Застывшее мгновение: парадокс жизни
— Ты всё ещё считаешь меня своим врагом, царевич?
Голос Кощея был сухим, как шелест осенних листьев. Его трон был вырезан из цельного куска дуба, почерневшего от времени, а сам он походил на древнего, высохшего учёного, облачённого в тёмный бархат.
— Ты стоишь, прикованный к этой колонне, молодой, сильный, полный жизни, и смотришь на меня с праведным гневом. Видишь во мне тюремщика. А я смотрю на тебя и вижу не пленника, а больного, который отчаянно цепляется за свою хворь.
— За какую хворь, безумец? — прохрипел Иван-царевич.
Кощей медленно поднялся. Зал был огромен и тих. Единственным звуком был скрип его башмаков по каменному полу. Вдоль стен стояли сотни, тысячи часов: песочные и водяные, солнечные и механические. Величественные хронометры, изящные каминные часы, сложные астролябии. И все они молчали.
— Имя твоей хвори, царевич, — Время.
Он остановился у огромных часов с остановившимся маятником и провёл по стеклу костлявым пальцем.
— Посмотри же на себя. Вся твоя короткая, трепыхающаяся жизнь — это рабство у этого тирана. Время гонит тебя вперёд, как пастух гонит скот на бойню. Заставляет тебя бояться завтрашнего дня и сожалеть о дне вчерашнем. Крадёт красоту у твоей царевны и превращает её кожу в пергамент. Забирает силу у твоих друзей-богатырей и наполняет их кости старческой немощью. Отравляет каждое твоё счастливое мгновение страхом, что оно вот-вот закончится. Вы, люди, не живёте. Вы вечно бежите наперегонки со смертью. И в этом беге теряете всё.
Он обернулся. В его тёмных, пустых глазницах на миг вспыхнул огонь древней, нечеловеческой тоски.
— А я… я предлагаю освобождение. Я — врач, а не мучитель. Моя так называемая «жестокость» — это лишь хирургический нож, которым я вырезаю из мира эту раковую опухоль по имени «Будущее». Я дарую не бессмертие. Нет. Это вульгарное слово. Я дарую величайшее из благ — вечный, незыблемый, идеальный Настоящий момент.
— Ты убиваешь их! — крикнул пленник, дёрнув цепь.
— Убивает Время, — спокойно возразил Кощей. — Я — спасаю. Останавливаю мгновение в точке его наивысшего совершенства.
Он подвёл царевича к единственному работающему механизму в этом зале — огромному, похожему на ткацкий станок, аппарату из хрусталя и серебра. В его центре, в луче света, медленно вращалась живая роза. Идеальная, в самом соку, с каплей росы на бархатном лепестке.
— Эта роза цветёт здесь уже тысячу лет, — прошептал Кощей. — Она не знает, что такое «увядание». Не боится, что завтра её лепестки осыпятся. Она есть. Совершенна. Навеки.
Кощей повернулся к нему, и его голос стал почти ласковым.
— Твоя Василиса сейчас ждёт тебя, молодая, прекрасная. Но пройдёт двадцать лет, и время иссушит её. Пройдёт сорок, и она станет старухой. Пройдёт шестьдесят, и её зароют в сырую землю. Это ли твоя любовь? Смотреть, как то, что ты любишь, гниёт у тебя на глазах?
— А я могу остановить это мгновение. Прямо сейчас. Она навсегда останется той, которую ты любишь. И ты навсегда останешься тем, кто любит её. Вечно юные. Вечно вместе. В одном-единственном, идеальном, застывшем мгновении. Без страха. Без потерь. Без сожалений. Разве это не благо, царевич? Разве это не высшая форма любви?
Руки Ивана, сжимавшие цепь, на мгновение ослабли. И в этой оглушительной тишине остановившихся часов он впервые в жизни усомнился, а кто же из них двоих — настоящее чудовище.
Руки Ивана, сжимавшие цепь, на мгновение ослабли. И в этой оглушительной тишине остановившихся часов он впервые в жизни усомнился, что же на самом деле является настоящим чудовищем: Кощей, который останавливает жизнь, или безжалостное Время, которое её пожирает. И с тем ли врагом он на самом деле боролся?