Монах

Казалось бы, всё успокоилось, стихла страна, рассеялась мирно нависшая было гроза. На площади в центре Москвы полыхает монах, идущие мимо старательно прячут глаза. У них телевизор и прочий домашний уют, у них ежедневные дрязги и склоки с женой, они, если выпьют, народное в голос поют, они на коллегу доносы строчат за спиной. Но в них просыпается гордость, когда персонаж с задатками лидера что-то вещает с трибун, они говорят: он – из наших! Нет, проще: он – наш! – на плечи чужие свою возлагая судьбу. А он ни при чём, он действительно – просто из них, он вышел за хлебом и был их потоком снесён, и стал неожиданно выше мышиной возни, и лишь на трибуне вдруг понял, что это не сон.

А где-то в проулках от холода тухнет ОМОН, им хочется выпить, но стоп! – на работе нельзя. Они-то как раз понимают, что это не сон, поскольку сомнения вычетом премий грозят. И кто-то тихонько бурчит, мол, на площадь пора, размяться, согреться чутка, подрумянить лицо; их деды ходили в атаку с бесстрашным «ура», они – молчаливо, как свора живых мертвецов. Приходит приказ: ожидать. Молодой капитан выходит из ПАЗа: становится тесно внутри, другой говорит – ты куда, без приказа – куда? А тот отвечает: послушать, что он говорит. И слушает молча, и слово летит над Москвой, теряется в снежном буране и стенах Кремля, и зрители слышат лишь мутный отрывистый вой, и думают: «скоро закончит» и «холодно, бля». Одно лишь спасает случайного лидера масс от мрачной работы в Сибири на колке руды – сидящий за тёплыми стёклами правящий класс не видит его через чёрный монашеский дым.

Затем все расходятся, мирно спускаются в быт. У всех – телевизор и прочий домашний уют. Трибунный оратор до будущей встречи забыт. Пришедшим – по кружке с гербом, над столицей – салют. И правящий класс гарантирует: скоро весна, и вновь обещает чуть-чуть посидеть и уйти. На площади в центре Москвы полыхает монах, и голая девочка с криком бежит в объектив.