Ода сценаристу.

Вот первая сцена: выходит актёр, он стильно одет, он подтянут и прям, и взгляд его едок, умён и остёр, и вышколен опытом жизненных драм. Затем он берёт с бутафорской стены ружьё для охоты на чадских слонов, движения слажены, ёмки, верны, он знает, что делает: принцип не нов. Он целится в нежный затылок жены, смотрящей как будто смешное кино, герои из фильмов придут в её сны, актёр-то не выстрелит: запрещено. Сценарий стандартен: всю пьесу они ругают друг друга и стульями бьют, но каждая ссора их только роднит, чуть-чуть укрепляя домашний уют. Все знают, чем кончится: снова любовь, стандартные дни, телевизор и секс, стандартные схемы морщинистых лбов, овчарка под гостовым именем Рэкс. А всё очень просто: поди измени – размажет по стенке Господь-Режиссёр, давай, не стесняйся, в затылок пальни, мети из голов залежавшийся сор. Пусть зритель почувствует силу игры, которая быть перестала игрой, покинь пелатон, разгонись – и в отрыв, засовы – на землю, и окна открой. Ты знаешь сценарий? Забудь, что он есть. Решись на последний, великий экспромт. Не спорю: такое решение – жесть. Руби её, Родик, своим топором.

Вот сцена вторая: идёт режиссёр. Он – царь и создатель, он – мир и война, решит без вопросов любую из ссор, проблему хлебов и проблему вина. Он точно уверен в своей правоте, в бездарности всех подчинённых ему, к нему все относятся точно к звезде, он – Элвис, Монро, Пиночет и Кейт Мун. Представьте себе виртуальный штурвал на мостике шхуны в тропический шторм, и вал – не девятый, но всё-таки вал – и водных чудовищ губительный стон. Но наш капитан продерётся везде, пройдёт через годы, спектакти, валы, в огне не горит и не тонет в воде, плюёт на врагов, не боится хулы. Он рупор берёт и командует так, что хочешь-не-хочешь, а сделаешь роль, причём не наскоком, вопя «от винта!», а вдумчиво, вспомнив секретный пароль. Сыграешь Офелию, Гамлета и, естественно, Йорика, череп в руке, и станут блестящими роли твои, твой внутренний Догвилль, Бомбей, Нантакет, ты станешь известен, блестящ, окружён толпою поклонников, сонмом девиц, ты будешь старательно лезть на рожон, и все будут падать, естественно, ниц. Но вспомни порой, исчезая во сне, что ты – просто пешка, случайный позёр. Ты создан из грязи – и вновь будешь в ней, когда тебя бросит Господь-Режиссёр.

Вот третья трактовка: идёт сценарист, который писал эту глупую блажь. Он редко является из-за кулис, и видно по стилю, что парень не наш. Что где-то учился, потом защищал бессмысленный диссер о смысле любви, он носит костюмчик с чужого плеча и, в целом, имеет задрипанный вид. Он носит в кармане удобный блокнот, в котором фиксирует всё, что вокруг творится, вращается, мечет и рвёт, сплетаясь в сверкащую мишуру. Потом он из записей делает сок, эссенцию жизни, густой аромат, всё лишнее – прочь, лишь последний бросок, дебют Капабланки – позиция – мат. Потом он сжимает всю соль в два часа, стабильная норма любой синемы: в колоде осталось четыре туза и джокер, и этим насытимся мы. Нам кажется: жизнь прекрасна в кино, в театре – неважно, на сцене любой, Париж и Чикаго, Москва и Ханой, и каждая сцена – под стягом в забой. А дома сидит господин сценарист, он пьёт своё пиво, глядит на экран, и веки его опускаются вниз, араб на экране листает коран, премьер на экране читает доклад, модель с декольте рекламирует страз. Но этим картинам наш парень не рад: он сам написал это тысячу раз. Он сам создавал ягуаров и львов, он сам президентов взводил на престол, он кровь проливал – бутафорскую кровь – и сам осенял убиенных крестом. Лобзал он особ королевских кровей, на джонках торговых ходил на юга, и козырь хранился в его рукаве, и карты сдавала вторая рука.

Пиши, сценарист, моё время с нуля, с начальной страницы, от верхних углов, я – tabula rasa, пустая земля, не имя, не действие – просто число. Впиши в меня Рим и, конечно, Берлин, врисуй в меня Питер, Марсель и Москву, и дальние страны, моря, корабли, и неба клокочущую синеву, врисуй в меня платину, олово, медь, гравюры Дорэ и романы Прево.

Но главное, друг мой, впиши в меня смерть. Эффектность концовки – превыше всего.