Правила диакритики
Поверь мне, мальчик, навряд ли ты станешь старым, как маленький принц у розы, давно увядшей, как Джимми Хендрикс, срастающийся с гитарой, как алкоголик, погибший в бою за тару, как тень из прошлого, живущая в настоящем. Лови момент, унижайся до неприличий, снимай девчонок, секс на пятнадцать суток, живи, как ветер, хватит бояться ВИЧа, ещё успеешь запах вдохнуть больничный, но будет похрен – уже потеряв рассудок, ты однозначно скопытишься от инсульта. Не возраст, знаешь, не в возрасте дело вовсе, не сорок пять, не тридцать, ни двадцать даже, а дело в том, что однажды наступит осень, она наступит, тебя ни о чём не спросит, и белый след она оставит на макияже. Возьми свой возраст, помножь его на пятнадцать, для интереса: авось до трёхсот дотянет, и каждый вечер не будет, чем заниматься, кончай стесняться, как Пушкин, пора стреляться, идти к Аллаху какими-то там путями, прямыми, как твои однопланетяне. Больница – это белое, не иначе, щеночек за окошком хвостом виляет, последняя твоя девочка спит на даче в объятиях того, с кем живётся слаще. И всё. Над i осталось влепить умляут.
Стареешь. Хороша, но уже недолго. А маме – сорок, не больше, но и не меньше, она в делах лечебных, конечно, дока, она ведь родом с радужного востока, и дело – к лету, естественно, не к зиме же, и ты смеёшься, наивно, легко и тонко. Ты ходишь в шапке, а что остаётся делать? Ты ходишь в джинсах, поскольку бледнеет кожа. А мама снова с какой-то соседкой спелась: какой-то доктор сказал, что, мол, всё возможно, нужна лишь смелость, любовь и ещё раз смелость. Не врёт машинка, машинка всегда умнее, на мониторе – твоя головная карта, твои симптомы умнеют и стервенеют, душа сильнее, поди-ка успей за нею во тьму гробницы, как умерший Говард Картер, как некто Бартон, исследователь Джакарты. Парик: блондинка. Румяна: почти принцесса. Почти графиня, бледная как вампирша; поэт, друг мамы, стихи о тебе напишет, и остаётся – выше больничной крыши лежать и знать о размеренности процесса. Тебя не видно даже в зеркалку Цейса. А смысл в том, что мальчик в твоей палате – он тоже болен, тебе это даже лестно. Идёшь к нему, молчишь, как всегда, некстати, его улыбка в белых бинтах кровати. Растёт над вами крышечка циркумфлекса.
Ты видишь, Боже? Видишь? Они смеются. Они смеются – такие большие дети. Ты – глупый юзер, раз прекратил их юзать, раз стёр домены с их числами в экстернете, раз их изображения обесцветил. Ну, ставь же точку, всего лишь точку – не больше, всего лишь каплю, такая фигня простая, такая глупость, такая неважность, Боже, гораздо меньше – в два раза – чем запятая. И – новострочье, и снова строка пустая. Они рисуют, они сочиняют сказки про то, что будет, хотя ничего не будет. Они прекрасны, ну, правда, они прекрасны? Прекрасны люди, ведь правда, прекрасны люди? Скажи мне, Боже, ведь правда, прекрасны люди?
Осталась капля. Молчит полномочный старец. Осталась кроха. Всего лишь обидный росчерк. Осталась точка: поставлена мало точек.
А лучше, просто подумай, седиль поставить. И “смерть” прочитать как “жизнь”. Прочитать. Представить.