В ожидании

Он накрывает стол: расстилает скатерть, ставит бутылку с марочным коньяком. Кажется, в девять должна появиться Катя: он постирал бельё для своей кровати, он посчитал расход при своей зарплате, в общем, готов сверху донизу и кругом. Каждая новая ночь – это ночь порока, главное, чтобы не путать их имена; как-то однажды ошибся, и было плохо: дикий скандал закатила одна дурёха. Он научился, конечно, того урока хватит на долгие-долгие времена. Он убирает фото вчерашней дамы, прячет его под нестиранные трусы. Фото сегодняшней Кати вставляет в раму, по телевизору снова поёт реклама, что-то про отдых с удобствами, про Панаму, он выключает телек: довольно, сыт. Он ожидает Катю, а это значит, нужно припомнить Вергилия – хоть чуть-чуть. Катя весьма начитанная, тем паче, строки, которые Кате он предназначит, он полагает, ему принесут удачу тонким намёком на крепость взаимных чувств. Мама звонит: что естественно, так некстати, мама всегда без причины ему звонит. Снова в больнице – ну что же так, Бога ради; в этот момент раздаётся звонок от Кати – Катя в постели: немножечко лихорадит. Всё. За окном, как обычно, горят огни.

Он занимает место на верхней полке. Верхняя лучше – гораздо спокойней спать. Нижний сосед перевозит в чехле двустволку, едет в Сибирь, на охоту, да-да, надолго. Дама напротив роняет на пол заколку, в общем, плацкарта-плацкартой, ядрёна мать. Он ожидает станции назначенья, там его ждёт однокашник – старинный друг. Бой-проводник предлагает чаёк, печенье; чей-то ребёнок рыдает (да, ёлки, чей он?); кстати, когда приедем, прошу прощенья? Чёрт, ненавижу занудных тупых старух. Он открывает форточку – сразу кто-то ноет, мол, дует, закройте, прошу, скорей, тут ведь ребёнок: сквозит-заболеет-умрёт. И тут же кого-то потянет на приступ рвоты. Он вырывает листок своего блокнота, пишет зарубки на тонкой его коре. Друга зовут Константин, он геолог, точно, кажется, даже заканчивал геофак, ради товарища может подняться ночью, любит жену и, естественно, любит дочку, с детства имеет ужасно корявый почерк, очень ответственный – правда, лишь на словах. Станция, тишина, он один выходит. Ни ветерочка, воздух упрям и стыл. Вот на рыбалку б сейчас при такой погоде. Домик смотрителя – выщербленный уродик, друга не видно, хотя уже время, вроде. Друг, вероятно, банально о нём забыл.

Он ожидает ночи, и в самом деле вскоре окно темнеет, приходит тьма. Ночь наступает, он тихо лежит в постели. Позавчера окончательно умер телек. Здесь и сейчас – ощущение цитадели, крепкой, надёжной, как правильная тюрьма. Ночь наступает, и можно идти на крышу, можно открыть окно и взлететь наверх. Он укрывается тщательно, тихо дышит, изредка он постанывает чуть слышно, он неподвижен, конечно, он неподвижен, как неподвижен может быть человек. Он не стремился к старости, нет, конечно: так одиночество стало его венцом: двигаться по наклонной, нелепо, грешно, вечно бояться о стену разбить лобешник, прятаться от действительности, но внешне быть безупречным, безжалостным наглецом. Первый из них открывает глаза устало, смотрит в осточертевшую пустоту. Только закат обозначит окошко алым, солнце навалится сразу девятым валом, скорая выедет поздно. Сестричка Алла рядом с постелью сползёт на потёртый стул. Кажется, это не он. Он стоит на встречной, времени много: идти ещё и идти. Кажется, путь его красной стрелой помечен. Он превращается в Слово, в частицу Речи, он расправляет крылья, и в этот вечер он полетит, наконец-то он полетит.