Охота за буквальностью
После встречи с Джокером Авария пошла по земле Королевства Строгой Логики, как тихий, тёплый дождь после столетней засухи. Её вопросы, которые некогда считали ересью, теперь падали на благодатную почву.
Показывала белые карты-зеркала стражникам, которые видели в своих доспехах не броню, а клетку. Слушала молчание мудрецов и слышала целый океан невысказанного. И в каждом, кого встречала, пробуждала забытую способность — видеть не только то, что есть, а и то, что это значит.
Это была тихая, бархатная революция. Мир, который веками боялся двусмысленности, захлебнулся в ней от восторга. Метафора, изгнанная как ересь, вернулась как божество. Люди заново учились чувствовать, говорить, видеть — не глазами, а сердцем.
И, как это часто бывает с неофитами, впали в экстатическую крайность. Лекарство сначала стало пищей, а потом и ядом. Шёпот превратился в оглушительный хор и обрёл силу урагана. И мир, едва оправившись от аскезы, сломался снова — на этот раз от чудовищного избытка интерпретаций.
Аварию провозгласили святой. Пророчицей Сложности. Матерью Метафор. Выделили почётную резиденцию — старую Башню Звездочёта на окраине города, с прекрасным видом на «море житейских невзгод». Её почитали. Слагали оды. Имя её стало нарицательным. Она стала живым памятником новой, прекрасной эпохе. И это была самая изощрённая пытка.
В своей башне-пьедестале она чувствовала себя самым одиноким существом во вселенной.
Всё началось с крыши. В мире, где всё стало символом, протекающая крыша не могла быть просто дырой в кровле. Для её почитателей это была «ясность, которую размывают капли сомнений», «слёзы небес по утраченной буквальности», «метафора незащищённости бытия».
Для Аварии же это была заурядная дыра. Сквозь которую капала самая что ни на есть физическая, холодная и противная вода. Каждая капля падала на пол с монотонным упорством и отбивала такт её приближающегося безумия. Это был её последний оплот реальности, и он разрушался на глазах.
Её миссия на этот день была отчаянно проста и кощунственна в своей приземлённости. Были нужны гвозди. Не как символ, а как кусок заточенного металла. Обычные, железные, тупоголовые гвозди. Добыть их — значило остановить течь. Остановить течь — значило сохранить последние остатки рассудка.
Первой она пошла к Даме Червей, бывшей главе Министерства Утверждённых Эмоций. Её кабинет, некогда стерильный, как операционная, теперь напоминал оранжерею после потопа. Утопал в лианах, цветущих орхидеях и плюще, которые оплетали всё, как невысказанные чувства. Сама Дама, чьё лицо когда-то было ледяной маской, теперь постоянно рыдала или хохотала. Эмоции вырвались на свободу, смыли плотины и затопили её.
— Мне нужна помощь, — сказала Авария, цепляясь за простоту формулировок, как за спасательный круг. — У меня течёт крыша. Мне нужны гвозди, чтобы починить её. Ты не знаешь, где их можно найти?
Дама Червей посмотрела на неё глазами, полными слёз вселенской скорби.
— О, дитя моё, — прошептала она, сжимая в руках раскрытый бутон, как сердце. — Ты ищешь то, что может скрепить разбитое сердце? Боль нельзя прибить, её можно лишь пролить дождём и вдохнуть, как аромат увядающей розы…
Авария не стала слушать. Молча развернулась и вышла, оставив Даму декламировать оду печали распустившемуся пиону.
Следующей надеждой был Кузнец, бывший Пиковый Туз. Человек, который когда-то ковал «железную волю», теперь создавал из металла застывшие поэмы: розы с шипами-сомнениями, мечи с лезвием-воспоминаниями, щиты, которые отражали исключительно экзистенциальный ужас.
— Мне нужны обычные гвозди, — сказала Авария, выдавливая из себя каждое слово, стараясь лишить его эха. — Две дюжины. Чтобы прибить доску к балке. На крыше.
Кузнец посмотрел на неё с жалостью, как на неразумного ребёнка, который не выучил уроков.
— О, Пророчица, ты ищешь то, чем можно пригвоздить ускользающую мысль к древу понимания? Я выкую для тебя гвозди из чистого смысла! Они будут звенеть, как первая строка гимна, и…
Авария ушла, не дав ему закончить. Его слова звенели у неё в ушах, как надгробная песня по здравому смыслу.
Рынок, бывшее царство Бубнового Короля, превратился в безумный карнавал аллегорий. За буханку хлеба («воплощённый дар земли») можно было получить балладу о звёздах («дыхание небес»). Денег не было. Лавки скобяных изделий тоже. Вместо неё красовалась вывеска — «Лавка Овеществлённых Намерений».
— А каково ваше намерение, госпожа? — вкрадчиво спросил торговец, его глаза блестели, как у фанатика. — Вы хотите забить на прошлое? Или сколотить новое будущее? Для каждого намерения у нас есть свой, особый инструмент. Вот, к примеру, этот молоток отлично забивает тревоги…
Отчаявшись, она пошла в последнее пристанище фактов — Библиотеку, бывшее Министерство Треф.
— Я ищу инструкцию, — сказала Авария, и её голос прозвучал чужим, плоским и безжизненным. — «Как починить крышу». Чертежи. Схемы.
Библиотекарь, бывший Трефовый Валет, с сияющими глазами подвёл её к огромному стеллажу. Полки ломились от фолиантов.
— Вот исчерпывающий свод знаний по вашему вопросу! — с гордостью изрёк он. — «Философия дырявой крыши как метафора несовершенства бытия», «Крыша над головой: Поэтический диалог с небесами», «Дао капающей воды: путь к просветлению через осознание протечки». Выбирайте.
Ни одной схемы. Ни одного чертежа. Ни одного совета, кроме «принять и осознать».
Авария вернулась в свою Башню. Пустая. Холодная. Наполняющаяся водой и безысходностью. Капли стучали всё чаще, отбивая барабанную дробь её поражения. Она скользнула по стене на холодный каменный пол, закрыла лицо руками. Проиграла. Мир, который она освободила, поглотил её, задушил в объятиях собственных восторгов.
Вот он, главный парадокс: она стала пленницей собственной свободы.
В отчаянии, машинально, достала свою колоду. Вытащила одну белую карту. Последний жест утопающего, взывающего к богу, в которого он больше не верит. Ничего не спрашивала. Просто смотрела на чистую, непорочную белизну, отражающую пустоту её башни и её души.
И тогда её собственная слеза — горячая, солёная, абсолютно буквальная, лишённая всякого смысла — скатилась по щеке и упала на безупречную поверхность картона
И в том месте, куда упала слеза, медленно проступило изображение.
Это не был символ. Это не была метафора или намёк.
Чёткий, ясный, гениальный в своей простоте инженерный чертёж. Он показывал, как старый, ржавый засов от двери можно разогнуть, заточить и использовать вместо скобы, чтобы закрепить злополучную доску на крыше.
Мир, который она спасла, осыпал её интерпретациями, как конфетти, но не дал ответа. Её собственная боль воплотилась в единственной, горько-солёной слезе и стала катализатором. Взорвала память тела о том, кем она была на самом деле.
Ответ никогда не был снаружи. Он дремал внутри. Она сама была последним носителем забытой истины: слово — это не картина для галереи восхищённых вздохов. Слово — это молот. Инструмент, который не описывает мир, а меняет его.
Охота за чужими ответами закончилась. Начиналась работа по добыче своих.
Авария подняла голову. Взгляд, который ещё секунду назад блуждал в лабиринтах чужих смыслов, закалился, стал ясным и острым, как лезвие. Он не искал значений — он вычислял. Измерял расстояние до двери. Взвешивал в уме старый, ржавый засов. Просчитывал, какое усилие потребуется, чтобы не просто согнуть, а перековать его.