Серая хворь: парадокс спасения
Деревня умирала. Не от чумы, что покрывает тела язвами. Не от голода, что скручивает животы. Хворь, что пришла в дома, была серой и тихой. Выпивала из людей цвета. Сначала из глаз уходил блеск, потом с губ — улыбка, из голоса — смех.
Под властью хвори люди не жили, а медленно тлели, словно старые, выцветшие гобелены. Они всё ещё дышали, двигались, ели, однако воли в них было не больше, чем в сухой былинке, что качается на ветру.
Молодой травник Мирон перепробовал всё. Выпаивал односельчан отварами из корней, что слаще мёда, и трав, что горше полыни. Окуривал их дымом смолы, что пахнет солнцем и жизнью. Всё напрасно. Серая хворь была как паутина: чем больше ты в ней барахтаешься, тем плотнее она тебя окутывает.
Тогда он решился. Пошёл туда, куда не ходят даже волки, когда за ними гонится лесной пожар. В Топкие болота. В царство Хозяйки топей.
Болото встретило его тысячью тихих звуков. Оно дышало. Чавкало, булькало, шептало. Воздух здесь был густой и сладкий, как забродившее вино. Пах прелой листвой, цветущей тиной и ещё чем-то древним, женским.
Хозяйку он нашёл в самом сердце топей, в тихой заводи, где вода была чёрной, как зеркало без отражения. Она не сидела на троне. Была самим этим местом. Её кожа была покрыта нежной зелёной ряской, а из спутанных, тёмных волос, как драгоценные камни, выглядывали белые звёзды кувшинок.
Она улыбнулась Мирону. Её улыбка была ласковой, материнской. Но когда она протянула к нему руку, чтобы помочь выбраться на кочку, её пальцы оказались ледяными, как вода на самой глубине.
— Я знаю, зачем ты пришёл, дитя, — прошептал её голос, похожий на лопающиеся пузырьки болотного газа. — Ты ищешь Светящийся мох. Лекарство от серости.
Мирон кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Я дам его тебе, — сказала Хозяйка. — Я не жадная. Но за всё нужно платить. Ты отдашь мне не свою жизнь, нет. Ты отдашь мне пустяк.
Она разжала свои ледяные пальцы. На зелёной, как мох, ладони лежало крошечное семя. Чёрное, гладкое, блестящее, как глаз жука.
— Вот твоя плата, — прошептала Болотница. — Возьми это Безмолвное Семя. Отнеси его в свою деревню и посади у самого сердца, у вашего общего колодца. Оно не причинит никому вреда. Обещаю.
Мирону стало страшно. Цена казалась слишком пустячной. Когда он посмотрел в тёмные, бездонные глаза Хозяйки, то увидел в них такую древнюю, всепонимающую мудрость, что все сомнения угасли. Взял семя. Оно было тёплым, словно живым.
Болотница указала ему путь к Светящемуся мху. Он горел в полумраке холодным, фосфорическим огнём. Мирон набрал его полную суму и поспешил прочь, не оглядываясь.
Он сделал всё, как велела Хозяйка топей. Сначала бросил семя в сырую землю у колодца, потом приготовил отвар из мха. Чудо свершилось. К людям вернулись цвета. Старики снова начали смеяться, вспоминая молодость, дети — плакать от разбитых коленок, а влюблённые — ссориться и мириться с новой, яростной страстью. Деревня ожила.
Тем временем семя у колодца проросло. Из него не вырос ни ядовитый плющ, ни хищный цветок. Из него выросла тишина.
Сначала её никто не замечал. Лишь в деревне стало меньше громких песен. Потом — жарких споров. Затем — отчаянного плача и безудержного хохота. Тишина, что родилась из семени, медленно, но верно выпивала из людей их страсти. Она не забирала жизнь. Она забирала её вкус.
Прошло время. Жители деревни больше не болели серой хворью. Они вообще перестали болеть. Стали спокойными. Вежливыми. Безразличными. Их глаза были ясными, при этом пустыми. Они спасли свои тела, однако потеряли то, что заставляло их гореть. Теперь они не тлели от болезни, а застыли в вечном, холодном цветении, подобно прекрасным кувшинкам на чёрной, неподвижной воде болота.
Мирон был единственным, кто помнил, как было раньше. Часто приходил к колодцу и смотрел на свою деревню, спасённую и проклятую одновременно. Понимал, что Хозяйка топей не обманула. Она, как всякая мать, дала им самое ценное, что у неё было — вечную, безмятежную жизнь. Жизнь своего болота.