Вундервафля завтрашнего дня

Кто в двадцать лет не был революционером, у того нет сердца; у того, кто остался им в тридцать, нет мозгов – как гласит известнейший интернет афоризм, приписываемый, с вероятностью, близкой единице, ошибочно, Винстону Черчиллю. Следствием такого положения дел является перманентная поколенческая фрустрация, испытываемая и отцами, и детьми в отношении друг друга, переходящая по наследству от первых ко вторым вместе с прочим наследуемым по закону имуществом. Хайдеггер писал, что единственной возможностью аутентичного экзистирования является осознание собственной смертности, и, скорее всего, нечто похожее испытывают родители, когда осознают, что они никогда не увидят, как их дети поумнели.

Консерватизм, свойственный возрасту, сейчас свойственен и русскому человеку вообще. Обязательная для всех идеология молодости ушла в прошлое, оставив русского наедине со своим возрастом. Как и все родители, он пытается в своих детях воплотить собственные несбывшиеся мечты, при этом руководствуясь представлениями о мире, существовавшем во время его молодости. Отсюда сосуществование отказа от идеологии с лихорадочным поиском т.н. национальной идеи и образа будущего, являющимся, по сути, фантомной болью от той самой идеологии, от которой отказались. Теперь вместо коммунизма в России национальной идеей стала традиционная семья. Об этом говорят все, и высшие должностные лица тоже. Консерватизм, традиционные ценности становятся ответом на революции и эксперименты прошлого столетия. При этом, то усилие, с которым этот ответ продвигается в информационном поле, говорит о том, что сегодняшний русский испытывает всё тот же экзистенциальный страх, что его дети не поумнеют. Избавиться от этого страха непросто, но возможно, и первое, что для этого придётся сделать, это честно спросить себя, почему было выбрано то, что было выбрано.

Интроспекция собственных священных коров всегда вызывает внутреннее противодействие, которое нужно побороть. Однако перед нами стоит историческая необходимость такой интроспекции: два раза в предыдущем столетии страна пережила коллапс из-за нежелания политического класса соотнести свои аксиомы с реальностью, поэтому в нынешнем веке мы можем себе позволить только те аксиомы, которые работают.

Собственно, именно прагматизм, поиск того, что работает, стоит за нынешним консерватизмом. Мы перепробовали всё, что можно, и теперь будем придерживаться только того, что проверено веками. Здесь же кроется главный вопрос, о котором никто не хочет задумываться: а откуда мы знаем, что то, что раньше всегда работало, будет работать в будущем? Прагматизм должен быть прагматичным. Если наша мотивация в выборе той или иной системы установок сводится к поиску того, что работает, то наш выбор будет выглядеть необоснованно, если мы не можем себе объяснить, почему оно будет работать в будущем. В конце концов, консерватизм тем и отличается от реакции, что пытается сохранить не всё, а только то, что работает.

Если верить авторам этой статьи, то консерватизм как таковой в нашу эпоху пока ещё никого не спас. В статье обсуждается проблема перепроизводства элит на Западе, однако если Вы думаете, что нас это не касается, то Вы глубоко заблуждаетесь. Дело в том, что проблема перепроизводства элит равнозначна проблеме дефицита экономических возможностей вне элиты (все слышали про 99%). Сокращение (количественно и качественно) среднего класса – глобальный феномен. И проблема эта в первую очередь экономическая, хотя затрагивает все стороны общественной жизни, от демографии до образования. Традиционные ценности – это такой же паллиатив, как новая этика, и к решению проблемы не приведёт. В данном случае у России есть фора, так как правила общественного дискурса в принципе позволяют поставить вопрос. Нынешняя официальная идеология – прагматизм – позволяет гибкость в конструкции нарративов, которая немыслима как на Востоке, так и на Западе.

Выход России из экономической и социальной стагнации, будет зависеть от того, насколько успешно будет решена проблема контролирования
социальной мобильности. Недавно Сурков В.Ю. написал, что выходить из
стагнации, в общем, необязательно, достаточно экспортировать накопленную социальную энтропию в ближайшее зарубежье. Проблема такого подхода, конечно, в том, что, как показал пример тех же американцев, которых среди прочих упоминает Владислав Юрьевич, энтропия имеет свойство возвращаться домой. Это неизбежное свойство нашего общего настоящего. Вот например, в одно время России удалось наладить вывоз антисоциально настроенной молодёжи в Сирию, где она вступала в ряды разнообразных запрещённых на территории РФ организаций и погибала под снарядами правительственной армии. На этот инь есть и свой янь: пока в Сирии идёт гражданская война, Россия вынуждена поддерживать её существование материально и дипломатически. Сейчас не время спрашивать, стоит ли овчинка выделки; об этом позже. Сейчас нужно лишь отметить, что всё имеет свою цену. Дотация сирийской экономики и репатриация «львят халифата» усилиями Рамзана Ахматовича – это на текущий момент цена, которую мы платим за экспорт энтропии.

Раз экспорт хаоса не помогает, то с ним надо работать. Это подразумевает те самые институциональные реформы, о которых так долго говорили большевики либералы западные мозговые центры из каждого утюга. Очевидно, однако, что если бы это было так просто, то уже давно все возможные институциональные реформы были бы проведены, везде. В действительности же любому начинающему реформатору придётся столкнуться, по меньшей мере, с двумя сложностями.

Во-первых, один раз всё настроить красиво и жить дальше своей жизнью не получится. Пока получится претворить в жизнь всё, что хочется, жизнь уже убежит вперёд, и то, что раньше было модным и современным, станет неэффективным и устаревшим. В древней Спарте была очень замысловатая по стандартам того времени конституция, созданная якобы законодателем Ликургом где-то в VIII веке до н.э., которая какое-то время очень хорошо работала – до тех пор, пока не начала работать плохо. Тогда понадобилось несколько веков, сейчас это может произойти за полгода. Взявшись за институциональные реформы, остановиться будет признать поражение, а если поражение неизбежно, то зачем браться?

Во-вторых, невозможно реформировать институты указом, иначе они не были бы институтами. Любую такую реформу ещё нужно продать населению. В современном мире существуют тысячи технологий по продаже кому угодно
чего угодно, но «загонять» институциональные реформы пока научились слабо. Проблема в том, что если всё остальное достаточно продать один раз, то с такими реформами нужно, чтобы население продолжало покупать их каждый день до конца жизни, и ещё желательно научило покупать своих детей – которые в принципе не хотят часто покупать то, что покупали их родители. Ни один умник из Карнеги центра пока не объяснил, как он собирается менять сами паттерны поведения людей.

А что делать-то тогда? Единственный выход мышей спастись от кошки – это перестать быть мышами. Единственный способ избежать хаоса это жить так, чтобы его не замечать. Англоязычная пресса очень любит слово to weaponize, что означает превратить что-либо в оружие. Во избежание добавления ещё одного отвратительного англицизма в великий и могучий, в
русской речи предпочитаю термин ваффенизация, обозначающий то же самое, но образованный от немецкого корня. Ваффенизация энтропии –
единственный возможный modus vivendi в мире, где в повестка одновременно и заменяет, и не заменяет реальность. Об этом уже было у Талеба, но незначительное количество людей, последовавших его советам, говорит о том, что можно и повторить. К этому призывают одновременно и прагматизм, ищущий то, что работает, и консерватизм, ищущий то, что можно сохранить. Количество незакрытых гештальтов в массовой психике не может служить поводом, чтобы зацикливаться на порождаемых ими страхах. Точнее, может, конечно, но последствия такого развития событий малоприятны и похожи на лезгинку на граблях. Выход из заколдованного круга болезнен, но в конечном итоге для пациента необходим.