Кукольник
Жил на свете Мастер Родион. В своём ремесле достиг той высоты, где мастерство граничит с божественным. Создавал марионеток. Его куклы были маленькие, совершенные подобия людей, заключённые в дерево и шёлк. Каждая жилка на их деревянных ладонях, каждая складка на их бархатных камзолах были исполнены с такой пугающей точностью, что иногда казалось, будто они вот-вот вздохнут.
Он был известен по всему свету. Короли заказывали у него кукольных двойников своих врагов, а философы — аллегорические фигуры Добродетели и Порока. Родион исполнял любой заказ. Мог создать куклу, которая смеётся, и куклу, которая плачет. Был виртуозом чужих эмоций, гением имитации жизни.
При этом сам был пуст. Жизнь его подчинялась строгому, аскетичному распорядку, как у монаха в келье. В ней не было места ни спонтанной радости, ни глубокой печали. Был безупречным механизмом для создания жизни, но сам жизнью не обладал.
С каждым годом это ощущение внутренней пустоты, этого тихого холода в груди, становилось всё более невыносимым. Он чувствовал, что ему не хватает какой-то самой важной, самой главной части, без которой всё его искусство было лишь искусной ложью.
Однажды вечером он стоял на городском мосту и смотрел в чёрную воду. Мимо него прошёл бродячий монах, остановился и, не глядя на Родиона, тихо сказал, словно обращаясь к самой реке:
— Мудрецы говорят, что самые ценные сокровища мы прячем в самых тёмных подвалах. А ключ от подвала человек всегда носит с собой, пусть даже и боится на него взглянуть.
Слова эти ударили в Родиона, как колокол. Ночью он впервые за много лет отложил резец и шкурку и совершил путешествие не к своему верстаку, а вглубь себя.
Его внутренний мир был точной копией его реальной мастерской: идеальный порядок, стерильная чистота, каждая вещь на своём выверенном месте. Посреди этого холодного совершенства неподвижно стояла его Тень. Она не была ни уродливой, ни страшной. Была серой, лишённой цвета и объёма, как вырезанный из картона силуэт.
Родион подошёл к ней, и в звенящей тишине своего внутреннего мира задал вопрос, который мучил его уже много лет:
Тень не ответила. Лишь подняла руки, и стены мастерской растворились и уступили место сценам из его прошлого.
Сначала он увидел себя — молодого подмастерья, чью гениальную идею для механизма беззастенчиво присвоил другой ученик. Тогда Родион сдержался. Проглотил унижение, сохранив достоинство. Теперь же Тень заставила его почувствовать то, что он тогда вытеснил: волну обжигающего, чистого гнева, животного желания отстоять своё. На этот раз Родион не стал бороться с этим чувством, а позволил ему быть.
Затем он увидел себя уже признанным мастером на городской ярмарке. Рядом с его безупречным и строгим театром марионеток расположился балаган с простыми, аляповатыми перчаточными куклами. Их представления были грубыми, сюжеты — примитивными, но дети и взрослые вокруг хохотали до слёз. Тогда Родион испытал лишь холодное презрение. Теперь же Тень обнажила то, что было под ним: острую, почти детскую зависть к этой простой, бесхитростной и живой радости.
И, наконец, он увидел себя мальчиком. Он сидел на коленях у отца и заливался безудержным, счастливым, немного глупым смехом. Отец, великий мастер, строго нахмурился:
— Тише, сын. Мастера не хохочут. Смех — это буря, удел глупцов. А мастер должен быть штилем.
И Родион почувствовал укол стыда и целый рой страхов: разочаровать отца, нарушить гармонию, быть непонятым, показаться глупым, быть отвергнутым. Самым сильным был страх перед собственной, неконтролируемой, живой силой. И он сам, своими руками, запер эту бурю внутри себя, оставив на лице лишь тихую, одобренную гладь.
Когда он прожил этот детский страх заново, видения исчезли. Он снова стоял в своей внутренней мастерской, лицом к лицу со своей Тенью. Она медленно, почти торжественно, разжала свои серые, бесцветные ладони.
В них не было ни кинжала, ни яда, ни уродливого монстра. В них, словно пойманная птица, трепетал яркий, тёплый, золотистый сгусток света. Родион протянул руку, почти не веря своим глазам. И как только его пальцы коснулись этого света, он услышал звук, который не слышал много лет.
Сначала был вздох. Глубокий, прерывистый, первый вздох человека, который долго был под водой. А за ним — рыдание. Тихое, мужское, освобождающее. Он плакал — не от горя, а от воссоединения с самим собой, от боли возвращения в собственное, давно покинутое тело.
Тень не исчезла. Медленно шагнула вперёд и влилась в него, как река вливается в море. Родион почувствовал, как его стерильный внутренний мир наполнился не только золотым светом забытой радости, а также и тёмной, густой водой гнева, горечью зависти и ледяным холодом детского страха. Он не стал чище. Он стал целым.
С того дня Мастер Родион перестал создавать кукол.
Горожане шептались, недоумевая. Великий Мастер, гений, виртуоз — заперся в своей мастерской и больше не принимал заказов. Сидел среди своих идеальных, бездушных марионеток и учился жить.
Учился чувствовать, как утренний свет ложится на его верстак. Учился слышать стук собственного сердца в тишине. Учился быть несовершенным.
Иногда, по вечерам, брал в руки кусок дерева и резец. Но вырезал уже не идеальные лица, а лишь то, что чувствовал в этот самый миг: узел гнева, трещину печали, шероховатость надежды. Эти творения не были похожи ни на людей, ни на кукол. Они были настоящими. Самой жизнью, воплощённой в дереве.
Однажды, глядя на одну из таких своих неуклюжих, при этом честных работ, он улыбнулся. Не идеальной улыбкой Мастера, а кривой, усталой, но настоящей улыбкой человека. И эта единственная улыбка была правдивее и живее всех его гениальных творений.