Памяти Иосифа Гецелевича Дядькина (1)
.
09.03.2015
Памяти Иосифа Гецелевича Дядькина
В Твери на 87-м году жизни ушел из жизни Иосиф Гецелевич Дядькин, учёный-геофизик, политзаключенный советской эпохи, один из основателей Тверского историко-просветительского и правозащитного общества "Мемориал", член Московской Хельсинкской группы.
Геофизик Иосиф Дядькин, автор ряда научных работ, включая две монографии о применении ядерной физики в геофизической разведке, родился в 1928 году в г. Белая Церковь Киевской области. Среднюю школу окончил в Кронштадте.
В 1946 году поступил в Ленинградский политехнический институт, окончил его и затем 22 года проработал в Башкирии.
Активно участвовал в правозащитной деятельности, написал или подписал ряд открытых писем, на личные средства осуществлял помощь ряду политзаключенных и их семьям. В 1968 году впервые был вызван на допрос в КГБ.
В 1976 году Иосиф Гецелевич Дядькин написал исследовательскую работу "Статисты", в которой анализировал демографические данные о количестве населения в СССР в отдельные периоды и пришел к выводу, не совпадающему с официальной советской доктриной.Иосиф Дядькин подсчитал, что с 1928 по 1941 годы в СССР погибло от всех видов репрессий и голода - от 10 до 15 миллионов человек. А за период с 1941 по 1949 год (то-есть за войну плюс 4 послевоенных года) - 30 миллионов человек. Эта брошюра активно распространялась в самиздате, а впоследствии была опубликована на Западе.В марте 1980 года Иосиф Дядькин был задержан в Крыму, по пути из Евпатории в Симферополь.Перед этим он посетил Ялту, где по просьбе московских правозащитников встречался с группой крымских татар, подвергающихся преследованиям со стороны властей. Все записи, относящиеся к этой встрече, были у него отобраны, однако сам Иосиф Дядькин тогда был освобожден.25 апреля 1980 года в г. Калинине по пути из дому на работу Иосиф Дядькин был арестован. После ареста на квартире Иосиф Дядькина был проведен обыск. Изъяты пишущая машинка, большое количество самиздата, книги зарубежных изданий, рукопись работы "Статисты".Иосиф Дядькин был обвинен по ст. 190.1 УК РСФСР (заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй) и приговорен к 3 годам лагерей.
Александр Солженицын и Иосиф Дядькин
С Иосифом Гецелевичем Дядькиным беседуют Андрей Блинушов, Сергей Романов, Юлия Середа.
— Иосиф Гецелевич, Вы коренной тверяк... или тверич, как правильно сказать?
— Можно и так и эдак. Нет, я родился на Украине, в Белой Церкви. Это было в 1928 году. Потом меня, двух лет от роду, увезли в Винницу. А в 39-ом, когда наши войска вошли в Польшу, отца забрали в армию — он был провизором — и отправили служить в Кронштадт начальником аптеки флотского госпиталя. В самом начале 1941-го отец перевез нас с матерью к себе. И это нас спасло, мы остались живы. А все наши соседи по Виннице, все мои друзья-евреи — погибли...
Потом мы с мамой были в эвакуации, в Воткинске, это Удмуртия. Туда вывезли киевский "Арсенал" и муж моей двоюродной сестры был начальником строительства завода. Он-то нас и приютил. Работал дядя Миша... Мы его видели от силы два часа из 24-х. Еще бы! Он, после войны уже, рассказывал, как приезжал Устинов (В 1941-1953 гг. — нарком вооружений СССР — прим. ред. "Карты"), выкладывал револьвер на стол и говорил: "Чтобы первая пушка была к... через три дня!" Вот так тогда работали.
В 1944-м отец опять увез нас в Кронштадт. Помню, что из Москвы в будущий Петербург мы ехали по железной дороге трое суток! Отец был какой- никакой, интендантской службы, но офицер, поэтому ехали мы не в теплушке. С продуктами тоже было более менее. Дело в том, что в отличие от Ленинграда, где продуктовые склады разбомбили и они сгорели в первые же дни войны, в Кронштадте немцам этого сделать не удалось. Поэтому на флоте пайки были нормальные, голод коснулся только гражданского населения. Отец нам даже посылки присылал в Воткинск из осажденного Кронштадта. Можете себе представить? Бомбили этот город-крепость крепко, особенно в сентябре 1941-го. А я помню 22-е июня, когда первые самолеты налетели и как я дрожал. Правда, дня через четыре привык и при объявлении воздушной тревоги уже лез на крышу смотреть. Попала бомба и в госпиталь. Половина здания была разрушена. Отец, к счастью, был в другой половине и остался жив.
В Кронштадте я окончил среднюю школу. Вы знаете, конечно, что тогда обучали раздельно. Но в Кронштадте не было такого мальчика, который не мечтал бы о флоте и не пошел бы в школу юнг. Поэтому в мужской школе, начиная с 8-го класса, осталось всего 3-4 безнадежно штатских ученика, которые не поддались, так сказать, милитаризации. И потому я окончил женскую школу. Нас сидело трое пацанов среди целого класса девчонок. Они относились к нам с презрением, еще бы! — когда целый город морячков вокруг. Но записочки через нас передавать не стеснялись. Иной раз такое писали, что диву даешься, до сей поры помню... А вообще ощущение у меня от Кронштадта, как у Салтыкова-Щедрина: город в котором вместо неба, — солдатская шинель. Одни военные...
В 1946-м я поступил в Ленинградский политехнический институт, кончил его и затем 22 года проработал в Башкирии. Но это только в официальной биографии так коротко, все было гораздо замысловатее. Начать с того, что в ЛПИ, куда я поступил на ядерную физику, через некоторое время, в 1948-м, меня выставили с этой специализации. И не только меня, конечно. Оттуда убрали всех "неблагонадежных": кто был на оккупированной территории, у кого родственники репрессированы и т.д. и т.п., ну и всех евреев в придачу. Но поскольку деканствовал у нас знаменитый Иоффе, академик, никого не тронули, не выкинули, просто перевели на другие специальности и все. А те, кто остался, так сказать, "чистые и сверхчистые" по всем статьям, сидели в специальном закутке и изучали американскую переводную литературу.
— А Иоффе?
— А что он мог сделать? Ничего он не мог сделать...
— А правда, что тогда толком не знали о вредоносности ядерного излучения и потому не применяли никакие средства защиты и не соблюдали правила техники безопасности?
— В институте мы не работали с ядерными материалами. А что было потом — я расскажу. Итак, я окончил радиофизику, получил диплом, а меня никуда не берут! По все той же причине. Но нашелся один главк — "Нефтегеофизика", — который брал всех. И евреев, и бывших под оккупацией, — пожалуйста! То ли у них разрешение на это было, то ли приличные люди в руководстве собрались (а они действительно были приличными, как потом выяснилось), в общем, попадаю я в этот главк и с огромным удивлением обнаруживаю, что мне предстоит заниматься ядерной геофизикой. Когда я оформился и приехал в Башкирию, встречает меня коллега и будущий хороший друг Юра Гулин и говорит: "Будем заниматься гамма-каротажем". (Каротаж — инженерно-физические методы исследования скважин на кабеле с целью выяснения геологического строения и наличия полезных ископаемых — прим. ред. "Карты").
Сначала я подумал, что это магнитный каротаж — есть такая единица магнетизма: "гамма". Но оказалось, — нет, ядерный, а именно: нейтронный гамма-каротаж. Таким образом, я случайно попал на ту специализацию, с которой меня выперли в институте. Как говорится, от судьбы...
И что оказалось особенно приятным, — ядерная геофизика была совершенно открытой тематикой среди прочих ядерных направлений. Все мои работы в этой области опубликованы в открытой печати, и каждый может судить о моей глупости и какой-то, может быть, доле разума.
Это был 1952-й год. Действительно, никакой защиты тогда не было. Не было никаких дозиметров. Но мы же все были физиками. Юра Гулин прекрасно разбирался в ядерной геофизике. Мы все рассчитали: на каком расстоянии держать источники, в каких контейнерах, сколько времени можно облучаться и т.д., и меры предосторожности прекрасно знали и выполняли. И никто из нас не заболел лучевыми болезнями. Ядерная геофизика всегда была и остается абсолютно открытой. Я горжусь тем, что никогда не занимался секретными работами. Ядерная геофизика — это действительно применение атома в мирных целях. В общем, отработал я в исследовательских партиях 12 лет и участвовал таким образом в становлении ядерной геофизики в нашей стране.
Мы исследовали по всей Башкирии все скважины месторождения так называемого "второго Баку". И вот там, во время работе "в поле", во мне, тогда истинном сталинце, — так я был воспитан, что там говорить, — впервые зародились сомнения.
Причиной были огромные колонны зэков, которые строили там все и вся — в Салавате, Стерлитамаке, Уфе. Лагерей было — полно! И вот едешь со своей каротажной станцией, а они идут, идут, идут, — поневоле задумаешься.
Правда, первые проблески у меня были еще в институте, когда мы летом 1951-го пошли на шлюпках из Ленинграда в Сталинград по Мариинской системе каналов. И вот плывем, а по берегам колючка, километр за километром. Одна зона кончается, другая начинается. Зэков не видели, но все равно...
— Говорят, что у физиков-ядерщиков атмосфера была более вольнодумной, чем везде, а как у геофизиков?
— Конечно! То же самое! Говорили у нас все, что хотели. Совершенно свободно. Вот, к примеру, мой друг Юра Гулин — большой умница, энциклопедист, — он прекрасно разобрался в Сталине гораздо раньше меня и, конечно, говорил мне об этом. Я какое-то время ему просто не верил. Но к 1954-му году "созрел" и все понял, сопоставив и свои наблюдения, и рассказы Юры...
— А в 1953-м — переживали? Смерть "отца народов"…
— Да. Еще — да. Переживал...
— Значит, разговаривали свободно. А стукачей не боялись?
— Стукачи, разумеется, были, но никаких последствий для нас это не имело. Я приведу пример, какая там у нас была обстановка. Кажется, в 1956-м или 1957-м вздумалось мне выдвинуть независимого кандидата в депутаты. От них был какой-то бурмастер. Хороший бурмастер, между прочим. А я счел, что необходима альтернативная кандидатура. И высказал это публично. Ну, тут началось черт знает что! Анализируя этот эпизод сейчас, полагаю, что вполне могли меня посадить тогда. Но нет, только вызвал меня секретарь горкома — это город Октябрьский в Башкирии — и давай читать нотацию, а я начал с ним спорить.
В итоге мне было сказано, что я ничего не понимаю в политике нашей особой страны, где партия стоит в нерушимом блоке со своим народом, и если партия решила выдвинуть одного кандидата, народ будет выдвигать одного кандидата, а мне при этом лучше помолчать. Вот так. Кстати, мы с этим секретарем соседями были, жили на одной лестничной клетке. В общем, все для меня обошлось благополучно. И у других я ничего не помню, чтобы что-то случалось по поводу откровенного высказывания своих взглядов.
Такой атмосфере способствовало еще и то, что в Башкирии жила масса ссыльных. И немцы поволжские, и крымские татары. Они работали и у нас, мы общались, и они рассказывали, естественно, правду, как у них все случилось. Так что атмосферы единомыслия не было.
Потом меня пригласили в Башкирский университет, и 10 лет я работал в Уфе, преподавал. И говорил студентам кое-что, правда, осторожно. Здесь, в начале 70-х годов, я вкусил самиздата. В частности, прочитал "В круге первом" Солженицына.
— А как самиздат к вам попадал?
— Через москвичей. Мы очень часто ездили в Москву, поскольку совместно разрабатывали методы ядерной геофизики. Сначала с Московским нефтяным институтом, а потом, когда начальник главка Алексеев организовал ВНИИЯГ, — с ними. Кстати, этот институт под разными названиями существует до сих пор. Именно он внес основополагающий вклад в развитие ядерной геофизики в СССР.
А далее события развивались так. В начале тех же 70-х, извините, совершенно нечего стало жрать. И это в Башкирии, на богатейших землях! Детей учить там тоже было негде. Все-таки не тот в Уфе был уровень. Все это вместе подвигло геофизиков — напомню, что головной институт располагался в Октябрьском, — организовать свой филиал в Калинине, то есть Твери. Поближе к Москве, вузам, "колбасным электричкам". И меня пригласили руководить лабораторией теоретической геофизики. Так я оказался и поближе к самиздату. Впервые в жизни мне сразу выделили трехкомнатную квартиру. Я уже был женат, трое детей — двое от первого брака — плюс мой отец, да мы с женой. Но все равно, по тем временам это было неслыханно, чтобы так сразу.
В скором времени, с помощью своего друга Лени Лозовского, приглашенного в Калинин из Академгородка, я познакомился с Александром Павловичем Лавутом, который тоже работал в геофизике. Через него и началась моя диссидентская деятельность. Контачили мы с ним плотно. Электрички ведь не только для колбасы существовали, хотя и с продуктами помогали очень и очень сильно.
— Что, тут со снабжением тоже плохо оказалось?
— Да. Хотя когда мы в 1972-м приехали, по сравнению с Башкирией снабжение было отличное. Хотя никаких видимых причин для этого не было. Но ровно через полгода — все исчезло. И начались вынужденные рейды в Москву.
В Калинине свершилось главное в моей жизни — я перешел на статус свободного человека.
Я стал читать, что я хочу, я стал делать то, что нахожу нужным... Правда, здесь, в отличие от Башкирии, меня арестовали. В 1980 году. В основном за то, что я написал демографическую работу, в которой рассчитал, сколько людей погибло в ГУЛАГе.
— И что же получилось?
— Что получилось? Ну, во-первых, поскольку я научный работник, подход был сугубо научный: исходные данные — такие-то; предположения и допущения — такие-то; демографические формулы — такие-то; выводы — с нескольких точек зрения. Я проанализировал и по абсолютным числам переписей, и по соотношению мужчин и женщин, и по возрастным группам. Все это было представлено. И получилось у меня, а посчитал я с 1928-го по 1949-й год, что с 1928-го по 1941-й годы погибло от всех видов репрессий и голода — от 10 до 15 миллионов человек.
А за период с 1941-го по 1949-й год то есть за войну плюс 4 послевоенных года — 30 миллионов человек. М.С. Горбачев в начале перестройки назвал-таки цифру погибших в 1941-45 годах, за собственно войну, — 27 миллионов.
Конечно, в официальных данных были большие лакуны. Но эти лакуны сами по себе говорили и даже вопияли для всякого, кто дал себе труд задуматься.
Например, данные о смертности населения были приведены за 1928-й год, а потом только аж за 1936-й. Потом, как ни странно, за 1937-38-й (впрочем, страннее и подозрительнее выглядело, конечно, если бы годы "большой чистки" были выкинуты), а 1939-й уже шел с присоединенными территориями...
Короче говоря, невооруженным глазом было видно, что лакуны сделаны для того, чтобы в целом был прирост населения. А провалы завуалировались. Но ведь это очень просто выявляется! Например, с 1926-го по 1928-й годы относительный прирост был примерно 4%. С 1937-го по 1941-й тоже примерно четыре, хотя я думаю, что цифра явно завышена. А с 1928-го по 1936-й — 1,3%. То есть почти в три раза меньше! Это же качественный скачок! Может быть такое в природе само собой?!
В общем, все свои размышления и расчеты я написал и запустил в самиздат. Один экземпляр отдал Саше Лавуту, а второй — моему другу Игорю Николаевичу Хохлушкину. Саша отправил статью на Запад. Там она была опубликована в какой-то французской газете и в "Уорлд стрит джорнэл". А Игорь отдал Солженицыну. И чета Солженицыных, будучи в эмиграции, опубликовала ее через Людмилу Торн, с большим предисловием.
Иосиф Гецелевич Дядькин. Фото из коллекции НИПЦ 'Мемориал', Москва
— Иосиф Гецелевич, Вы эту работу под псевдонимом опубликовали?
— Нет, нет — открыто. Назвал ее "Статисты" и под своей фамилией, а все письма протеста против других действий властей я подписывал с адресом (они значатся в нашем с Сергей Максимовичем Горбачевым деле — номер … неохота искать, вроде 2.48).
— А Вы представляли последствия?
— Ну, я же говорил уже, что перешел на статус совершенно свободного человека. Я считал, что, если я могу провести научное исследование, говорю, откуда взял данные и что в результате анализа получилось и любой может меня критиковать, с какой стати мне таиться? Первый вариант я написал в 1974-м, потом делал уточнения. Последний вариант вышел в 1976-м.
— А в 80-м Вы были арестованы... И по какой статье Вас обвиняли?
— 190 прим. Не 70-я. То есть я делал "заведомо ложные измышления", но не покушался на строй. В отличие от Сергея Адамовича Ковалева, который хотел этот строй извести, как говорится, на корню.
— А с Ковалевым Вы познакомились через Лавута?
— Через Лавута, но заочно. Я узнал о нем после того, как он сел уже. Это было в 1974-м. Но Лавут мне о нем все уши прожужжал. И когда Сергей появился в Твери после лагеря — его в Москву не пускали — и мы с ним первый раз встретились, я сказал: "Я тебя знаю! И подробно!" Потом он сторожил все что можно: какую-то стройку, горсад, драмтеатр. И я в его сторожках был, пожалуй, самым частым гостем.
— В каком году Сергей Адамович попал в Тверь?
— В 1984-м. Я уже год как был на свободе, отсидев от звонка до звонка максимум по моей статье — 3 года. Моим подельником был мой друг Сережа Горбачев, ему дали два года. Вообще ни за что! Он не был диссидентом, хотя имел философский склад ума, нашу систему прекрасно понимал, но никаких абсолютно действий против нее не предпринимал.
— Каким же образом его "притянули" к Вашему делу?
— Тут такая история. Как только меня арестовали — 25 апреля 1980 года — он сразу же поехал в Москву и сообщил Саше Лавуту и Игорю Хохлушкину. Они тут же передали информацию в "Хронику текущих событий" и на Запад.
Разумеется, эта поездка не осталась незамеченной. Поэтому обыск был не только у меня, но и у Сергея. Я чужие работы успел спрятать, а свои не стал, с какой стати? Это — мои работы, я от них не отрекаюсь. Поэтому они изъяли полностью весь мой самиздат.
А у Сергея и у других (еще обыск сделали у Лени Лозовского и Володи Голицына) мало чего нашли. Сначала его таскали в качестве свидетеля. А через два месяца, в конце июня, вызвали и самым подлым образом арестовали прямо на допросе.
Видимо, решили, что если арестуют да надавят, то он даст показания против меня. Но здесь они просчитались. Пытались и меня шантажировать, дескать, Горбачев про вас все рассказал, мы вам устроим сюрприз с ним и т.д. В общем, обычные их приемчики.
Но я сразу понял, что ничего у них не выйдет. Сергей хоть и не диссиденствовал, но не такой был человек, чтобы давать показания на друга. И он очень быстро сообразил, как себя с ними вести. Кстати, в этом отношении ему очень помогла жена. Когда его арестовали, он сумел позвонить домой прямо из кабинета следователя, когда тот вышел оформить какие-то бумаги. Жена ему сказала: "Сережка, терпи! Пусть лучше морда в крови, чем потом всю жизнь каяться".
Так что, видимо, гебешники решили ему отомстить за стойкость. Правда, имелась и формальная зацепка. При обыске у него нашли одну-единственную брошюрку самиздатовскую: "Неполитические письма" П.Ростина (псевдоним покойного Мих. Вс. Розанова. Статья опубликована в "Поисках". – Прим. ред. HRO.org). Это такие, действительно неполитические, советы, как уберечь ребенка от нежелательных влияний, в том числе и государства.
Но Сергей, по неопытности, сказал следователю, что давал ее Голицыну. А раз давал, значит, "распространение", получи два года. Это несмотря на то, что Голицын на суде заявил, что "не Горбачев мне давал брошюру, а кто именно давал — отказываюсь отвечать". Судили нас вместе.
Вообще-то, меня должны были судить вместе с Лавутом. У него эпизодов обвинения было раз в десять больше, чем у меня, — такой "прожженный" был диссидент, — в том числе и связанных со мной: у него нашли подлинники моих статей.
Но они не захотели, и вот по какой причине. Его следователь поручил моему допросить меня о Лавуте, а мой, соответственно, наоборот. Потом я в деле прочитал, что Саша отказался давать показания по всем вопросам. У меня позиция была такая: о себе я буду рассказывать, а о других, а также о распространении литературы, не скажу ни слова.
И как они меня ни пугали 70-й статьей, я стоял на этом до конца. Поэтому, когда мне задали первый вопрос о Саше, я ответил так: "О Лавуте ничего говорить не буду, но я готов выступить на суде над Лавутом и рассказать, что я думаю о его деле и о нем самом". В ответ на это мой следователь, Валерий Мягков, изрек: "Хотите, значит, встретиться на суде? Не выйдет!" И судили нас отдельно, хотя наши дела были связаны прямо.
— Иосиф Гецелевич, а вот такой вопрос... Что происходит с человеком, когда следователь говорит ему в первый раз, что его друг дал на него показания...
— Если ты уверен в своем друге... Хотя, честно говоря, в первое время мне было... неспокойно. Ведь ты же изолирован! Нельзя побежать и тут же все выяснить. Я мог предположить, что он действительно сказал, недопонимая чего-то, по неопытности и т.д. В конце концов, его могли и сломать. У Сергея было очень неважно со здоровьем. Но очень-очень скоро, по некоторым нюансам в поведении следователя, я понял, что все это блеф, типичный прием "конторы".
Так что этот натиск я пережил вполне благополучно. А действительно большую тоску на меня навело вот что. Когда я отказался говорить обо всем, кроме себя, следователь ответил так: "Пожалуйста, можете не говорить. Но Вы, конечно, знаете, что я следователь областной прокуратуры. Так вот, я с огромным удовольствием передам это дело в КГБ. И Вас будут судить по статье 70-й". Вот тут меня тоска взяла действительно существенная. Но, тем не менее, я быстренько — там гораздо быстрее начинаешь шевелить извилинами — сообразил, как ответить. Я сказал: "Хорошо, 70-я так 70-я. Но если со следователем областной прокуратуры я готов разговаривать и давать показания о себе, то со следователем КГБ я не буду говорить совершенно! Потому что права и обязанности КГБ не опубликованы в открытой печати". Может быть, это подействовало, а может быть, то, что Солженицын в это время уже опубликовал сообщение об аресте и призвал ученых мира защитить меня, но они все-таки не стали переквалифицировать мое дело на 70-ю статью.