтает, сука:
“Переживать не стоит, друг юный! Наш род – род благородный и не претерпит человека убийства. От времени время, случается, мы балуемся кровию девственниц, но так как не более комара забираем, да, к тому ж, незамечены оставаясь, – то и преступления здесь не нахожу. – Он придвинулся снова, говоря прямо на́ ухо. – Впрочем, де́вичья кровь груба точно водка…”
Я отшарахнулся и подскочил, роняя стул. Хозяин тоже поднялся – будто как раз собирался вставать:
“Но волноваться не стоит – уж двадцать первый век: гуманизм и инновации всюду пробрались. Питаемся мы энергией напрямик ”.
“И я должен заплатить вам за постой?” – спросил я вздрагивающим голосом и посмотрел ему прямо в глаза. Эти чёрные дыры были чем-то пострашнее, чем волчьи – я перевёл взгляд куда-то поверх.
“Ну вы что, ну вы что! – улыбнулся упырь. – Это не касается до друзей. Достаточно лишь капельку внимания вашего”.
Взмахнув халатом, он молча исчез – как дым с затушенной свечи.
Врать не буду – жизнь в этом замке была ужасная лафа. Не считая этого стрёмного вечера, всё было как по маслу. Ви́на, сыры, хлеба, окорока – всё появлялось на столе буквально само собой: казалось, бараны сами себя резали.
Днём я уходил на башню, облокачивался о древние камни и созерцал рельефы скал: слушал облизывающихся волков внизу, читал “Рукопись, найденную в Сарагосе” (библиотека там оказалась очень даже).
По вечерам я ужинал с хозяином (по-прежнему безымянным) и слушал его историю. Аристократ из него был так себе – обычный душный чел. Отец – председатель совнаркома, мама – воспитательница в детском саду, сам чё-то там предпринимательствовал, к успеху шёл, Перестройка, девяностые: в нулевые погорел, жена ушла к другому – в общем, вернулся он на Кавказ, а тут и батя помер: семейную обитель пришлось продать, заехал в этот брошенный замок, а на ремонт денег не хватило. Всё.
Зевал я так, что боялся – челюсть сломается. Когда закончилась его биография – в ход пошли рецепты, размышления о политике и прочая чепуха. Самое смешное, что про вампирьи штучки, как они там кровь сосут, – не было ни слова. А уползал я уже под рассвет, выжатый как виноградинка.
Ну короче, да – так дни и шли. Но как-то раз у меня получилось включить телефон – хотел сфотать там что-то – и тут допёрло: уже месяц прошёл, первый снег выпал! Ну я начинаю подумывать, как бы отсюда валить, – но так, лениво пока. А потом среди ночи просыпаюсь от того, что с моим ремнём (я в одежде спал – холодно же) – так вот, с моим ремнём пытается совладать этот Носферату с целью… кхм-кхм. Ну, то есть… В общем – оказалось, эти вампиры не только кровь сосут…»
Серёга посмотрел на меня, полный самого искреннего непонимания в лице:
– Нежный какой! В армии, чтоль, не служил, словам не учили? Или… А ты сам, часом, не из голубой братвы, а?
– Что вы говорите! Как вам такое могло прийти в голову?
– Ну, чё. Я ж не знаю, как у вас там в Москвах этих – может, гей-парады вовсю уже. – Серёга щёлкнул уголком рта. – А у нас на Кавказе пидоров зарывают в землю заживо – чтоб матери стыдно не было.
– Продолжайте, – сказал я, подливая себе чаю.
– Ага. Ну и вот, значит, Аристарх в такую ситуёвину встрял. И говорит:
«Ну я ему и говорю, на фальцет срываясь:
А он ложится щекой бородатой мне прямо на живот:
“Ты уверен? Славно будет”. – И погладил так.
Ну тут я просто офонарел – с кровати сбрыкнулся, смотрю: всё, исчезла гнида эта – слава тебе Господи! – как не бывало. Выхожу на крепостной вал – дышу, пытаюсь унять сердце, а пот всё катится – холодный, липкий. Думаю, во пронесло-то! А если бы я не проснулся, а? Как, однако, хрупок мужчина и его идентичность, с-сука! В общем, я решил сейчас же, не откладывая, бежать из этой пидорасни, – но подумал, рассудил: как-то тупо бежать ночью – лучше уж отоспаться нормально.
А наутро ничего – нормалёк. На кухне набрал жратвы в дорогу, в библиотеку зашёл, в амбар. Прихожу к своему Росинанту – ноги сломаны пополам, головы нет: куча мяса глядит… Тут я, конечно, проблевался и думаю: ну ты, брат, попал, несдобровать твоей жопе, ой несдобровать…»
«А чё это моей?» – говорю я, и мысля такая свистнула, что, может быть, голубой-то здесь Аристарх, а не вампиры эти.
«Да это фигура речи – я к себе обращался... Я нормальный!»
И Аристарх посмотрел: убедительно-убедительно – голубыми-голубыми глазами… Ну тут уж я сумлеваться стал, вправду он отказал или всё-таки того…
«В общем, пешком идти я откровенно зассал – решил ещё немного осмотреться: вдруг у Вурдалака нашего своя упряжка есть? Отправился я, значит, замок обшаривать – ничего нет, одна жратва и книги. Ну и иду я мимо своего угла – вдруг слышу: из соседней комнаты скрип какой-то и заунылая песня. Без спросу захожу, – а там баба стоит над тазиком, рубаху полощет да песню распевает:
Эх, папенька, дочь прости родную,
Полюбила дурна девка краска парубка.
И полезная в хозяйстве тебе вну-чень-ка!
А формы у неё, прямо сказать, первозданные: никакое платье от них не упасёт. Сама – чернобровка, татарчонок такая – в платочке. Полощет рубаху и отжимает – поёт и полощет.
Я ж с самого Краснодара девушек не видал, а тут ещё эта двусмысленная ночь... Ну я с совершенно животными намерениями на неё кинулся и давай хватать в объятия, целовать куда попало.
“А бате что скажем?” – прошептала она нежно и игриво – и ухо куснула. Ну я сразу отлез и попытался сделать вид, что не покраснел.
А она – с рассыпанной копной чёрных как бездна волос – оправила платье, перевязала платок и продолжила стирку.
“Почему я раньше не слышал, как ты поёшь?” – спросил я, стараясь не заглядываться на её пышные формы.
“Дрыхнешь долго! – ответила она и харкнула куда подальше. – А ты, паря, рот не разевай, не принцесса. Короче – там тазик, там вещи, там порошок – вперёд”.
Не знаю, была она чародейка, вампир или ещё что (глаза её походили на омут), но я с энтузиазмом принялся стирать неведомо чьи портки.
“Да, короче, батя и его батя бандиты, традиции любят – только с чеченами и всё, а я, короче, на русского запала – борода, крузак, хата в Москве, говорит по-английски, улыбка тоже. Да… И, короче, батя как узнал – зарезал нах, закопали тут под стенкой. Я бежать. Батя поймал – сюда пригнал. Он хороший, но одинокий, падла, и мамка от него урулила – про вампиров грил?»
Тут я пересказал ей наш первый разговор и случай прошлой ночью. Баба рассмеялась:
“Ха-ха-ха! Да ты не боись, он по симпатии только, оба если”.
“Сгоряча. Да короче, приезжал тут один вампир, поджарый, загорелый, с Турции: борода, мерс, хата в Стамбуле, говорит по-английски, улыбка. Да… Короче, гуляли у обрывов, держались за руки, целовались – обещал, вампиром сделать, на море увезти, а батя, короче, сам на него глаз того: хотел землю с баранами впарить и… ну того. А тут мы. Ну он зарезал его нах и закопал, тут, под стеной. Я в слёзы. Бежать. Далеко в этот раз – в Кабардино-Балкарию, короче. А там на дороге карапуз стоит: джинсики, ботиночки, лет пять ему, наверное, весь такой сюси-пуси, а выглядит как блатной странник. Такой. Странник, – но блатной. Я попросила сигаретку: горе, говорю, короче. Он протянул, закурили, сели на бревно, базар пошёл, и он, короче, говорит:
––– Отношения с системой у меня не заладились сразу – из детского садика меня выгнали на третий день.
––– Материться начал, ––– ответил Блатной странник и давай стелить: ––– Называл всех выпиздышами и мандашлёпками, художественно слал воспитательницу на хуй... ––– Тут он зырит, что я не верю, затягивается и грит: ––– Ну просто я много читал, в четыре месяца уже разговаривал… А манная каша в этом садике была редкостная хуйня.
––– И компот тоже – да и вообще детей травили. Потом сеансы промывания мозгов. В целом, я уже тогда кое-чё в воровских понятиях знал, мог бабку в шахматы обыграть, – но в садике особо не развернёшься. У меня даже появились ученики: мы собирались за шкафом и курили шмаль, но скоро лавочку свернули.
Тут Блатной странник зубами блеснул (а они, короче, золотые).
––– В дурку сдали. Предкам так и сказали: ваш ребёнок ненормальный, – а мамка у меня наивная была, поверила. Ну определили меня на Курчатова – как сейчас помню, всех удивляло, что я такой пиздюк – два года всего, – а уже загремел. Из замка в замок, как грится. Ну я там много читал: алхимия, герменевтика, Аристотель – мама как-то проносила в пачках из-под молока. Соседи у меня нормальные были – в себе потерянные немного, но без агрессии зато. А срать ходить всё равно страшновато было…
Бывает, зайду, а там ни кафеля, ни унитазов, о́чки только: а я ж маленький типа – если что и провалиться могу. Двери там, понятно, не запираются – это запрещено. Ну я сажусь на корты, достаю сигаретку – покурить заодно. А тут налетают эти сумасшедшие, руки тянут, как осьминог: ‘Дай обжечься! Ну дай обжечься!’ А я такой сижу, курю и какаю… Ну ничё, адаптировался. Когда узнал, что в десятой палате уклонисты ошиваются – закорефанился с ними: двое дверь держат – один какает. Был у нас, так сказать, островок здравомыслия, хе-хе. …
Потом дальше нелёгкая меня понесла. По сто пятьдесят восьмой статье первоходом я отправился в тюрягу. Ну по большому счёту – чем занимаются мужики в отсутствие женщин? Меряются писюнами. Ну у меня уже тогда был до пяток, так что…”».
– Прекратите размениваться на эти крохотные подробности! – потребовал я, совершенно вне себя. – Возвращайтесь же к главному!
– Ты не хочешь послушать рассказ Блатного странника? – Серёга навалился на стол, обретя во взгляде известную косоглазость.
– Нет. Я не хочу! – сказал я, не без своего рода достоинства.
– Но рассказ Блатного странника самый интересный.
– Мне решительно плевать – я хочу слушать про Аристарха.
– Ладно, как скажешь, брат. Ну да, чё. И Аристарх мне говорит: «А эта прачка мне и говорит: “И этот малой мне говорит:
Ну я чё – я, короче, расчувствовалась: такой груз на душе в его-то три года! И мысля такая: да мои проблемы рядом с такой карьерой просто сопли. Ну я ныть, короче, бросила, вернулась к бате, теперь вещи стираю. Чё”.
Я оторвался от своей стирки и взглянул на её первозданные формы, на руки в чёрных волосиках, на манительный таз, на этот смиренный платок на голове, скрывающий бездну, – и не почувствовал похоти. Одной мысли о том, что всякое дитя, брошенное в этот мир, ожидает судьба Блатного странника – в большей степени или в меньшей (особенно тут, в России) – одной этой мысли было достаточно чтобы потерять интерес к её колхозным формам навсегда».
«Понимаю тебя, брат, – у самого два спиногрыза: там, у жены. – Похлопал я Аристарха по плечу. – Но не становиться же пидором теперь!».
«Прошу оставить при себе эти подозрения и слушать дальше!
“Оставайся, – говорит эта прачка. – От тебя не надо ничё – так, глаз батин радовать иногда”.
“Ага”, – ей говорю, а сам на воздух вышел, подышать. Постоял у отвесной стены, врезающейся в скалы. Посмотрел вниз и прикинул высоту башни. Подумал, что третьим жмуром лежать здесь не очень улыбается, а рисковать мужским достоинством ну нахер – так что, я, конечно, не зассал, но поеду-ка я отсюдова… Ей-богу, волки поприятней будут.
Молча рюкзачок прихватил, ничего прачке своей не сказал и во дворик, во дворик… Ворота были не заперты – совершенно без скрипа, я в них шмыгнул и, помянув добрым словом Росинанта, потопал на своих двоих. Так сюда и дошёл”».
Тут Серёга замолчал над пустою чашкой, хмыкнул – «н-да» – и стал собираться по своим делам. Я его немедленно остановил:
– Ну, чё. Посидел дня три, да дальше двинул – шароёбится сейчас где-то… – Глядя как бы вовнутрь себя, он покачал головой. – Н-да… Так, брат, мне овец обратно гнать – потом потолкуем. – И ушёл.
Весь остаток дня я пробыл в совершенном недоумении: голубые вампиры на Кавказе! Как удивительно! Как пошло! И какой странный финал! Но почему, почему всё завораживающее дух – даже, скажем, всё романтическое – в конечном итоге обретает такие приземлённые формы? Неужели проза жизни неизменно берёт верх? Но ведь рассказывая даже и в десять раз не такие увлекательные приключения, я замечал, что они нам как бы не принадлежат: что эти рассказы изъяты из какого-то другого, смутного мира, о котором у нас осталось лишь воспоминание, неясный артефакт – в виде этой самой истории, которую так уверенно и с весельцой талдычат… И что же выходит – реальность ускользает от рассказа? рассказ ускользает от реальности? Не знаю, не знаю...
Я смотрел на сочувственную луну и просыпанные звёзды. К возвращению Серёги – ночь уже давно навела свои порядки. Я страстно расспрашивал его, доискиваясь истины: откуда у Аристарха взялись царапины и укусы? может, его поколотила прачка? или волки? и почему вышел он осенью, а пришёл уже весной? а что если Аристарх всё же стал вампиром? есть ли другие голубые вампиры в этих краях?
Мы склонились над початой бутылкой настойки, и пьяная ночь сидела с нами за столом: щетинистый Кавказ всё дул своим могучим перегаром, а мы молчали и вздыхали по временам.
Вдруг – я решился задать главный вопрос:
– Так он пидор – или не пидор?
И ночь с нами за столом. И самогончик. И Кавказ.
Проснулся среди ночи я в новых сомнениях и новых догадках: а Серёга – пидор или не пидор? да и сам я – не пидор ли часом? возможно ли, чтобы пидор не знал, что он пидор? и, в конце концов, – кто не без пидорасинки? Всё это смутные и сложные материи – чуть скажешь что-то дельное, ухватишься за смысл, как нитка тут же выскользнет из пальцев…
С умом, исполненным туманов, я до рассвета просидел без сна, и вдруг – меня осенило, я понял, кто точно знает все ответы. Ободрённый, я собрал рюкзак, подкрепился гречкой с творогом и отправился в путь, держа курс на Кабардино-Балкарию, – в поисках Блатного странника.