И слово было «Нет»: Илья Эренбург начинает и выигрывает
Один и тот же корабль успевает побыть тюрьмой и киносъёмочной площадкой. Таков и новый век: вывески меняются, а суть остаётся. Эренбург разбирает мир будущего в своей самой пронзительной книге и сразу говорит: грядущее будет требовать от всех вечного «да», а спасением станет только упрямое «нет». Егор Сенников делает первый подход к бессмертным «Невероятным приключениям Хулио Хуренито» и пытается разобраться с главным — куда советует плыть поэт?
Курс неизвестен
Даже капитан корабля не знает, куда лежит его путь.
Под рождество 1919 года судно покинуло порт Нью-Йорка и вышло в Атлантику. Но куда? Об этом узнают только через сутки, когда вскроют специальный конверт и прочитают: немецкий порт Киль. Там старое судно подлатают, а, кроме того, на борт взойдет немецкий лоцман, который поможет дойти до финальной точки путешествия, проложив курс через заминированные воды Северного и Балтийского морей.
Корабль полон русских и евреев. Или тех, кого можно заподозрить в принадлежности к двум этим нациям. Кого-то схватили в Нью-Йорке в начале ноября в годовщину октябрьской революции; к кому-то пришли адресно — как к анархистам Эмме Гольдман и Александру Беркману. Американское государство, на фоне первой «красной тревоги» решило впервые прибегнуть к механизму массовой высылки из страны неугодных и «подозрительных лиц». Этот первый опыт тогда продлится недолго, но американское государство потом еще не раз повторит его.
Дышащее на ладан судно «Бьюфорд» (названное в честь героя Геттисбергского сражения), превращено в плавучую тюрьму: у сырых кают стоят часовые, выпуская на час женщин на палубу подышать; мужчинам не положено и этого.
Вдруг судно пустеет. Кажется кто-то грубо перемотал пленку вперед. И теперь по нему носятся два человека: молодой человек с красивым, несколько лошадиным лицом, и девушка в белом платье. Они переходят с палубы на палубу, слышат друг друга, но никак не могут найти. Он — наверху, она внизу. А теперь наоборот. И вновь. Нет часовых, нет капитана, нет команды. Только эти двое молодых людей.
Вот же часовые и капитан. Вот судно, которое уносит вдаль 249 изгоняемых из американского умышленного парадиза человек навстречу адскому пламени Советской России. Впрочем, это как посмотреть: среди высылаемых немало тех, кто верят, что это судьба им подарила им счастливый билет из американского инферно в советское рабоче-крестьянское Эльдорадо.
И снова пленка перескакивает и мы видим как на вновь опустевшем судне идет бой. По якорной цепи на корабль залезают карикатурно выглядящие туземцы, вооруженные копьями и палками, а молодой человек и девушка (они все-таки нашли друг друга) дают им бой.
Нет, тут точно что-то перепуталось. Вот же, смотрите: судно с политическими изгнанниками пристало в итоге к финляндскому берегу и ссыльные сходят на сушу. Их сажают в автомобили и отправляют к советско-финской границе. На берегу скованной льдами реки Сестры проходят небольшие переговоры между финнами и русскими. Исход — положительный. Изгнанников встречает в Белоострове советская делегация с бывшим русским американцем Сергеем Зориным (Александром Гомбаргом); теперь он секретарь Петроградского горкома большевиков.
По темному, холодному Петрограду едут машины в Таврический дворец. Снова делегация, встреча, красные флаги — и речи. А затем снова в автомобиль — наиболее ценных и важных ссыльных везут в гостиницу «Астория». То есть, простите, опять перепуталось все — в Первый дом Петроградского совета. Там, помимо тепла и света, их ждет встреча с еще одним бывшим российским эмигрантом в Америке, а ныне большевиком — Биллом Шатовым (или Владимиром Клигерманом); уже скоро он унесется в Сибирь руководить водным транспортом.
Нет, в этом мире решительно все перепуталось. Из окна бывшей «Астории» смотрит на Исаакиевский собор анархистка Эмма Гольдман, высланная на «Бьюфорде» в Советскую Россию. Она грезит скорой встречей с «русским рабочим — современным Самсоном, который взмахом своей могущественной руки обрушил опоры распадающегося общества». Американский корабль «Бьюфорд» движется обратно в Нью-Йорк; через четыре года, когда судно придет в окончательную негодность и будет списано, его купит кинопродюсер Джозеф Шенк (он же — Иосиф Шенкер родом из Рыбинска) для нового фильма Бастера Китона. Закипит работа: по палубам «Бьюфорда» будет носиться сам Бастер и актриса Кэтрин Макгуайр. Снимается фильм «Навигатор» — он станет первым большим успехом Китона; сам он будет считать его своей лучшей картиной. По тем палубам, где дежурили американские часовые, беззаботно бежит навстречу кинокамере Китон — и мы смеемся. Так и было задумано.
Смех, как и пролетарская утопия, оказывается частью одного и того же сломанного мира.
Странное время, година перепутанных вывесок, имен и стран. Из-под серпа и молота выглядывает двуглавый орел. Прошлое взорвано Первой мировой, изуродовано газовыми атаками и массовыми артиллерийским обстрелами. Под слезливый мотив романса «Стаканчики граненые» пьют водку в Берлине, Белграде и Париже. Вчерашний американский нищий командует строительством коммунизма на границе Сибири и Туркестана. Польская армия входит в Киев. «Жуют траву стада камней», хохочут «демоны зла» и налившаяся кровью Луна светит этому странному миру. Сегодня корабль стал плавучей тюрьмой, завтра будет площадкой для съемок слэпстик комедий, а послезавтра - утонет.
Никто не знает, где завтра пристанет этот корабль.
Многим хочется оплакивать старый мир, который был еще совсем недавно — и вот уже кажется лишь далеким воспоминанием, смутным и едва уловимым.
Разлука, ты разлука, чужая да сторона, С тех пор, когда граненые упали да со стола. Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать И некому тоски своей и горя рассказать.
Где вы теперь?
Один из тех, кто долго плакал по ушедшему миру — Илья Эренбург. Четыре года его носило всеми ветрами по России, куда он вернулся после десяти лет эмиграции. Как перекати-поле — или как вечный жид — он нигде не находит покоя. Сперва постепенно движется на юг (Петроград-Москва-Киев-Тбилиси), затем обратно — с Кавказа перебирается в Москву, ненадолго оказывается в камере ЧК, откуда его вытаскивает старый товарищ юности Бухарин.
Все это время внутри Эренбурга зреет роман о том мире, что родился после 1914 года. Ему кажется, что сейчас российский период для него окончен — и надо уехать писать в Париж свою книгу о войне и революции. С выездом из России ему помогает все тот же Бухарин — и в марте 1921 года Эренбург уже в Риге, сидит и ждет визы. Консул кисло смотрит на советский паспорт.
Боролись с ветром, ослабли, Пали, над нами поет непогода. Ныне выходит наш страшный корабль В незнакомые черные воды.
Сама история создания романа «Удивительные приключения Хулио Хуренито» отдает какой-то литературной выдумкой. Посудите сами: поэт, в юности примыкавший к большевикам, но с ними разошедшийся, не принимает Октябрьской революции, едко посмеивается над Лениным в своем фельетоне, пишет «Молитву о России», да и вообще так ярко не соглашается с воцарением в России большевизма, что в вышедшей в эмиграции повести Моиза Эйзлера с патетическим названием «Распятая Россия» (какая пошлость) строками Эренбурга начинается повествование о судьбах страны:
Детям скажете: «Мы жили до и после, Ее на месте лобном Еще живой мы видали». Скажете: «Осенью Тысяча девятьсот семнадцатого года Мы ее распяли».
И вот этот поэт, поболтавшись в Киеве, поголодав в Крыму и сделавший ноги в Тифлис, вдруг пристает к большевистскому берегу обратно — едет в Москву, и начинает жить при военном коммунизме. Работает у клоуна Владимира Дурова — и помогает обучать зайцев играть роли в патриотической постановке, где главные роли играли животные. Дуров присылал за Эренбургом повозку, запряженную верблюдом — и по заснеженной Москве поэт медленно плывет на встречу дрессированным зайцам. Они лихо стреляют из пушки, а потом едят морковку, которую им подносят худые дети, пришедшие посмотреть на номер «Зайцы всех стран соединяйтесь», придуманный Дуровым вместе с Эренбургом.
И тут резкий разворот — Эренбург решает писать роман. Делать это нужно непременно в Париже, где можно зайти в кафе, крикнуть официанту «Кофе, перо и бумагу», сладко затянуться сигаретой или папиросой — и начать творить. Ну что же, очень хорошо; но как такой план реализовать, сидя в Москве в начале 1921 года? Кому-то другому, может быть, это и не удалось, но для Эренбурга оказалось легко — и вот, получив поддержку все того же Бухарина, он получает советский паспорт и разрешение на выезд; в марте 1921 года он пересекает российскую границу вместе с женой.
Чудо? В некотором роде. Нельзя сказать, что совсем уникальное; в том же году, чуть после Эренбурга, из России уезжают поэт Ходасевич с Ниной Берберовой. У них тоже советские паспорта — под номерами 16 и 17; Берберова задумчиво пишет в мемуарах: интересно, кто получил паспорт номер 1 — не Эренбург ли? Доходы тоже преимущественно российские — от изданий, переводов, прочей литературной работы… Все это закончится — и довольно быстро, — но пока что НЭП давал людям странные возможности.
Такое случалось. Но не так часто, чтобы не обратить внимания на удивительные обстоятельства создания странного романа о путешествии Хулио Хуренито.
Эренбурга несло дальше — визовые вопросы разрешились, поэт оказался в любимом Париже. Вот и перо, и кофе, и бумага. Но у Господа другие планы — по доносу русских эмигрантов Эренбурга задерживает французская полиция и высылает из страны. Причем сам сюжет депортации тут же превращается в какую-то комедию Бастера Китона: его отправляют в Бельгию, визы которой у Эренбурга нет, а французскую визу ему аннулируют. Полицейские смеются — бельгийцы вышлют Эренбурга без визы обратно во Франции, оттуда его опять перекинут, — как мешок картошки или как футбольный мяч — через бельгийскую границу. Выкрутился Эренбург изобретательно:
Поезд уходил поздно вечером. На вокзале один из шпиков сказал, что купит для нас билеты:«Конечно, в третьем классе?.." Мы приехали в третьем классе, но тон шпика меня рассердил, и я ответил: «Конечно, в первом…» Пожалуй, это нас и выручило.
В купе были трое: Люба, я и шпик, который вышел на французской границе. Я посоветовал Любе лечь и прикинуться спящей. Вошел бельгийский жандарм; я ему жестом показал на Любу- не нужно ее будить. Бельгиец добродушно кивнул головой: к пассажирам первого класса полицейские относятся с уважением. Я показал полуистлевший лист — паспорт 1917 года. Тщетно жандарм искал бельгийскую визу. Сложив осторожно лист, он шепнул: «У вас чересчур старый паспорт, нужно его обменять». Я тоже шепотом ответил: «Вы правы, я собираюсь это сделать в Брюсселе…»
Футбольный матч не состоялся — мы спокойно поехали дальше.
Нашлись связи и в Бельгии — жена старого знакомого вышла замуж за бельгийского поэта Элленса. Страна — маленькая, поэт — известный. Удалось получить нужные документы — и вот летом 1921 года судьба, Бог и удача привели Эренбурга в небольшой бельгийский городок Ла Панн.
На берегу Северного моря, на пляже во Фландрии, свои первые шаги в мир сделал великий мексиканский Учитель, Провокатор, Наставник.
Дневник писателя о конце света
Ла Панн — место спокойствия и спасения. На его песчаном берегу началось правление первого бельгийского короля: переплыв Кале, здесь высадился Леопольд, герцог Саксен-Кобургский, русский генерал и дядя королевы Виктории. Сюда же, во время Первой мировой, перебрался бельгийский король Альберт со своей супругой Елизаветой Баварской. Пал Брюссель, но не пал Ла Панн.
Хорошее место для того, чтобы перевести дух и начать что-то новое.
Эренбург расскажет, что написал «Хуренито» очень быстро, едва ли не за месяц — как будто рукой его кто-то водил; Провидение, Господь, судьба. Это правда, но не вся, конечно — за каждой страницей, за каждой мыслью виден переплавленный опыт мрачных лет. Здесь вновь появляются образы, поразившие Эренбурга во время войны. О некоторых из них я уже писал в других частях нашего рассказа — грузовики, которые тянулись под Аррасом увозя раненых с фронта и тут же подвозя новых солдат; задумчивые сенегальцы, скучающие по родине и недоумевающие о целях своего пребывания на этой войне; раздутые от собственной важности международные ревнители мира, занимающиеся контрабандой сыра в Германию и следящие за тем, чтобы солдаты убивали друг друга по правилам, обозначенным в Женевской конвенции. Словом, видно, что книга эта создавалась в голове Эренбурга на протяжении многих лет; живое воображение поэта впитало в себя и шок военных лет, и революционный адреналин, и ужасы гражданской войны, голода и смертей.
Но «Хуренито» — это не дневник смутного времени; или, по крайней мере, не только он. Иначе о нем не стоило бы и говорить. Эта странная книга (как сам, несколько неуверенно сперва описывал ее Эренбург — «нечто вроде романа») — результат глубокой рефлексии того перелома, который ее автор пережил вместе с десятками миллионов людей в начале XX века.
Как пророк Даниил, сумевший истолковать значение слов «мене, мене, текел, упарсин» на валтасаровом пиру, Эренбург попробовал расшифровать письмена и символы новой эпохи — и дать читателю ключ к пониманию времени.
Это роман с очень барочным, вычурным названием — ну кто еще готов на обложке книги начертать «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников: мосье Дэле, Карла Шмидта, мистера Куля, Алексея Тишина, Эрколе Бамбучи, Ильи Эренбурга и негра Айши, в дни Мира, войны и революции, в Париже, в Мексике, в Риме, в Сенегале, в Кинешме, в Москве и в других местах, а также различные суждения учителя о трубках, о смерти, о любви, о свободе, об игре в шахматы, о еврейском племени, о конструкции и о многом ином»? Только люди XVIII века, ценившие такие излишества. Неизбежно наводит на мысли то ли о «Кандиде» Вольтера (с которым книга сходна и строение сюжета; сам Эренбург признавался, что прочитал книгу Вольтера только после написания «Хуренито»), то ли о «Симплициссимусе» Гриммельсгаузена, то ли о романах Теккерея — словом, здесь явно чувствуется аромат давно ушедшего времени, о котором мы только читали в книгах.
Но с первых же страниц Эренбург бросает читателя в современность. Главный герой книги — Илья Эренбург, открыто названный по имени и наделенный автором многими своими личными воспоминаниями, желаниями и чувствами. 26 марта 1913 года он изнывает от тоски в парижской «Ротонде», где сидит, склонившись над рюмкой и мечтает о чем-то неизъяснимом. В этот момент в богемное кафе входит господин в котелке и сером пальто. Эренбург сразу решает, что этот незнакомец — черт; тот просит пива — и оно моментально появляется на его столе. Эренбург тут же ему предлагает свою душу, но черт флегматично отвечает, что он не Сатана и не ангел, что их и вовсе нет — и ничего нет. Эренбург становится учеником этого человека — мексиканца Хулио Хуренито, — и следует за ним по всему миру.
Хуренито подбирает себе разных учеников: то сходясь, то расходясь, все эти люди открывают для себя новый мир, рождающийся в огне Первой мировой, оказываются то в Сенегале, то в немецком плену, то в революционном Петрограде. Эренбург становится этаким евангелистом при Хуренито, пытаясь понять, что же скрывается за его странными суждениями и взглядом на мир — и продолжает это делать и после его смерти; тот гибнет в возрасте 33 лет, заранее зная, как и где ему суждено умереть.
Роман о Хуренито нужен Эренбургу не для того, чтобы рассказать историю странного мексиканца и его учеников. Это форма, оболочка, почти маска. На самом деле он пишет книгу о власти, насилии и ответственности в мире, где больше не работают прежние объяснения. Хуренито — не философ и не пророк в привычном смысле. Он — диагност. Человек, который смотрит на эпоху без утешительных очков и потому видит не идеи, а механизмы. Не лозунги, а то, что стоит за ними. Не цели, а инструменты.
Хуренито исходит из простой мысли: мир не держится ни на Боге, ни на морали, ни на истине, ни даже на человеке как высшей ценности. Он держится на устройстве власти. На палке. И эта палка остаётся палкой в любых руках — монархических, демократических, революционных. Меняются слова, меняются флаги, меняются оправдания, но сама логика принуждения остаётся неизменной. Поэтому для Хуренито не так важно, кто сегодня управляет и во имя чего; важно, что любая власть рано или поздно построит тюрьмы, лагеря, займется насилием и будеть пить человеческую кровушку — и украшать это насилие словами о свободе, культуре, народе, будущем.
В общем Хуренито говорит не о современности, а о той, что только начинается. О двадцатом веке как веке организованного, рационального, лишённого экстаза насилия. Насилия без ненависти и без пафоса, насилия «по необходимости», «ради пользы», «во имя тысяч». Он первым проговаривает то, что позже станет нормой: что можно убивать миллионами не из жестокости, а из сугубо рационального расчёта (он описывает как скоро в Европе начнется организованный геноцид «еврейского племени» — и, конечно, после геноцидов Первой мировой такое предсказание не казалось чем-то невозможным); не из злобы, а из заботы о будущем; не нарушая логики, а следуя ей. И потому его скепсис — не поза и не цинизм, а попытка лишить власть последнего утешения: красивых слов.
Хуренито не предлагает выхода и не обещает спасения. Он говорит, что человечество идёт не в рай, а в чёрное чистилище, где палка впервые станет видна всем без фиалок, без икон, без искусства и без романтических иллюзий. И только тогда, когда все оправдания и люди настрадаются от палки, появится шанс понять, что проблема не в том, кто держит власть, а в самой форме власти. Но до этого понимания придется пройти долгий и страшный путь.
Эренбург выводит последние слова в своем романе. И дает нам немного послушать звуков из того мира, к которому скоро приплывет безумный корабль человечества:
Гип-гип ура! вив! живио! гох! эввива! банзай!
Не целуй ручку злодею
«Хуренито» возникает не среди взрывов и митингов, а на спокойном бельгийском берегу. Словно попал сюда по ошибке, контрабандой. И сразу становится для Эренбурга не просто литературным дебютом, а пропуском в вечность.
И не потому, что это безупречно сделанная книга. Напротив: стиль у неё неровный, аллюзии иногда слишком прямолинейно, персонажи не столько живые люди, сколько вырезанные из картона фигуры. Но всё это неважно. Главное — здесь происходит редкое: эпоха оказывается названа. Странный, опасный зверь пойман за загривок, развернут мордой к свету и наречен. После этого сделать вид, что его нет, уже невозможно.
У Эренбурга был талант именно такого типа: давать имена эпохам. «Хуренито» и есть его попытка поставить штамп на только что открытом ящике века. Ирония там хлещет во все стороны, выполняя функцию кислоты: она снимает позолоту, разъедает сомнительные оправдания, растворяет красивые фразы, пока не останется один голый механизм. Хуренито плюется желчью во всех, потому что у него одна простая задача: показать, что разницы между вывесками меньше, чем кажется тем, кто привык их читать. Социалисты и монархисты, фашисты и коммунисты, богатые и бедные, русские и иностранцы, жертвы и палачи, те, кто молится на «русскую идею», и те, кто мечтает разобрать Россию по косточкам и раздать на сувениры всему миру, все они суть одно. И всем им в определенный момент предлагается произнести одно и то же слово, чтобы корабль шёл ровно, чтобы машина работала, чтобы не было лишних вопросов.
До Эренбурга многие пытались услышать, как меняется воздух. Поэты, как всегда, были первыми: они задыхались раньше других. Уже были механические люди Чапека, стеклянные миры Замятина, буффонада Маяковского, уже брёл по миру Швейк, этот великий партизан реальности, который выживает, притворяясь идиотом, Но «Хуренито» идёт дальше. Он не просто фиксирует симптомы, он описывает направление. Показывает не отдельные язвы, а вектор движения. И потому так неправы, кто называют эту книгу лишь изящным плутовским романом. И те, кто видят в Хуренито лишь предвозвестника Воланда (или Остапа Бендера) тоже упрощают реальность — понятно, что и Эренбург, и Булгаков, и Ильф с Петровым подхватывают мысль Достоевского, описанную им в кошмаре Ивана Карамазова.
Все это слишком удобно. Плутовство здесь — всего лишь средство передвижения. А груз романа куда тяжелее. Это знание о том, что наступает век особого рода: век аккуратного, расчётливого, рационального уничтожения, которое будет подаваться как необходимость и прогресс.
Отсюда и очереди за романом в Москве и Петрограде. Люди чувствовали, что здесь произнесено слово о новой эпохе. И слово это было не «свобода», не «народ», не «будущее», не «счастье», а совсем другое, упрямое, неблагодарное слово, которое плохо ложится на лозунги и портит любой плакат.
В одном из ключевых эпизодов романа Хуренито задает своим ученикам такой вопрос — если бы можно было оставить только одно слово «да» или «нет», то какое бы вы оставили. И все, кроме Эренбурга говорят «да», а он говорит «Нет».
Сцена с выбором между «да» и «нет» выглядит почти анекдотом, салонной забавой, но в ней сосредоточена вся суть грядущего века. Все выбирают «да» — не потому, что они злы, а потому, что «да» удобно. Оно смягчает, обволакивает, позволяет остаться приличным человеком, встроенным, полезным. «Да» легко произносится вместо ответа, вместо мысли, вместо сомнения. Оно прекрасно сочетается с порядком, с благими намерениями, с красивыми словами.
«Нет» же произносит тот, кто уже понял, что эпоха будет требовать именно согласия — не эпизодического, а постоянного. Согласия как формы существования. Согласия как условия пребывания на борту корабля. Все режимы грядущего будут требовать этого «да» — и чем страшнее будут решения, тем убедительнее будут аргументы. «Нет» становится единственной формой внутренней моральной навигации.
«Нет» — это символ веры человека, который не может и не хочет растворяться в общем хоре. О том, кто слишком хорошо слышит лязгание металла в благих речах. Ему остаётся либо вырастить броню, либо научиться жить как партизан — быть готовым ко всему и всегда.
Судно, которое то становится тюрьмой, то декорацией для комедии, то случайной сценой мировой истории, оказывается идеальной моделью века. Можно поднять новые флаги, сменить капитанов, пассажиров перевести с палубы в трюм. Но от всех требуется лишь одно — не мешать ходу, вовремя кивать, вовремя говорить «да».
И «Хуренито» — это книга о том, как в таком плавании сохранить хотя бы достоинство — отказываясь произнести то самое слово, которое делает любое движение окончательным.
И направить свой корабль к другому берегу.
Вы прочли текст издания «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас: телеграм-канал | Boosty