Ловушка № 3. Время (Часть I)

Это будет непростой разговор о ловушках. Непростой потому, что суть его проста до нельзя. И это-то самое сложное.

Вопреки обыкновению, сразу скажем в чём заключается ловушка времени (и, забегая вперёд, аналогичная ловушка пространства): время нами воспримется как объективная данность. И не просто данность, а краеугольная для восприятия. Это настолько сам собой разумеющийся факт, подтверждаемый обыденным опытом, что, ставя его под сомнение невольно вызываешь сомнения в собственной адекватности.

С одной стороны, это как будто бы, так и есть: время действительно объективная и краеугольная данность для восприятия. Но дело в том, что время является краеугольным камнем не для всего восприятия. И, ограничивая себя восприятием во времени мы, тем самым, сами себя загоняем в ловушку принятия опрометчивых решений и самоограничения в возможностях.

Человек устроен интересно: чтобы понять что-то очевидное, то, что лежит на поверхности, и для принятия чего достаточно прямого и непредвзятого взгляда, ему приходится тратить больше всего времени и усилий с непредсказуемым результатом. Казалось бы: покажи ему, ткни пальцем, чего ещё? Но нет, не поможет. Почему так? Потому что, если перед ним стоит действительно сложная задача (разумеется, мы говорим о посильной задаче), он упирается в неё рогом и мало-помалу решает. На пути к решению перед ним не лежит, по большому счёту, ничего кроме усердия, и ничего ему по-настоящему не мешает, кроме лени. А если перед ним голый, очевидный, но не признанный факт, человеку приходится вести борьбу со сложившимися, скрывающими этот факт стереотипами, которые не всякая воля одолеет. Борьба особенно тяжела, когда речь идёт о социальных стереотипах. Таким образом, решение большой части действительных, настоящих проблем (то есть задач, не имеющих решений наличными средствами) лежит не столько в области знаний или интеллектуальных способностей, сколько в области психологии: регулярной системной практики устранения укоренённых стереотипов.

С другой стороны, корень любого из ограничений такого рода — это неведение. И никакая практика, она же деятельность, ему противостоять не может, потому что сознательная деятельность ограничена областью наличных знаний. Следовательно, одной практикой неведение не устраняется. Необходимым антидотом неведению служит знание.

Следовательно, решение любой проблемы всегда есть сочетание приобретения знания с приложением усилия, когда одно попеременно немного “опережает” второе. И чем знание ближе к истине, тем больше усилий придётся для его принятия потратить. Чего-то одного, будь то трансляции очевидного или приручения к проверенным практикам будет очевидно недостаточно.

Однако у нас здесь формат разговора, а не тренинга и не практикума, поэтому нам предстоит решить ребус: как донести знание мимо стереотипов, не прибегая к усилию. Предприятие кажется обречённым на провал, но мы попробуем. На что мы рассчитываем? В первую очередь на то, что мы обращаемся к уже отчасти подготовленной самой жизнью аудитории, отдающей себе отчёт в специфике обсуждаемых вопросов и готовой к самостоятельной практической работе по их разрешению. Но, не рассчитывая на то в полной мере, а также отдавая себе отчёт, что мера усилий у каждого своя, и помощь будет не лишней, мы прибегаем к инструменту метафоры. А именно, используем примеры разрешения проблем, не относящихся прямо к сути рассматриваемой, но принцип решения которых применим к прилагаемой. Как бы сказали физики, мы используем метафоры, когерентные рассматриваемой проблеме.

Счастливая особенность настоящего разговора о ловушке времени состоит в том, что нам нет необходимости прибегать к отвлечённой метафоре. То есть, метафору мы, конечно, возьмём в оборот, но её отвлечённость от проблемы, на поверку, оказывается мнимой. Правда, ясным и очевидным это становится не сразу. Ну да дорогу осилит идущий, поэтому начнём.

Поскольку особенность “нашего времени” заключается в приоритете объективного рационального над субъективным или иррациональным, то начнём разговор с самого что ни на есть объективного и рационального. То есть, с науки.

Наука

Немного истории уникального явления

Наука — сравнительно молодое изобретение человечества. По крайней мере в том смысле, какой в неё вкладывается в привычной западноевропейской культуре. Исторически более раннюю область деятельности, посвящённую познанию мира, можно называть наукой лишь условно и с оговорками. Однако младенец, выкормленный Декартом, Бэконом, Ньютоном и другими блестящими представителями европейской культуры, оказался на редкость агрессивным товарищем. Он не только занял необходимое ему жизненное пространство, но и узурпировал принадлежащее другим. Причём сделал это самым неприглядным образом, со стороны напоминающим методы всем известных корпоративных интриг. Подлог, дискредитация, манипуляция, игра на эмоциях и базовых инстинктах. Мы не собираемся шельмовать науку как таковую, но, избегая предвзятости, должны отметить некоторые важные её родовые черты, даже если они входят вразрез с общепринятым реноме. Впрочем, как гласит известная мудрость: самые святые — это недавние отъявленные грешники. И к науке эта сентенция имеет непосредственное отношение. Поэтому, если коробит наше, на первый взгляд, непочтительное к ней отношение, убедительно просим не делать скоропалительных выводов до окончания разговора.

Как бы то ни было, за последние три с лишним века наука заняла одно из главенствующих мест в картине мира обывателя, да и не только обывателя. Убери её из ткани социума и он рассыплется. Поистине, в текущих обстоятельствах она является неотъемлемой частью любого общества. И отмахнуться от неё, даже если бы это нужно было сделать (а этого делать не нужно), ни в коем случае бы не следовало. Мы и не будем. Мы посмотрим на этот феномен отстранённо, но внимательно, и попробуем кратко описать его эволюцию с зарождения до нынешнего состояния в степени и подробностях, необходимых для цели нашего разговора.

Если уместить в двух словах цели и задачи науки, её суть, то, что её, так сказать, альфа и омега, то получится два простых глагола: объяснить и предсказать.

Обратим внимание на разницу между “объяснить” и “понять”. Путей к пониманию несколько, и через объяснение — один из них. Сам по себе путь объяснения не страшен, единственный его недостаток — это человеческая склонность подменять понимание возможностью объяснения. И даже тем, кого этой подменой не обмануть, порой бывает сложно до невозможности отказаться от объяснения в пользу дальнейшей работы над пониманием. В области науки это играет злую шутку с завидным постоянством.

Не сказать, что задачи эти какие-то новые для человечества. Они извечные. Но, в случае научного подхода, мы имеем отличительные и характерные особенности, повлекшие за собой далеко идущие следствия.

А именно.

Если область объяснения и познания мира в донаучную эпоху (то есть, учитывая длительность научной эпохи на временной шкале жизни человечества, практически всегда) несла на себе индивидуально-интегральный характер, соответствующий способностям и интеллектуальному развитию каждого конкретного человека, то наука претендует на универсальность для любого обывателя.

Звучит мудрёно, но тезис важный, поясним.

Во всех без исключения традициях, независимо от их глубины, сложности, универсальности и других специфических особенностей, личное, индивидуальное знание никогда заметно не расходилось с личной деятельностью, основанной на этом знании. Знание и опыт были спаяны друг с другом в рамках одной личности. Поэтому повышение степени знания всегда сопровождалось повышением степени практики. Отсюда “на полюсах” было знание начальное, для всех, и знание эзотерическое, то есть, буквально, скрытое, для посвящённых. Скрытое оно было не из соображений приобретения социального превосходства, а в силу бесполезности, а иногда и опасности знания превосходящего меру наличного опыта и понимания конкретного индивида. Работало и обратное: деятельность, превосходящая разумение без должного знания, являлась в той же степени бесполезной или опасной. Как в поговорке про обезьяну с гранатой.

С одной стороны, индивид, стремящийся к знанию, должен был пройти длинную череду посвящений-переходов от одной степени до другой, с каждой степенью всё более погружаясь в целостное (то есть и теоретическое, и практическое) понимание мира. С другой же, не было ни повода, ни необходимости делать знание или практику универсальной, то есть доступной и понятной всем и каждому. В прошлом как-то отдавали себе отчёт, что люди все разные не только внешностью и физическими способностями, но и способностями к познанию. Идея об универсальности человеческой природы в том смысле, что любой человек при должном усердии обладает бесконечными возможностями познания и умения (и если не бесконечными, то ничтожно отличающимися от возможностей других людей) всерьёз не воспринималось и справедливо считалась ерундой. Что тому причиной: строгая иерархия социального устройства, невысокий темп изменений, относительное равновесие с природой, культурные особенности или (что ближе к истине) всё сразу в каких-то пропорциях — не суть важно.

Таким образом “протонаука” носила характер более субъективный, нежели объективный. Субъективность знания и субъективная же эффективность опыта не вызывали сомнений в их закономерности и, что более важно, в истинности и важности. Субъективный опыт был не менее, а в общем и целом, более важным, чем объективный. В этом есть очевидный резон, свести знание и опыт к общему знаменателю доступности среднему обывателю, означает его упрощение для средних, а значит, посредственных возможностей.

Но когда в европейской культуре созрело понимание того, что мы привыкли называть “технологией” в современном значении этого слова, ситуация поменялась кардинально.

Заметную роль в этом, вероятно, сыграл Фрэнсис Бэкон своими философскими работами и, что, пожалуй, важнее, своей утопией “Новая Атлантида”. Философские труды и тогда, и сейчас — предмет интереса, а тем паче, понимания немногих. Другое дело волшебная сила художественного слова и образа, доступная менее искушённому читателю. Идеи технологического преобразования мира последовательно, неуклонно и с ускорением стали завоёвывать европейскую культуру. Ещё Исаак Ньютон свою знаменитую работу по математике называл “Философские начала”, и ссылался в ней на стихи Библии и работы святых отцов. А большая часть его работ (точнее все, кроме упомянутых “Начал” и “Оптики”), как все узнали благодаря их обнародованию лордом Кейнсом в начале ХХ века, были посвящены вопросам алхимии и астрологии. Ещё отцы-основатели химии занимались скорее философскими и алхимическими проблемами (сведение алхимии к неразвитой форме химической науки является вульгарным упрощением), нежели наукой в нашем её понимании. Но идея прогресса, умело и ловко запущенная в массы французскими просветителями, уже к середине XIX века в Европе стала социальным стандартом, и объективный направленный преимущественно на материальный эффект подход к познанию окреп настолько, что стал равновеликим традиционному.

Окончательный крах традиционного подхода и установление науки в том образе infant terrible, с какого мы начали разговор, случился не вдруг, процесс протекал естественно и незаметно для его современников. Но, глядя на него с исторической перспективы, можно отметить два важных последовательных события, обусловивших успех трансформации интеллектуального аспекта европейской культуры.

Начать следовало бы с Вестфальского мира, но тогда пришлось бы поднимать слишком широкий пласт для разговора. Поэтому ограничимся, может, не столько глубинными и фундаментальными событиями, сколько очевидно характерными. Другими словами, мы здесь делаем фокус не столько на причинах, сколько на характерных признаках.

Первое — это Французская революция и наполеоновские войны. Наполеон Бонапарт был незаурядным и трезвым человеком. И даже гениальным. Но его гениальность компенсировалась амбициозностью и эмоциональной экспрессивностью, отягощенной заданным 1793-м годом вектором развития Французской республики, строго противоположным аристократическим домам Европы. Его трезвая и незаурядная половинадавала понять, что никакой военный гений и административная ловкость долго не продержатся против кратно превосходящих сил и ресурсов противника. У Франции было меньше буквально всего в сравнении с её недругами: людей, оружия, ресурсов. К тому же у всего, как бы сейчас сказали “геополитического” окружения, она была как кость в горле. Если бы соседи задались целью, они могли бы свести с ней счёты простым измором. Наполеон сделал вывод: спасти его может кратное превосходство в качестве оружия. Но как его получить?

На заре Республики была создана знаменитая по сию пору Парижская политехническая школа (École Polytechnique), куда были собраны лучшие французские учёные того времени. Лаплас, Лагранж, Френель, Гей-Люссак, Коши и многие другие виднейшие фамилии, составляющие костяк физики и математики старшей школы и первых курсов современных технических ВУЗов, были или в основании, или в числе первых выпускников École Polytechnique. Наполеон поставил работу школы на военные рельсы. Буквально лозунг “всё для фронта, всё для победы” не звучал, но зато действовал. Причём в обе стороны. Школа выворачивалась наизнанку в изобретении всего, что могло бы обеспечить технологическое превосходство Франции, а Франция, в свою очередь, давала ей взамен все возможные и невозможные блага и условия, лишь бы работала и давала результат. Сложно сказать, насколько её успехи помогли Наполеону, но для науки начинание оказалось богатым и плодовитым. С тех пор выражение “Война — двигатель прогресса” получило жизнь и стало непреложным фактом. После того, как связанные с Французской революцией европейские неурядицы худо-бедно утряслись, начался технологический расцвет Европы, фундамент которой был в значительно степени заложен учёными школы. Наука окончательно стала на службу технологиям.

Технологии, что сейчас очевидно всем и каждому, используются не только военными, даже если разрабатывались исключительно в военных целях. Население вскоре распробовало для себя их преимущества. В чём преимущество технологий? В том, что они позволяют не тратить усилия там, где раньше приходилось это делать обязательно. А это приятно. Другое дело, что вместо одних усилий на одни действия, приходится, вследствие технологического изменения уклада, тратить их на другие, иногда очень неожиданные. И итоговый баланс затраченных усилий не всегда очевиден и не всегда в пользу уклада технологического. Люди не столь глупы, как их некоторые любят представлять, и риски эти если не понимают, то остро чувствуют. Поэтому одних технологий на тот момент, когда ещё не научились приписывать им все блага человечества, и само человечество к этой мысли приручить не успели, были, конечно, плюсом в копилку общественных симпатий науки, но недостаточным. Наука из сначала маргинального статуса причудливого хобби перешла в статус узкой, по большому счёту мало понятной деятельности. Примерно того же рода, как сейчас область разработки квантовых компьютеров. Да, все слышали, что квантовая информатика сулит чуть ли не чудеса. Но кого это по-настоящему волнует, и кто в это по-настоящему верит кроме малой толики посвящённых в эту проблематику и тонкого слоя вокруг них?

Второе событие завоевало у обывателей настоящие симпатии к науке. Это, конечно, прорыв в медицине. Прививки и фармацевтика. Правда, некоторые прозорливые историки науки отмечают, что львиная доля приписываемых им заслуг принадлежит элементарной гигиене. Например, введённая привычка мыть хирургам и акушерам руки перед операцией кратно увеличила долю успешных исходов. И первого, кто это заметил, коллеги затравили со всей научной серьёзностью. Но, тем не менее. Люди стали чаще выздоравливать и меньше умирать, что гораздо чувствительнее и ближе к телу, чем скоростные паровозы, летающие шары и сигналы по проводам. В Европе случился настоящий демографический бум.

Отметим ещё одну немаловажную в контексте нашего разговора особенность европейской культуры — это отношение к смерти. Там её боятся, как нигде больше. В других культурах смерти тоже не радуются, но воспринимают её как естественное явление и, в целом, загробная жизнь не вызывает особенных опасений. Русская культура не исключение. Известна старая русская поговорка: “Что смерти бояться? Лёг на лавку, лапти вытянул, вот и смерть”. У подавляющего большинства европейских народов (говоря в особенности о северной части Европы, включая Германию и Францию) для страха смерти есть даже отдельное слово: macabre. Оно не имеет прямого однозначного перевода в виду своей культурной уникальности. Означает чувство запредельной жути, связанной со смертью.

Наконец (last but not least), на рубеже XIX и XX веков Европа находилась в очень странном для себя состоянии затянувшегося мира. Заметим, что войны до XIX века ассоциировались не столько со смертью и ужасом, сколько с разорением и нищетой. Во-первых, средства вооружения были совсем не те, что в XX веке. Во-вторых, смерти и ужаса и без войны хватало (детская смертность, болезни, эпидемии). Вы только представьте, что редкая мать не хоронила своего ребёнка. А смерть роженицы была явлением более распространённым, чем воспаление лёгких (тоже, кстати, до антибиотиков смертельная болезнь). Теперь складываем: научная революция раз, экспоненциальный рост населения и соответствующее этому росту падение смертности два и, наконец, поразительный рост благосостояния (усиленный, к тому же, колониальной экспансией, умноженной за счёт достижений технического прогресса, один транспорт чего стоит).

С точки зрения обывателя, аргументация в пользу научного прогресса против традиции убийственная. При том, что последняя ничего не обещает просто так. А перед прогрессом все едины, всех неизбежно ждёт светлое будущее независимо от личных усилий.

Здесь углядывается неудобная параллель. Стандартный посул завлекающих в секту: прими нашу веру и дальше от тебя ничего не зависит, потому что ты своего рода избранный и спасённый. На практике это никогда не так, но кого из сектантов это остановило? Подавляющее большинство адептов научной веры попались ровно на ту же самую приманку. Удивительно ли, что снисходительное отношение к сектантам умещается у них в голове со слепой верой в прогресс и всемогущество науки?

Параллельно в Европе философский кризис достигает своей наивысшей (или, в отношении кризиса лучше сказать: наинизшей?) точки, и начинает раскручиваться маховик кризиса религиозного. Свято место пусто небывает, наука, которая в описанных обстоятельствах естественно выглядела разумным объяснением и причиной неожиданно свалившегося на Европу благоденствия, занимает место философии и заметно теснит религию. Появляется такой удивительный феномен, как “вера в науку”. Поистине, рубеж позапрошлого и прошлого столетий можно по праву назвать апогеем позитивистского научного взгляда на мир.

Параллельно происходит расцвет псевдорелигий оккультного и спиритического характера. При ослаблении традиционной религии, протест против материализма выразился в нарочито уродливых формах. Что, естественно, только играло на руку популяризации позитивистского мировоззрения в среде способных мыслить более-менее критично.

Здесь, прежде чем продолжить наш экскурс в историю науки, мы сделаем небольшое отступление.

Конечно, наш где-то фривольный рассказ о таком сложном, многомерном и уникальном явлении как западная наука, не претендует на единственную верность и объективность. Мы вынуждены умышленно сокращать и упрощать. Конечно же, описываемые процессы сложнее и богаче. Но напомним, что наша задача не представить развёрнутую монографию или хотя бы эссе по истории науки, и не застолбить за собой истину в последней инстанции. Мы преследуем вполне ясные цели, означенные в начале разговора. Но при всём при этом мы приложили всё от нас зависящее, чтобы предложенное изложение (и то, что последует) было ясной проекцией сложной многомерной фигуры, которую представляет научная традиция. И если мы допустили где-то грубое искажение или передергивание фактов, то исключительно в силу собственного недостатка образования или по недогляду. За любое указание на наши огрехи мы будем только благодарны.

Итак, пойдём дальше.

Мы остановились на пике торжества науки в Европе. Здесь следует остановиться и сказать пару слов, что в тот момент представляла из себя наука изнутри и снаружи.

Облик науки

Снаружи облик науки на рубеже веков в философии принято обозначать словом “позитивизм”. Что это в двух словах? — Торжество опыта. То есть единственным источником истинного знания с точки зрения позитивизма является эмпирический опыт. Причём опыт не субъективный, а подтверждённый независимыми наблюдениями. Позитивистская наука строго и принципиально ограничена материальной сферой. В настоящее время этот взгляд уж сто лет как устарел в серьёзных научных кругах, но по сию пору занимает в них серьёзное положение (особенно почему-то в области биохимии и социальных наук, хотя, казалось бы), а среди обывательских представлений о науке — и главенствующее. Грубо говоря, позитивистский взгляд на мир — это механистический взгляд. Всё сущее лишь материя, которая подчиняется строгим, детерминированным причинно-следственным законам.

Самым, пожалуй, ярким выражением этого взгляда является так называемый “детерминизм Лапласа” (того самого, что стоял в истоках упомянутой нами Парижской политехнической школы). Лапласу приписывают мысленный эксперимент, получивший название “Демон Лапласа”. Его “демон” — это некое разумное существо, способное, обладая знанием о положении и скорости каждой частицы во Вселенной, предсказать состояние последней в любой момент прошлого и будущего. Мир демона Лапласа — это и есть мир позитивизма.
Забавно, что в качестве природы такого существа был выбран именно демон.

А как же наука выглядела изнутри? Поскольку к тому времени диверсификация науки достигла приличной степени, то мы сузим свой взгляд до области физики. Это, конечно, повредит нашему изложению с точки зрения просвещения относительно феномена науки, но нисколько не помешает продвинуться к цели нашего разговора. Тем более, что физика как дисциплина внесла наибольший вклад в технологическую революцию XIX века и в большей части определила представление обывателя о науке вообще по сию пору.

Итак, физика. Чем она занимается? Она изучает природу. Пожалуй, единственная область науки, которая столь широко определила свои границы, не стесняясь залезать на территорию других дисциплин (химическая физика, биофизика и т.д. и т.п.). Физика живёт не сама по себе, существует другая дисциплина, с которой они как инь иянь, это — математика. Будучи обе вполне самостоятельными дисциплинами, тем не менее каждая из них является залогом развития для другой. Как и подобает крепкому союзу двух разных начал, союз не бесплоден. У физики с математикой есть любимый ребёнок (кстати, не единственный, но про других не будем), это — инженерия. Нам будет полезно разобраться в отношениях этой научной семьи.

Строго говоря, троица “физика, математика и инженерия” всегда были вместе. Любое мало-мальски серьёзное строительство — это использование природных материалов с учётом физических законов вследствие проведённых математических расчётов. Другое дело, что те физика и математика, которые использовались в “протонаучную" эпоху — это не те научные дисциплины, о которых мы говорим. Начиная с эпохи развития собственно науки, как феномена европейской культуры, физика и математика развивались поначалу более-менее независимо друг от друга, смыкаясь разве что на общих прикладных задачах: мост построить, рассчитать движение небесного светила и др. Но чем сложнее становилась физика, то есть чем глубже человеческий разум погружался в мир материи природы, тем серьёзнее ему требовалась математика. До середины XIX века физика была, как бы сейчас сказали, драйвером математики. Конечно, математики занимались своей наукой и без физики (яркий пример: теория Галуа, которая получила какое-то прикладное значение спустя почти сто лет после смерти своего создателя), но физика, всё же, требовала всё более и более изощрённого математического аппарата для своих расчётов, что естественно сказывалось на развитии последнего.

А математики — удивительные люди. Их редко мотивируют и увлекают практические задачи. Что их действительно вдохновляет, так это головоломки. Получался такой идеальный союз физиков и лириков. Первые про “прикрутить к чему-нибудь колёса”, а вторым всё равно что прикручивать и прикручивать ли, лишь бы было сложно и интересно. К середине XIX века физические расчёты достигли такой сложности, что сформировалась в научной среде отдельная страта людей, которые занимались обслуживанием физиков с их расчётами. Математический аппарат стал настолько сложен в использовании, что требовал отдельных людей со специальными навыками. Но это же были математики! А у них голова как в сказке: “горшочек не вари”. “Загруженная” физическими задачами, эта группа продолжала развивать и усложнять свой математический аппарат, применимый в первую очередь в области прикладной физики. И со временем математические модели стали опережать возможности эмпирических экспериментов.

В расцвет позитивизма (расцвет фактический, а не медийный и философский, которые всегда следуют с опозданием после осознания проявленной действительности) в табели о рангах физики ставили себя выше математиков. И на то у них были все основания: их стараниями окружающий мир претерпевал стремительные и существенные изменения. Вкупе с материальным и детерминированным представлением о реальности это давало все поводы для принятия иллюзии царствования над природой за фактическое положение вещей. А тут какие-то математики (которые уже начали себя называть физиками-теоретиками). Ребята умные и нужные, слов нет, но в ответах на вопрос “кто тут первый” их кандидатура явно была не первой в очереди. Все их “теоретические заумствования”, которые выходили за рамки возможностей эксперимента, а тем более практического применения, рассматривались в лучшем случае как личная забава, игра ума. Сами же физики-теоретики тем временем создали своё общество, свои журналы, словом, собрался довольно тесный и интеллектуально мощный клуб по интересам. И если физики-практики в большей части своей научной деятельности были ограничены областями практического применения научных теорий, то физики-теоретики таких границ не имели. Стихийно образовался некий “знаниевый реактор”. Свобода и плотность общения способствовали кросс-дисциплинарному взаимодействию (ограниченному языком математики) и, как следовало ожидать, удивительным и далеко идущим научным прорывам. Одним из роковых для позитивизма событий в математическом мире стало развенчивание геометрии как науки до сведения её до обыкновенного математического инструмента (см. “Наука и гипотеза” А. Пуанкаре — там этой теме посвящён отдельный очерк). А дальше, естественным шагом, усовершенствование этого инструмента до чистой абстракции привело к созданию удивительных математических теорий, не оставивших от позитивизма камня на камне.

Первую скрипку сыграли Анри Пуанкаре, Альберт Эйнштейн и Давид Гильберт, дерзнувшие уйти от физически-временного представления о Вселенной в чисто топологическое, или, проще говоря, геометрическое. Результатом их трудов появилась сначала специальная (1905 г.), а потом и общая (1915 г.) теория относительности.

Официально создателем этих теорий является Альберт Эйнштейн. И это ни у кого не вызывает сомнений. Но мало кто знает, что первая, специальная теория относительности (СТО) разрабатывалась параллельно Эйнштейном и Пуанкаре, последний же считался сильнейшим математиком мира своего времени. И Эйнштейн опередил Пуанкаре (опубликовал статью) всего на несколько дней. Вторая, общая теория, разрабатывалась в условиях явного соревнования между Эйнштейном и Гильбертом (который, после смерти Пуанкаре, также считался сильнейшим математиком мира). Его Эйнштейн тоже опередил, что надолго испортило между ними отношения. Кроме того, что Эйнштейн победил в научной дуэли двух сильнейших математиков мира, это говорит ещё и о том, что подход ко взгляду на Вселенную, который с тех пор принят в виде СТО и ОТО, “витал в воздухе”. И сильнейшие умы того времени работали над развитием понятийного (философского) и научного (математического) аппарата не столько в конкуренции, сколько в кооперации.

К слову, и та и другая теория вызвали интерес лишь в узком научном кругу. Популярности Эйнштейна и его теории относительности помогла… первая мировая война.

Вернёмся в Европу начала XX века. Почти 50 лет мира (повторимся, невиданный для Европы срок!), рост уровня жизни, её длительности и рождаемости, стремительная мировая экспансия, технические новинки как из рога изобилия. Железная дорога, пароходы, радио, аэростаты, электричество, автомобили, подводные лодки, лёгкая промышленность и далее без счёта.

50 лет исторически — не срок. Но в этот срок помещается несколько поколений. Это означает, что для среднего европейца (учитывая “бэби-бум” второй половины XIX века, молодого европейца) война была чем-то из давних семейных преданий. Примерно как для русского обывателя 80-х Финская и Халкин-Гол.

Казалось, что все беды человечества если не разрешены, то вот-вот будут решены в ближайшем будущем. Всеобщая вера в силу науки и прогресс. И вдруг, война, какую не могли себе представить в кошмарных снах, триггером для которой послужил относительно незначительный инцидент. И как следствие: десятки миллионов погибших, падение Российской и Германской монархий с последующими революциями, резкое падение уровня жизни, кратный рост социального напряжения. Уже чувствовалось ледяное дыхание скорого мирового экономического кризиса. Общество оказалось полностью дезориентировано, единственная вера, которая его скрепляла, вера в науку и прогресс дала трещину.

И вот в 1919-м году Артур Эддингтон снаряжает две экспедиции для наблюдения солнечного затмения. Одна, которую возглавлял он сам, отправилась в Западную Африку, другая, во главе с Фрэнком Дайсоном — в Бразилию. Цель экспедиций состояла в проведении эксперимента, который мог подтвердить или опровергнуть теорию относительности Альберта Эйнштейна. Согласно его теории, свет подвергается гравитационному воздействию и, соответственно, меняет свою траекторию под воздействием гравитации. Солнечное затмение позволяло наглядно проверить наличие или отсутствие отклонения звёздного света на солнечном лимбе, сравнив снятые показания положения звёзд, когда свет от них проходит рядом с Солнцем и без него, и соотнеся полученное отклонение (если оно будет обнаружено) с рассчитанным по теории относительности. Эксперимент подтвердил справедливость Эйнштейна. По возвращении Эддингтон сделал доклад в Королевском обществе Лондона, который после публикации произвёл общественный фурор. Престиж науки был спасён, а Эйнштейн стал всемирно известным.

Но это была первая скрипка, загнавшая первый гвоздь в гроб позитивизма. Какая же была вторая? Роль второй скрипки сыграла квантовая механика, принявшая вид стройной теории в 1920-х годах, связанная в первую очередь с такими именами как Вернер Гейзенберг, Макс Борн, Эрвин Шрёдингер и Нильс Бор. Любопытно, что несмотря на самостоятельность и отличность от теории относительности, математический аппарат квантовой механики обладает тем же родовым свойством, которое мы назвали (возможно, не очень удачно), свойством топологичности.

В дальнейшем обе эти теории не только подтвердили свою практическую полезность, предсказали экспериментальные факты на десятки лет вперёд с заметным опережением технических экспериментальных возможностей, но и существенно повлияли на материальный мир. Настолько, что их влияние считается столь же революционным, как и технологические революции XIX века. Новые материалы, использование космоса, спутниковая навигация, транзисторы и компьютерные чипы, лазеры — всё это было бы невозможно без этих теорий. А следовательно, невозможна была бы любая электроника, повсеместное использование интернета, искусственного интеллекта и всех тех технических чудес, которые давно стали нашей повседневностью и без которых мы уже не можем представить свою жизнь в этом мире (достижения органической химии, включая фармацевтику и волшебные по мерках вековой давности материалы от текстильной до авиапромышленности в той же копилке).

Самое важное, на чём мы хотим заострить внимание, что все эти чудесные открытия и возможности идут бок обок с парадоксами, возникающими на стыке теории и эксперимента. Теория говорит нам, что реальность очень далека от той, которую мы можем себе представить. Её “структура” прямо противоречит человеческой (чувственной) интуиции. При этом же, та же самая теория позволяет с удивительной точностью и глубиной объяснять и прогнозировать чувственно-интуитивный материальный мир. Немудрено, что ряд учёных, особенно молодых, приходит от этого почти в умственное замешательство. Возникла характерная поговорка: “Shut up and calculate”. Дескать, не рефлексируй и не пытайся понять, занимайся расчётами, это полезней.

Полная цитата принадлежит физику Давиду Мермину: “If I were forced to sum up in one sentence what the Copenhagen interpretation says to me, it would be ‘Shut up and calculate!’” Фраза оказалась столь точной и едкой, что стала мемом в мире физиков.

К 30-м годам ХХ века наука представляла собой удивительный феномен. Начав своё развитие с формализации чувственно-интуитивного восприятия реальности, сделав себе на этом имя и, кажется, навсегда утвердив в обывательском сознании тезис примата материального над сознательным, закончила она выходом в трансцендентальное измерение контринтуитивного представления о мире. В котором, в частности, время занимает отнюдь не центральное и не фундаментальное значение. Как минимум, оно там точно не объективная универсальная данность.

Представим науку в образе дракона. Его голова — это стремление к поиску истины. А хвост — это объективное материальное применение результатов поисков. Так вот дело в том, что с теорией относительности и квантовой механикой дракон проглотил свой хвост и жизнь его чем дальше, тем больше стала переходить из подчинения закону прогресса под закон существования Уробороса.

Далее мы проясним эту метафору. Но это будет лучше делать в контексте обсуждения собственно ловушки времени.

Продолжение: https://teletype.in/@tcheglakov/lK-RS5AsAAo