Луиджи Фаббри «Жизнь Малатесты» (антитруд. перевод Life of Malatesta by Luigi Fabbri)

Вступление

Как я встретил Эррико Малатесту

День, когда я встретил Эррико Малатесту, – самый яркий из воспоминаний моей далёкой юности.

Это было в апреле 1897 года. Консервативная буржуазная монархия Савойской династии уже почти год душила итальянский народ под гнётом суровых реакционных мер, предвосхищавших фашизм. Властители делали передышку лишь тогда, когда народное недовольство грозило поколебать их спокойную роскошь.

Франческо Криспи, бывший якобинец, превратившийся в министра и прятавшийся за чужими лозунгами, пока он преследовал всё новое и живое, был вынужден уйти в отставку под давлением народного возмущения после поражения Италии в Абиссинии. Имперские амбиции короля Умберто I и его министра рухнули, и полуостров снова вдохнул глоток свободы.

Революционное рабочее движение стало набирать силу. Всего за четыре месяца до этого в Риме вышли первые номера Avanti! (Вперёд!) – первой социалистической ежедневной газеты Италии. А анархисты, разобщённые и заглушённые реакцией середины 1894 года, вновь обрели свой голос: в Мессине стала выходить газета Социальное будущее (L’Avvenire Sociale), а в Парме – Новое слово (Il Nuovo Verbo).

Многие товарищи, однако, всё ещё находились в тюрьмах или в domicilio coatto («принудительное проживание», система домашнего ареста) – ссылке под надзором полиции. Среди них самыми известными были Галлеани, Молинари, Гавилли, Бинацци и Ди Щулло. Другие – Малатеста, Гори, Милано – жили под тяжким бременем изгнания. Но на их место вставали молодые сторонники, спешившие восполнить пробел и заменить тех, кто под гнётом преследований исчез из движения или даже перебежал в лагерь социалистов. Самый яркий пример такого перехода – Саверио Мерлино, который дошёл до того, что пытался выкупить себе свободу, публично настаивая на принятии анархистами избирательной и парламентской системы.

В то же время некоторые из осуждённых и сосланных возвращали себе свободу, а иные, как Пьетро Гори, возвратились из изгнания.

14 марта того же года в Анконе – столице провинции Марке, давнем оплоте анархистов, – увидела свет новая еженедельная газета L’Agitazione (Агитация). В подзаголовке издания значилось: «социалистический анархический периодик». В то время я был студентом юридического факультета университета в соседней Макерате. Мне было 19 лет, и я был полон энтузиазма, питая идеи анархизма, которые с 1893 года уже успели стоить мне полицейских преследований, небольшого суда и даже короткого заключения.

Из Анконы мои старые друзья – Реккиони, Агостинелли и Сморти – подталкивали меня писать для их новой газеты, где они уже заранее объявили меня среди сотрудников.

Я решил принять их приглашение, лишь немного помедлив. Первые выпуски газеты произвели на меня сильное впечатление. Это было издание, непохожее на всё, что я когда-либо читал: безупречно написанное, собранное и отпечатанное, с интонацией скорее журнала, чем газетного листка. Из Лондона в газету писал сам Эррико Малатеста.

Авторы, которых я читал в газете, излучали глубокие мысли и обладали духом, который был для меня совершенно новым. Я смутно ощущал своё интеллектуальное отставание; всё, что я знал, – это анархистская пресса последних трёх–четырёх лет. Я написал и прислал теоретическую статью под названием «Природная гармония», шлифуя её так тщательно, как только мог. В ней я объяснял анархию как применение законов природы к человеческому обществу через призму науки, которая, отрицая Бога, ведёт к отрицанию всякой власти – политической или экономической. В основном я опирался на интеллектуальный авторитет Кропоткина и итальянского философа Джованни Бовио.

Честно говоря – а кто в юности не совершал подобных дерзких самонадеянных ошибок и не кидал первый камень? – я был уверен, что создал маленький шедевр! Но… моя статья не была опубликована. Я спросил друзей из Анконы, в чём дело, и они объяснили, что не согласны с моим подходом; они были готовы напечатать её вместе с критикой, если бы я настоял, но я отказался, чтобы не создавать у читателей впечатление семейной ссоры. Вместо этого они пригласили меня приехать в Анкону, чтобы обсудить всё лично.

Я был поражён (я упал с облаков, - прим.)! Почему эти товарищи не разделяли моё мнение? Я написал им несколько строк, что не буду беспокоиться из-за такой мелочи, но, найдя в газете лондонский адрес Малатесты, я впервые написал ему, выражая своё удивление, что газета, для которой он пишет, не разделяет моё представление о полной и справедливой анархии.

Малатеста не ответил, но через несколько дней Чезаре Агостинелли написал мне с приглашением приехать в Анкону, сообщив, что друзья хотят меня там видеть, добавив, что дело не только в статье… Мне прислали деньги, которых мне не хватало на поездку, но даже без этого я уже был полон решимости отправиться.

Я окончательно решился поехать в один субботний день, ослабив привычную бдительность перед полицией. Я сел на поезд до Анконы и прибыл к сумеркам. Агостинелли встретил меня в своём маленьком магазине на конце Корсо и без промедления повёл через боковые улицы в отдалённый пригород Пьяно Сан-Лаццаро.

Прибыв к дому, он открыл дверь ключом, и мы поднялись по деревянной лестнице в конце коридора, которая вела в своего рода чердак.

Когда мы взбирались, я услышал неизвестный голос: «Кто это?»
«Это „Гармонист“», – ответил Агостинелли, явно имея в виду мою отвергнутую статью.

Добравшись до верха, я увидел маленькую комнату: с одной стороны стояла деревенская кровать, на столе горела масляная лампа, а рядом стояли два стула. На стульях, на столе, на кровати и повсюду на полу лежало неисчислимое множество бумаг, журналов и книг, казавшихся пребывающими в хаосе.

Невысокий незнакомец с густыми чёрными волосами встретил меня с распростёртыми руками и глубоко смеющимися глазами. Агостинелли сошёл с лестницы и объяснил: «Позволь представить тебе Эррико Малатесту».

Когда Малатеста обнял меня, моё сердце подпрыгнуло в груди – я был ошеломлён и оцепенел. Он уже был легендой: демоном для всей полиции Европы, смелым революционером, изгнанным из Италии и других стран, беженцем в Лондоне – и вот он всё это время скрывался здесь. Моё впечатление, как у неопытного юноши, полного почти религиозной веры, легче представить, чем описать.

– «Что?» – спросил он у Агостинелли. – «Ты ему ничего не сказал?»

Мы освободили стулья и сели, Агостинелли вышел через несколько минут.

Моё знакомство с Малатестой переросло в дружбу почти мгновенно, словно мы просто возобновили наше давнее общение, и он стал для меня старшим братом или товарищем на многие годы. Я бы говорил с ним, как с отцом, если бы он не выглядел так молодо – ему было сорок четыре, но выглядел он ещё моложе – такова была его открытая, лёгкая натура, его непринуждённая манера, которую развивает только общение с равными.

Он сразу же завёл долгую и живую дискуссию, в основном о пунктах моей статьи. Пересказывать её здесь было бы слишком долго, но в основном всё можно представить, зная идеи Малатесты и мою статью, в которой излагались взгляды, общие для анархистов того времени. В три часа ночи мы всё ещё спорили. Я спал там, как мог, на подушке, которую Агостинелли (вернувшийся с едой для нас) соорудил для меня в углу.

В семь утра я снова проснулся специально, чтобы продолжить наш разговор. Мы говорили без передышки весь день, пока ночь не прервала момент, и мы расстались с чувством глубокого эмоционального единения перед моим поездом в Макерату. На следующий день мне нужно было быть дома, чтобы заняться уроками, но я также хотел не привлекать внимания полиции своим отсутствием.

Прошёл примерно месяц с тех пор, как Малатеста тайно прибыл в Анкону, чтобы создать L’Agitazione. Он всё ещё жил под тяжестью трёх-четырёхлетнего приговора, вынесенного ему в Риме в 1884 году за «связь с бездельниками» (“association with ne’er-do-wells”); угроза почти не меняла его. Он скрывался около девяти месяцев, прежде чем полиция настигла его, но решение суда уже было принято.

Два месяца спустя нехватка элементарных средств к существованию вызвала народные волнения в Анконе и других городах, и Малатеста снова был задержан. На этот раз арест привёл к более длительному заключению, суду, domicilio coatto и другим испытаниям. [проверить хронологию]

После нашей первой встречи я часто возвращался в Анкону, чтобы увидеть Малатесту в укрытии, а затем – во время его тюремного заключения и суда апреля 1898 года. Та первая встреча определила ход всей моей жизни, духовной и интеллектуальной, и я могу сказать, что она изменила и всю мою дальнейшую жизнь. В нашем долгом разговоре (коллоквиуме), продолжавшемся более двадцати четырёх часов, у меня возникло ощущение, что мой мозг словно взорвался. Я помню это до сих пор, будто вчера: аргументы, в которых я был столь уверен, повторялись снова и снова, но в итоге рассыпались. Сейчас я не смог бы воспроизвести свою тогдашнюю точку зрения, тогда аргументы Малатесты воздействовали на меня не только своей логикой: логикой такой естественной и последовательной, что казалось, будто любой ребёнок её бы понял, настолько очевидной, что невозможно было её опровергнуть.

Через эту встречу анархия – самая светлая, сияющая (radiant) вера моей юности – превратилась из простой веры в глубокое убеждение. Если раньше было возможно обменять мои убеждения на другие, то после этого эпизода я почувствовал, что стал анархистом на всю жизнь; что изменить это теперь можно было только легкомысленным и низким предательством или каким-то мрачным и непроизвольным искажением сознания.

Прошли годы с той далёкой весны 1897 года. Жизненные трудности и борьба не раз разлучали нас надолго. С тех пор прошли годы без единого письма. Но всякий раз, когда я навещал его – в Лондоне в 1906 году, в Амстердаме в 1907-м, в Анконе, объединённые общей работой с 1913 по 1914 годы, и наконец без перерыва с 1920 по 1926-й – он всегда казался мне таким же, каким я видел его впервые. Физически годы, казалось, не оставили на нём следа. В Болонье в 1920 году я видел, как он играл с моими детьми, полный страсти и энергии, с тем же духом, что и в Анконе тридцать лет назад, когда он хотел побегать по улицам и почудить, или подбадривал меня пошуметь, чтобы шокировать старших товарищей.

Он жил вечной юностью, и его всегда молодой дух обуздывал его физическую природу. Говорят, что возраст и смерть – всего лишь предрассудки, и глубокую психологическую (а порой и физиологическую) правду этого парадокса можно увидеть на примере его долгой жизни. Его хрупкому здоровью угрожали болезни, еще начиная с первых признаков недомогания двадцать лет назад. Когда он встретился с Бакуниным в 1872 году, тот не верил, что Малатеста проживёт ещё шесть месяцев, и врачи с этим согласились; справедливо сказать, что он побеждал болезни в течение шестидесяти лет своей волей к жизни. Он никогда не окружал себя врачами и медсестрами в мучительном страхе перед смертью, а, напротив, излучал уверенность того, кто не верит в смерть, полагаясь на свои силы и скептически относясь к медицинскому искусству. Внутренняя сила служила ему источником физической энергии. Большая часть этой силы, несомненно, исходила из его неистребимого оптимизма, который никогда не угасал под гнётом разочарований, горьких неудач и трагедий. Мало кто пережил столько страданий за всю свою проклятую жизнь. В конце концов, когда он ощущал приближение смерти, он видел знаки грядущего восстания и освобождения, на которые возлагал свои несломленные надежды. Именно этот оптимизм – в диких формах языка, достигающего пределов творческой фантазии, полной гуманизма – всегда оживлял его после поражений, словно легендарный Антей, падающий на матушку-Землю лишь для того, чтобы встать и сказать: «Не беда: начнём снова».

Когда я в июле 1926 года приехал в Рим, чтобы встретиться с ним перед тем, как покинуть Италию в поисках хлеба и свободы, которую моя «фашизированная» родина отняла у меня, я не мог и предположить, что это будет наша последняя встреча. Он выглядел так же, как тридцать лет назад: разве что с несколькими седыми волосами и слегка усталым шагом, но с прежней улыбкой, глазами, живыми и глубокими для друзей, отстранёнными и скорбными от жестоких уловок врагов. И всегда его логика оставалась непоколебимой, а вера в близкую победу – твёрдой и неизменной.

Моя роль в его жизни, к сожалению, заканчивается здесь, когда он решил остаться в Италии. Хотя он понимал серьёзные причины, вынуждавшие меня уехать, память о его решении всегда заново открывает рану раскаяния. Он писал несколько раз, что чувствует себя хорошо, что его решение было основано на надеждах, которые не оправдались, и так далее. Несмотря на всё, меня часто гложет мысль: а что если бы я мог остаться? … Кто знает! Но в тот последний день он простился со мной не как друг, покидающий меня навсегда, которого можно больше не увидеть, а сопровождал прощание одним словом, наполненным непоколебимым оптимизмом, исходящим из сердца, словно разлука будет недолгой, и скоро настанет день, когда двери Италии откроются и изгнанники смогут свободно ходить по земле: «Ciao!»

Прошло более семи лет, и мы всё ещё не видели друг друга!

Пусть будут прокляты тираны, которые разлучили нас навсегда и лишили нас даже горького утешения – возложить цветок на его могилу!

Человек

Будущие поколения будут судить о Малатесте по тому, что от него осталось: огромному наследию его идей и истории его жизни. Этого хватит, чтобы заполнить достойную страницу истории, которая никогда не будет стерта. Но сама живая личность его исчезла. И сколь бы красноречиво ни звучали его тексты, сколь бы обстоятельно ни описывались его деяния, всё это лишь неполное отражение того, что видели мы – те, кто прожил рядом с ним хотя бы часть его пути и грелся у пламенного огня его сердца.

Настоящий Эррико Малатеста продолжает жить в наших душах и воспоминаниях. Но разве не разъест ли время этот след, эту силу его влияния? Так или иначе, вместе с уходом тех, кто знал его лично, уйдёт и какая-то последняя, живая часть его. Не отрицая неизбежного, но пытаясь хоть немного смягчить эту потерю, я хочу передать здесь именно ту живую часть его облика – отдельно от биографии и идей, которые он защищал и о которых писал (их я изложу и буду обсуждать в другом месте). У меня нет возможности, чтобы воскресить его во всей красоте и полноте, поэтому моя попытка неизбежно уступит самой реальности.

Возможно, когда-нибудь другой автор сделает это лучше, чем я. Но я уверен: даже мой труд дополнит картину, которую уже никогда не сможет восстановить ни живописец, ни фотограф – свет, что погас навсегда. Боюсь, что мои слова примут за обычную апологию политического деятеля. Но это не так. Я не раз спрашивал себя – ещё при его жизни, – сохранил бы я ту же самую привязанность и восхищение, если бы наши политические взгляды разошлись? Как бы трудно ни было отделить человека от его идей, я всегда отвечал себе: нет, мои чувства к нему не могли бы измениться.

Доказательство, что это не только моя личная предвзятость, в том, что нравственные качества Малатесты поражали и завоёвывали всякого, кому доводилось по-настоящему сблизиться с ним, независимо от различий во взглядах, в убеждениях, в общественном положении. Более того, случалось, что даже самые ожесточённые враги, встречаясь с ним лицом к лицу, испытывали невольное уважение; даже грубые и жестокие люди становились мягче – пусть всего лишь на мгновение – после этой встречи.

Его доброта

Мысль и поступки Малатесты невозможно до конца понять, не зная той доброты, которая жила в нём – как в агитаторе и борце. Несмотря на теоретические и практические разногласия, нередко разделявшие его с другими, он был поистине духовным братом тех, кого Пьетро Гори называл «героями доброты»: Элизе Реклю, Петра Кропоткина, Луизы Мишель и многих других, менее известных или вовсе забытых. В их числе было и большинство людей, зачастую неграмотных или почти безграмотных, каких мы не раз встречали в революционной среде. Разумеется, они не были лишены уродства и низости, да и было их слишком мало. Но всё же их хватало, чтобы принести честь человечеству и укрепить веру в самые светлые надежды будущего. Ведь именно доброта, а не слабость или слепота, есть лучший материал для всякого подлинно созидательного бунта против тиранов и социальных бедствий.

Доброта Малатесты сочеталась с несгибаемым характером. Это не были пустые слова, а внутренняя сила, которая ощущалась в каждом его слове и в каждой строке – так же ощутимо, как солнечное тепло. Когда он говорил с толпой, то не только серьёзность его доводов, но и великая любовь, сквозившая в каждом слове, зажигали сердца слушателей, придавали им уверенность и энтузиазм, несмотря на простоту и «литературную наготу» его речи.

Точно так же и в частных беседах, стремясь убедить собеседника и привлечь его к своим идеям, он побеждал прежде всего заразительным чувством, которое пробуждало в людях лучшие качества души и внушало веру – в самих себя и во всё человечество.

Разумеется, его книги и статьи не обладали той же силой, что живое слово, сопровождаемое выразительным взглядом, голосом и жестами, в которых соединялись мягкость и твёрдость, теплота и строгость. Но даже его тексты обладали необыкновенной внушимостью. Не только ясностью, простотой и сжатостью изложения, но и тем благородным, неиссякаемым человеческим чувством, которое пронизывало каждую строчку. Он никогда не прибегал к пустым сентиментальным приёмам, призванным лишь продемонстрировать «добродетель». Его личная доброта проявлялась в продуманном, разумном оптимизме, который дарил читателю чувство уверенности и утешения, но при этом он всегда оставался укоренённым в суровой и болезненной реальности.

Я должен подчеркнуть боевой характер этой доброты, её подлинно возрождающую силу, чтобы его не приняли за одного из тех, кто в своей пассивности и смирении лишь невольно потворствует тирании и злу. Малатеста ненавидел дурное так же сильно, как любил добро. Он говорил: ненависть часто есть выражение любви, хотя именно любовь, а не ненависть, остаётся подлинным двигателем человеческого освобождения.

Его врождённая доброта была оружием борьбы, инструментом революции, закваской восстания. И в самые суровые моменты борьбы он не скрывал её, а, напротив, утверждал её с твёрдой решимостью и непреклонной настойчивостью. Она всегда жила в нём, оживала после каждой тяжёлой битвы, сохраняя внимание к человеческому смыслу всякой борьбы и пробуждая высшее чувство жалости ко всем побеждённым и павшим. Это было настолько искренне и очевидно во всех его словах и поступках, особенно для тех, кто находился под прямым влиянием его присутствия, что разоружало людей от предвзятости и партийной вражды. Исключение составляли лишь откровенные подлецы и оплаченные клеветники, цель которых состояла только в том, чтобы нападать и очернять его.

Можно было бы рассказать множество историй – и любопытных, и поразительных – о том, какое влияние Малатеста оказывал в самых разных кругах, на людей самых высоких общественных положений, далёких от его идей. Газеты даже придумали нелепую конспирологическую драму вокруг простого факта: глубочайшего впечатления, которое Малатеста произвёл на бывшую королеву Неаполя Марию Софию, и того уважения, которое она питала к нему после случайного знакомства [1]. Известный английский публицист и журналист Уильям Стид открыто называл Малатесту одним из самых интересных итальянцев своего времени. Его человеческое влияние ощущали даже судьи, тюремщики и полицейские, которым выпадала обязанность осуждать его, стеречь или держать под арестом.

В ходе дальнейшего рассказа о его жизни я ещё вернусь к эпизодам, которые лучше всего показывают влияние личности Малатесты. Я помню, как однажды на процессе в Анконе в 1898 году, когда он говорил судьям о любви и семье, у некоторых магистратов и даже у солдат на глазах выступили слёзы. В том же году, во время моего допроса в тюрьме, я упомянул имя Малатесты перед следователем – реакционным католиком судьёй Алипио Алиппи, который позже до самой смерти возглавлял Кассационный суд. Он знал Малатесту по службе ещё несколькими месяцами ранее и вдруг воскликнул: «Если бы все анархисты были такими, как Малатеста, то анархия стала бы воплощением Слова Христова!»
В 1920 году в Болонье простой полицейский, арестовавший меня, признался с горячим блеском в глазах в своей большой тайне: «Ах, если бы все вы, анархисты, были такими, как он…!»

Я знаю, что ещё в 1913–1914 годах в Анконе стражники, приставленные к его дому, чтобы денно и нощно караулить двери, по вечерам спрашивали друг друга, не сбежит ли он завтра, а потом спокойно заходили к соседям и говорили: «Человек такой доброты не может сделать ничего дурного» [2].

Верю, что и сейчас в Болонье помнят собрание, которое Малатеста провёл в Сан-Джованни-ин-Перзичето весной или летом 1920 года. Маленький городской театр был битком, а публика открыто выражала негодование по поводу того, что вдоль стены встала целая цепь солдат, прибывших из Болоньи под командованием лейтенанта, вооружённых до зубов во имя «общественной безопасности». Всё это выглядело как подготовленная провокация: малейшая искра – и могла разразиться трагедия! Малатеста вошёл, и кто-то спросил его, не стоит ли отобрать зал у этой «силы порядка». «Нет, – ответил Малатеста, – оставьте их в покое. Я буду говорить и для них».

Он начал говорить о нищенском положении крестьянских семей юга Италии, откуда большинство солдат и жандармов пришло под гнётом голода. Он вызвал в воображении слушателей печальные образы далёких матерей, ждущих вестей и помощи от сыновей, чью опасность они смутно ощущают. Потом перешёл к рабочим матерям индустриальных городов, тоже дрожащим от мысли, что их дети могут не вернуться с собрания или демонстрации…
Зал содрогнулся – два страдания, далекие друг от друга, встретились и зазвучали одной нотой, в общем чувстве покинутого человечества. В молчании слушатели побледнели, и ненависть их исчезла; солдаты побледнели сильнее всех, и в их глазах читалось что-то новое, доселе неведомое их душам. Лейтенант сделал короткий знак рукой, и его люди, построившись в ряд, стремительно вышли из зала, повернув спины к балкону оратора. Впечатление от слов Малатесты было настолько сильно, что офицер счёл благоразумнее уйти и позволить собранию пройти без всякой «охраны».

Не стану углубляться дальше, лишь добавлю: хотя Малатеста и привлекал сочувствие людей, далеких от него по положению и образу жизни, вся его огромная любовь к человечеству была обращена прежде всего к смиренным, обездоленным, бедным, слабым, беззащитным – ко всем жертвам существующего строя, без различия. Я помню, как однажды он рассердился на товарища, вспыхнул, покраснел и замолчал – только потому, что тот допустил оскорбительные слова в адрес бедной проститутки. Его солидарность с несчастными проявлялась не только в речах и статьях, но и в поступках.

Он был щедр до расточительности и давал, не считая, просто и естественно, как если бы так и должно быть. Все знают, что в последние годы жизни, при фашистском режиме, он жил в крайней скромности и лишь на средства, присылаемые товарищами из-за границы. Но далеко не всем известно, что значительная часть этой помощи уходила от него обратно через границу – на поддержку далёким изгнанникам, о бедственном положении которых он узнавал. Несчастья других он переживал как свои собственные. И это касалось не только товарищей по убеждениям: каждый человек, оказавшийся в беде, встречал его мгновенную и инстинктивную солидарность – выше всякой партийности и сектантства.

Хочу рассказать один эпизод, пересказанный старым французским анархистом Л. Герино в какой-то газете (не помню в какой), о времени, когда он оказался беженцем в Лондоне вместе с Малатестой. В один из трудных моментов друзья согласились, что Малатеста попробует заработать, продавая пирожные на улицах и площадях. Он раздобыл тележку, закупил дешёвые сладости у оптовика и приготовился к делу… Но уже в первый день, когда он стоял на городской площади, людной и шумной, с разложенными на виду пирожными, к нему подошёл бедно одетый мальчишка и попросил угощение. Малатеста тут же протянул ему сладость и обнял с лаской.

Через несколько минут он оказался окружён бесконечным морем бедных детей из соседних кварталов – слух о щедром торговце распространился мгновенно. И он раздавал так щедро, что вскоре всё его добро было сметено. Естественно, на этом «торговля» и закончилась… Через несколько дней Кропоткин, ничего не зная о неудаче, спросил Малатесту, как идут дела в его новом ремесле. «С покупателями проблем нет, – ответил он с улыбкой, – но вот товар я себе позволить не могу».

Для него быть добрым и значило быть анархистом. В короткой переписке, где мы спорили о справедливости и анархии [3], он писал:
«Анархическая программа, основанная на солидарности и любви, идёт дальше самой по себе справедливости… Любовь отдаёт всё, что может, и хочет отдавать всё больше… Делать для других то, чего ты сам хотел бы, иными словами, творить как можно больше добра, – то, что христиане называют милосердием, а мы называем солидарностью, – в сущности, это и есть любовь».

Все его товарищи знали, насколько глубоко он ощущал этот идеал любви, ведь его привязанность к ним была безмерна: нежность, какую не всякая семья могла бы подарить. Он знал неисчислимое множество соратников из огромной анархистской семьи – такой же широкой, как сам мир. Он помнил всё и узнавал каждого, даже после десятилетий разлуки. Делил их радости и их горе. В их домах чувствовал себя как дома, и, разумеется, они приходили в его дом так же свободно, пока постоянная слежка фашистов не заставила его отойти в пригород.

Когда одна нога его уже стояла в могиле, он думал не о себе, а о болезни далёкого товарища, и чтобы подбодрить его и не причинить лишней боли, притворялся, будто сам идёт на поправку. Чувствуя близость конца, он страдал не от страха смерти, а от мысли о боли, которую испытают самые дорогие его друзья. Он смотрел на их фотографии, как на образы любимых. Ведь что ещё были все эти рассеянные по миру товарищи, если не его истинная семья – предвосхищённый образ будущей семьи человечества, в которую он верил всей душой и ради которой жил?

[1] А. Борги, в книге «Эррико Малатеста в 60 годах анархистской борьбы» (Errico Malatesta in 60 anni di lotte anarchiche, Нью-Йорк, 1933, стр. 139–140), указывает на статью в туринской La Stampa, написанную Бенедетто Кроче и позднее перепечатанную в его книге «Люди и события старой Италии» (Uomini e cose della vecchia Italia, Бари, 1927). В ней смутно намечается некая интрига с участием Малатесты, Марии Софии и некоего Изоньо, агента бывшей королевы: «в 1904 году… чтобы освободить Бреши, цареубийцу Умберто Савойского». Стоит, однако, помнить, что Гаэтано Бреши покончил с собой (или был убит) в тюрьме Санто-Стефано ещё в 1901 году, почти за три года до этого.

[2] Вряд ли я преувеличиваю. Нечто похожее произошло и с караульными, охранявшими Пьетро Гори незадолго до его смерти в 1911 году. Более того, следует понимать, что подобное было, конечно, исключением; но также верно и то, что в том же 1914 году в Анконе, а позднее – в Милане, Пьяченце, Флоренции и др. в 1920 году, случалось, что солдаты и полиция вступали в кровавые столкновения, а в отношении Малатесты – будто бы с намерением убить его. ???

[3] Опубликовано в Studi Sociali (Монтевидео), № 21 от 30 сентября 1932 года.

Легенда и реальность

Это чувство человечности было для Малатесты не только инстинктивной силой, косвенным вдохновителем мысли и действия, но составляло самую основу его доктрины; это и была анархистская доктрина. Мы уже видели это. По его мнению, быть анархистом недостаточно лишь потому, что логика и теория подсказывают: капиталистическая и государственная организация несправедлива и вредна для человечества; или потому, что человек искренне убеждён, что децентрализованная организация без эксплуатации и без правительств возможна и принесла бы благо всем. Этого мало, говорил Малатеста. Чтобы быть настоящим анархистом, нужно прежде всего чувствовать чужую боль от социальных бедствий сильнее, чем собственную. Лишь это чувство боли за страдания других, солидарность, которая пробуждается в душе, и потребность найти средство для их облегчения способны подтолкнуть человека к действию, сделать его сознательным бунтарём, сформировать цельного анархиста, который хочет освободить не только себя от нищеты и угнетения, но и всех обездоленных и угнетённых мира.

Когда перед ним вставала проблема, касавшаяся человечности, он никогда не спрашивал себя, соответствует ли возможное решение той или иной стратегической формуле; он спрашивал только одно – принесёт ли оно реальное и долговременное благо: благо для немногих или для многих; и не причинит ли оно вреда кому-либо, кроме угнетателей и эксплуататоров. Эта его психологическая и умственная предрасположенность многое объясняет в тех «противоречиях», которые сухие формалисты и доктринёры, особенно его соперники, полагали, будто открыли у Малатесты, путаясь в отдельных его высказываниях или проявлениях чувства в тяжёлые и трагические моменты социальной борьбы.

Однажды, отвечая на холодный сектантизм, который был готов, подобно Торквемаде, принести в жертву половину человечества ради абстрактного принципа, он однажды сказал: «Я скорее откажусь от любого принципа, чем позволю погибнуть одному человеку». В другой раз, столкнувшись с терроризмом, выдававшим себя за революционный и утверждавшим, что революция невозможна без массовых казней, Малатеста воскликнул: «Если победа требует воздвигнуть виселицы на площадях, я предпочту поражение!» А в июле 1921 года, на своём процессе в Милане, он завершил речь перед присяжными словами скорби по поводу ожесточённой борьбы, которую фашизм навязал стране, борьбе, «отвратительной для всех и не приносящей пользы ни одному классу или партии». И во всех трёх случаях ему не замедлили приписать «толстовство» или даже худшее.

Но прав оказался Малатеста. Конечно, можно представить, что та или иная фраза, вырванная из контекста, особенно в момент, когда обстоятельства не позволяли дать длинное объяснение, могла оставить у простых слушателей неверное впечатление. Однако те, кто знал Малатесту близко – его чувства и весь комплекс его идей, понимали: смысл его слов был отнюдь не «толстовским», а совершенно созвучным его революционному духу и анархистской мысли, в которых не человечество должно служить заранее установленному принципу, а принципы должны служить спасению человечества. Для него принцип был справедлив лишь постольку, поскольку он служил людям. Если его применение приносило вред, значит, ошибочен был сам принцип, и его следовало оставить. Но он никогда не отказывался от своих принципов именно потому, что ощущал их одновременно и справедливыми, и человечными. И его слова нельзя понимать иначе, как одновременно исходную посылку и итог его главного принципа – принципа человеческого освобождения, которому он оставался верен всю свою жизнь.

Можно с уверенностью сказать, оставив в стороне недобросовестные искажения его противников, что именно непонимание чувств и идей Малатесты во многом способствовало созданию легенд, которые долгие годы окружали его имя в период подполья и изгнания, когда он был лишён прямого контакта с народом. Противоречие, которое некоторые будто бы находили в нём, увидев его в деле и узнав лично, заключалось лишь в столкновении ложных легенд с подлинной реальностью его личности. Но некоторые из этих легенд пустили такие глубокие корни, что развеять их удавалось лишь его личным, прямым и категорическим опровержением. Более того, по обычному в таких случаях парадоксу, немало его сторонников, не знавших Малатесту лично и склонных воображать его в соответствии со своими представлениями или собственными заблуждениями, продолжали доверять этим вымыслам.

Одной из несправедливостей, жертвой которых Малатеста был долгие годы, стала легенда – в 1919–1920 годах раздутая до предела классовой ненавистью и злонамеренными инсинуациями, – будто он был подстрекателем беспорядков, теоретиком убийства, пропагандистом и практиком насилия, демоном, жаждущим крови. Эхо этой клеветы звучало не только в консервативной, реакционной и полицейской прессе, но порой и в изданиях прогрессивного толка. Я помню, в частности, гнусную статью в римской газете «Республиканская инициатива» (L’Iniciativa Republicana) [4], где уверяли, что Малатеста якобы по прихоти устраивал кровавые беспорядки. Тогда как было совершенно очевидно: все они инспирировались итальянской полицией, стремившейся остановить развитие революционного движения или же создать удобный момент, чтобы избавиться от опасного агитатора.

С 1870 года Малатеста участвовал в множестве движений, восстаний и попыток европейских революций. А сфабрикованные донесения полиции разных стран, которые буржуазные журналисты и писатели вроде Ломброзо – по привычному сервилизму или банальному невежеству – принимали за непреложную истину, лишь подпитывали глупую легенду. Особенно в Италии после 1913 года большинство товарищей, вступивших в движение за последние десятилетия, почти не знали его лично. С 1885 года он приезжал на родину лишь подпольно, видясь лишь с ближайшими друзьями; для остальных он оставался далёкой и загадочной фигурой. В 1897 году Малатеста прожил в Анконе десять месяцев, но девять из них скрываясь. В оставшееся время он едва успел развернуть деятельность за пределами области Марке, как оказался в тюрьме, затем в ссылке под надзором, а потом – снова в бегах.

Лишь в 1913 году ему впервые с 1885 года удалось выйти к публике открыто, как живому человеку из плоти и крови. Но и тогда общественность лишь несколько месяцев могла наблюдать его деятельность непосредственно, а не через газеты. Затем наступила «Красная неделя», за которой последовали репрессии и новое изгнание. Вернуться в Италию он смог только в конце 1919 года. Поэтому, когда в этот период Малатеста вновь с головой бросился в водоворот итальянской агитации, для масс он по-прежнему оставался героем старых легенд. Это, безусловно, придавало ему романтический ореол, но в то же время мешало понять его настоящую личность и движение вперёд, которое могло бы принести больше пользы. Несмотря на все усилия, огромное число людей упрямо продолжало видеть в нём не того, кем он был на самом деле, а лишь фигуру, которую одни желали вообразить, а другие – ненавидеть и бояться, принимая за истину старый и ложный образ «вождя беспорядков».

Между тем вся его жизнь – подлинная, а не выдуманная полицейскими и журналистами – была постоянным опровержением этих легенд. В делах, словах и статьях он всегда показывал – и оставался верен этому до конца, что им руководило прежде всего высокое и чистое человеческое чувство любви, стремление к лучшей координации сил, желание избавить ближних от страданий и боли, сохранить насколько возможно не только жизни друзей, но и врагов.

Малатеста был революционером в полном смысле слова – и как таковой он неизбежно являлся сторонником того «беспорядка», которого так страшились реакционеры: начального хаоса всякой революции, не случайного, но сознательно подготовленного шага к более высокому порядку. Такими были многие люди, чья доброта вошла в историю, но которые сочетали её с трезвым взглядом на реальность и понимали, что насильственное восстание – это неизбежная жертва ради освобождения человечества от куда больших бед, страданий, крови и смертей.

Придя к выводу о необходимости восстания и революции, Малатеста не скрывал её последствий. Он презирал хитроумные уловки и лицемерие политиков, всегда говорил то, что думал до конца. Но это учение, если воспринимать его в целом, а не вырывать отдельные фразы в дурном умысле, было в сущности настоящим отрицанием всякой системы насилия.

[4] Автором той самой статьи в «Инициативе» был её директор Армандо Казалини. Позже он был отвергнут республиканцами, перешёл к фашистам и стал депутатом парламента. В 1924 году он погиб от руки римского рабочего.

Оратор и писатель

Пропаганда Малатесты, даже в изложении самых радикальных идей и в защите самых решительных актов бунта и восстания, по форме и способу выражения была совершенно иной, чем насилие. Я до сих пор помню впечатление, которое испытал, будучи юношей, услышав его впервые в 1897 году в Порто-Сан-Джорджо (в Марке), когда он скрывался в Анконе под чужим именем. Я едва знал его, и надо мной ещё тяготели зловещие легенды, ходившие о нём. Каким же откровением стало для меня обратное! Его мысли и их изложение, логика речи лились с уст оратора; чувства, которые им владели, передавались слушателям через слово, сдержанный жест и, более всего, живое выражение его глаз. Аудитория внимала этому спокойному слову, естественному, словно из дружеской беседы, без псевдонаучных претензий, пустых парадоксов, словесных нападок, инвектив или криков ненависти – и вдали от всякой политической риторики.

И за все годы, отделявшие тот день от его конца, я ощущал то же самое. Он говорил одновременно языком разума и чувств, никогда – языком обиды или мести. Он обращался к уму и сердцу, заставляя их думать и трепетать; но не играл на нервах лишь ради возбуждения. Это не значит, что у него не находилось места для гнева против убийц и предателей народа; напротив, именно потому, что такие всплески были редки, они звучали сильнее, а порой поднимались к вершинам вдохновения апостола. Иногда лёгкая ирония вызывала улыбку, а иной раз слова боли и сострадания выжимали слёзы. В прениях он казался непобедим: перебивания не сбивали его, а лишь давали повод для дальнейших рассуждений, обескураживая оппонента, который выглядел разорванным на части его ясной и убедительной диалектикой, доступной каждому. Старики Романьи до сих пор помнят его дебаты с Андреа Костой (в Равенне, 1884), когда после долгого заседания пришлось перенести спор на следующий день, и на следующий… а Коста к тому времени уже покинул город.

Ораторский талант Малатесты был одним из самых действенных в анархистской пропаганде. Я полагаю, что лучше всего он раскрывался в лекциях разъяснительного или теоретического характера – о методе, революционной педагогике, критике, истории, а более всего – в спорах. Но он был менее пригоден для уличных комитетов, где толпа ждёт больше зажигательных слов, чем идейного содержания. И если на площадях его встречали восторженно, то, возможно, это происходило больше благодаря его имени, необычности его речи и моменту, в который она произносилась, чем благодаря собственно силе его ораторского искусства. Простые люди и даже товарищи, любившие украшенные риторикой выступления, порой не скрывали разочарования после собраний с его участием. Им не хватало «словесных бойнь» и обрушивающихся инвектив, а вместо этого они слышали разумные и трезвые утверждения. Сравнивая его с другими, кто до и после него вызывал в воображении все апокалиптические видения, они решали, что Малатеста слабее. Некоторые говорили: «Мы ожидали большего!» – но большего они ждали лишь в пустых словах, которые подменяли мысли, от которых они сами бежали.

Я уверен, что одной из серьёзных ошибок итальянских анархистов в 1920 году было – и Малатеста сам признавал это не раз – то, что они не прекратили череду бесконечных собраний, которые сначала были полезны, но потом опасно изнуряли силы. Малатеста был вынужден мотаться с одного собрания на другое, занимаясь тем, что ему меньше всего подходило и где он выглядел менее убедительным, чем мастера красноречия. При этом он слишком редко выступал с великолепными лекциями и разъяснительными докладами, в которых мог бы гораздо системнее и полнее рассказать о том, что надлежит делать для революции и в революции, направить движение в более действенное, анархическое, серьёзное и долговечное русло.

Разумеется, на площадях Малатеста должен был идти на уступки обстоятельствам, немного подстраиваясь под стиль времени. Но его речь всё же оставалась самой сдержанной среди революционных ораторов той эпохи. В памяти сохранилось последнее большое собрание, где я слышал его – в Болонье, в защиту политических жертв, в октябре 1920 года. Тогда он, как всегда, говорил с жаром и разумом одновременно, но спокойно, с точным пониманием критического момента, без пустых выкриков и громких, поджигательных лозунгов, которыми изобиловали выступления других. Какая же невероятная грубость и ярость звучали в словах прочих ораторов, особенно социалистов, а более всех – одного молодого профессора, который всего через два месяца оказался унизительнейшим образом втянут в восходящую орбиту фашизма! И всё же из всех выступавших именно Малатеста был арестован через несколько дней, и на последующем процессе в Милане его болонская речь стала одним из главных обвинений против него.

Многое из сказанного мной об ораторе Малатесте я должен повторить и о писателе. Я уже упоминал о том психологическом основании доброжелательности, которое лежало под его текстами, и о его ясности, простоте и сжатости. Эти качества обладали великим достоинством – их хотелось читать. Даже когда речь шла о вопросах менее насущных и страстных, Малатеста умел находить в них самое человеческое измерение, связывая с общими интересами и в то же время с конкретными нуждами своей аудитории. Он затрагивал самые интимные струны души и одновременно покорял ум последовательной логикой. С читателем он быстро приходил к единству, обращаясь к нему на понятном, доступном языке – простом, убедительном, без тени того интеллектуального высокомерия, которым грешат доктринёры, говорящие с высоты. Те, кто читал его, почти всегда имели ощущение: вот выражена их собственная мысль, или же хорошая идея, отличная от их собственной, но всё же не чуждая общей человеческой реальности. Ибо всё у него звучало естественно, от равного к равному, словно очевидная истина, доступная каждому.

Стоило лишь объявить, что он будет выступать, и залы или площади наполнялись. Почти каждая газета или журнал, которые он начинал, быстро достигали широчайшей аудитории и имели то достоинство, что выходили за пределы узкого круга уже убеждённых – в отличие от большинства партийной и пропагандистской прессы, так и остающейся внутри него. Его известные брошюры разлетались мгновенно, переиздавались сотни раз на всех языках. И дело было не только в его личной харизме или силе устной пропаганды: именно то, как он строил её в письменной форме, объясняет, почему после выхода его издания в каком-либо городе там постепенно оживлялась атмосфера, множились анархисты, рос и волновался революционный дух, а порой – как от действия скрытых дрожжей – вспыхивали важные коллективные движения, превосходившие даже надежды Малатесты.

В прозе Малатесты нет ничего профессионально-надутого или педантичного: ни вычурных литературных эффектов, ни доктринёрской туманности, ни показной эрудиции; нет «трудных» слов научного или философского жаргона, нет цитат из авторитетов. Возможно, это и отталкивало некоторую особую категорию читателей, привыкших думать, что подлинная глубина и оригинальность скрываются только в том, что трудно понять – или вовсе невозможно. В действительности же за такими трудностями часто нет ничего, кроме банальностей или пустоты, прикрытых громоздкой фразеологией. Малатеста же сознательно боролся против этой моды на темноту языка в пропаганде. Его успех в проникновении в новые среды и в обращении рабочих, людей с простыми вкусами и наименее развращённых ложным интеллектуализмом, более чем возмещал ему невозможность угодить любителям «прекрасной непонятности». Он прежде всего хотел быть понятным – и был им, решая самые трудные проблемы и объясняя самые высокие идеи ясно и точно, без всякой упрощённости.

Как в устных спорах, так и в письменных полемиках он был в своей стихии. Долгая дискуссия, продолжавшаяся почти год на страницах «L’Agitazione» в Анконе (1897), с его давним другом Мерлино, перешедшим к парламентской тактике, стала образцом такого рода. Его многочисленные споры с социалистами, республиканцами, масонами, синдикалистами и с другими анархистскими течениями, не разделявшими его взглядов, показывали, как можно спорить со всеми – защищая свои идеи и критикуя чужие с невозмутимостью, с достойной вежливостью, уважая оппонентов и не подозревая их во что бы то ни стало в дурных намерениях. Но в то же время он умел твёрдо поставить на место тех, кто выходил за пределы честной дискуссии или слишком явно проявлял неискренность и корыстные цели. Постоянно ему приходилось спорить с Андреа Костой, Биссолати, Прамполини, Зиборди, Чиприани, Ж. Гийомом, с бесчисленным множеством товарищей. И, за исключением ранних полемик с Костой, дискуссии почти никогда не перерастали в ожесточенный спор. Помню, как после краткой дискуссии между «La Giustizia» из Реджо-Эмилии и «Umanità Nova» летом 1920 года редактор первой завершил её коротким частным письмом, заканчивавшимся словами: «Дорогой Малатеста, шлю вам наилучшие пожелания. “Giustizia” и “Umanità Nova”!»

Малатеста вёл рассуждения методом, который педагоги называют «сократическим», доведённым им до степени изящества, которой, на мой взгляд, не достиг никто из современных авторов, писавших о политике и обществе. Его диалектика – я употребляю слово в обычном смысле искусства рассуждать, а не в извращённом значении, которое придавали ему древние и современные софисты, – поднималась из-под его пера и становилась столь мощной, что держала оппонента словно в тисках, а равнодушный или сомневающийся читатель незаметно для себя усваивал его идеи. Именно поэтому его пропагандистские тексты в форме диалога были самыми успешными для привлечения сторонников. Наиболее знаменитая из них – брошюра «Fra Contadini» («Среди крестьян»).

Литература в форме диалога, разумеется, одна из самых трудных, особенно когда речь идёт о теоретических или общих вопросах. Но именно этот жанр был классическим оружием всех тех – от Сократа и Платона до Бруно и Галилея, – кто на протяжении веков, движимые идейными, научными или политическими страстями, стремились распространять свои убеждения и передавать пером то, что считали истиной и во что верили. Малатеста также выбрал это оружие пропаганды – и достиг в нём наивысшей действенности, не лишённой литературной красоты. Я уверен, что в будущем, когда ярость и страсти раздора будут ослеплять нас меньше, диалоги Малатесты будут высоко цениться даже теми, кто остаётся противником идей, в них изложенных.

Ленин Италии?

Мне следует добавить несколько вещей, чтобы прояснить позицию Малатесты по вопросу насилия.

Позднее я постараюсь изложить его идеи, включая взгляды на насилие, более систематично. Сейчас же ограничусь сутью его мыслей: никто не имеет права применять насилие или угрозу насилия, чтобы навязать другим свои идеи, свой образ жизни и способ её организации, свою систему и законы или что-либо ещё – под любым предлогом, даже под видом «блага» для этих самых людей. Логическим следствием этого является право личности и народов на восстание против правительств и хозяев. Малатеста называл это «правом на законную защиту» от принудительных установлений властителей, которые угнетают и эксплуатируют народ при помощи насилия и угрозы насилия или его эквивалента – шантажа голодом. Из этого вытекала необходимость революционного насилия против насилия консервативного, то есть насилия самой нынешней политической и экономической организации общества.

Малатеста выступал против всякого насилия принудительного характера – и необходимое революционное насилие не было исключением, в отличие от того, как мыслили якобинцы, большевики и все революционеры авторитарного толка. Он не считал полезным, а напротив, считал величайшим злом, нарушать свободу другого, чтобы заставить его подчиниться – своим методам, своим особым убеждениям. Революция должна освободить людей от всяческих навязанных властями и хозяевами форм, а не создать новые. И эту свободу он требовал для всех, начиная уже сегодня – как внутри революционного движения, так и в его отношениях с внешним миром. Революцию делают «силой» – иначе невозможно; но её нельзя сделать «через силу».

Однако эти идеи были настолько искажены в легенде о Малатесте как «вожде» заговоров и мятежей, о которой я вскользь упоминал выше, что по его возвращении в Италию в 1919 году многие поспешили увидеть в нём – реакционеры со страхом, а революционеры с надеждой – «Ленина Италии». И хотя такое прозвище могло бы звучать лестно, особенно в то время, оно сразу же поставило Малатесту в крайне затруднительное положение. А так как некоторые товарищи даже позволили себе пустить это определение в ход, он серьёзно опасался опасного искажения в их умах.

Об этом хорошо рассказал Альдо Агуцци, итальянский анархист в эмиграции в Южной Америке, в своём выступлении в Монтевидео вскоре после смерти Малатесты. Его воспоминание имеет прямое отношение к сказанному, поэтому приведу его почти дословно:

«Я был тогда совсем юношей. Незадолго до того мы с товарищами вышли из Социалистической партии и основали “субверсивную молодёжную группу” вне её рамок. Мы не были анархистами, но чем-то вроде того, что сегодня многие называют коммунистами, то есть противниками реформистов и восторженными поклонниками России. Я сам тогда думал, что “почти анархист”, но на деле о самой анархии знал очень мало. Настолько мало, что разница между социалистом и анархистом виделась мне лишь в том, что первые не любят насилия, а вторые любят. Это нужно объяснить, чтобы понять, что со мной произошло.

Я приехал в Вогеру в начале 1920 года – по приглашению местной анархистской группы, в которую входили Эррико Малатеста, Борги и Д’Андреа. Малатеста должен был выступать в зале начальной школы. Мне поручили представить его, и я объявил его Лениным Италии, который, превзойдя социалистов, поведёт нас к революции по примеру России. После моего разглагольствования он поднялся на трибуну, благодарил публику, не перестававшую приветствовать его этим прозвищем, и, коснувшись многих тем, наконец остановился на том определении, которое я ему приписал. В действительности он меня не упрекал, даже похвалил; но объяснил, что не может, не хочет и не должен быть Лениным.

Если свести его речь к сути, насколько позволяет моя память и смятение того момента, он сказал примерно следующее:
“Юноша, который меня представил, искренний и горячий, вероятно думал, что доставит мне удовольствие, назвав меня вашим Лениным. Я думаю, что он не анархист, и те из вас, кто подхватил его возглас, – тоже не анархисты. Вы революционеры, вы уже понимаете, что старые, реформистские методы бесполезны; возможно, вы утратили веру в своих социалистических вождей и теперь ищете человека, который внушит доверие и поведёт вас к революции. Благодарю вас за доверие, но вы ошибаетесь. Я такой же человек, как и все. Если бы я стал вашим вождём, то не был бы лучше тех, кого вы сегодня отвергаете. Все вожди одинаковы, и если они не делают того, чего вы ждёте, то не всегда потому, что не хотят, но и потому, что не могут.
К тому же революцию не делает один человек – мы должны делать её вместе. Я анархист: я не хочу подчиняться, но прежде всего – не могу командовать. Если я стану вашим Лениным, как этого хочет ‘юноша’ (??), я поведу вас на жертвы, стану вашим хозяином, вашим тираном. Я предам свою веру, ибо не приведу вас к анархии; и предам вашу, потому что вы устанете от меня, диктатора. А я, сделавшись честолюбивым и, может быть, уверив себя, что исполняю долг, окружу себя полицией, бюрократами, паразитами и создам новую касту угнетателей и привилегированных, которые будут вас эксплуатировать и мучить так же, как сегодня делает правительство и буржуазия”.

Помню, он ещё добавил: “Если вы действительно любите меня, не желайте, чтобы я стал вашим тираном”. Потом он объяснил, как, по его мнению, должна “делаться”* революция. В частности говорил о “занятии фабрик”, об оружии в руках народа, о создании вооружённых групп. И говорил он спокойно, куда спокойнее тогдашних реформистов. Честно сказать, публика осталась несколько разочарованной (и я тоже сперва), потому что Малатеста не соответствовал воображаемому “типу”. Но факт остаётся фактом: после этой конференции я понял, что такое анархия и чего хотят анархисты и стал одним из них…»

Этот эпизод, подобных которому было немало (и повторю: на миг легенда о «Ленине Италии» пустила корни даже среди тех, кто считал себя анархистами), прекрасно показывает заблуждение, рождённое недопониманием личности и идей Малатесты людьми вне его ближайшего окружения. А заблуждение это, столкнувшись с реальностью, вело к противоположным крайностям. Когда наконец Малатеста сумел донести разницу между мифом и собой, то одни – реакционеры и враги – по злой воле видели в нём фикцию и нападали с неслыханной яростью, как на волка в овечьей шкуре [5]; другие же – революционеры, увлечённые авторитаризмом и идей насилия ради насилия, большевики и большевизированные, – решили, будто он изменился, и видели в нём, как мы уже упоминали, чуть ли не толстовца. ??? Большевистская коммунистическая пресса, сперва осыпав его цветами, в конце концов прибегла к привычным штампам: назвала его контрреволюционером, мещанином и прочее.

Однако Малатеста всегда оставался самим собой. Если в Италии и был человек, который, после пятидесяти лет непрерывной борьбы, мог повторить слова поэта Джузеппе Джусти: «Я не склонялся и не колебался», то это был именно он. Его речи на собраниях 1920 года звучали так же, как вся его пропаганда с 1872-го. Этот «мелкобуржуй» на протяжении полувека сражался с буржуазией – и крупной, и мелкой – и всю жизнь зарабатывал себе на хлеб трудом собственных рук. Этот «старый контрреволюционер» с юности не занимался ничем иным, кроме как пропагандой и подготовкой революции. Этот «толстовец» был и оставался защитником всех восстаний: он призывал рабочих занимать фабрики, крестьян – землю, и с тем же самым спокойствием призывал народ вооружаться, а революционеров – формировать боевые дружины. И (теперь, после его смерти, это уверенно можно сказать) везде, где у него была возможность, он не ограничивался призывами к другим: он сам брался за дело, никогда не жалея себя и всегда готовый помочь – будь то поддержкой или прямым участием.

* Здесь итальянское fare – «делать, создавать, строить» – противопоставляется расхожей тогда фразе XXX.

[5] Помню одно злобное и ядовитое анонимное выступление – статья под названием «Оправданные», опубликованная в веронской консервативной газете L’Arena 31 июля 1921 года, после миланского процесса.

Человек действия

Эррико Малатеста был живым воплощением мадзинианского (Джузеппе Мадзини) девиза «мысль и действие». Вряд ли он сам подписался бы под такой формулой – он терпеть не мог формул, но если верно, что для него мысль и воля всегда предшествовали действию, то не менее верно и то, что он прежде всего стремился быть человеком действия, разжигать вокруг себя поступки – предпочтительно поступки масс, которые он считал наиболее необходимыми. Однако он без устали работал и ради групповых, и ради индивидуальных инициатив, понимая, что массовое движение не всегда возможно.

Для него идеи не имели собственной жизни вне действия. Но действие не как самоцель, не как краткий взрыв озлобленных толп, которые после минуты ярости становятся пассивнее прежнего, и не как слепое насилие отчаявшегося одиночки без ясной и справедливой цели. Всё это он понимал, объяснял и даже оправдывал социальной несправедливостью, породившей подобные проявления, но сам их не любил и не одобрял. Его идеал – действия людей, движимых сознательной волей к добру, руководимых разумом и высоким чувством человечности. Главное, чтобы это были дела, а не слова, поступки, а не пустое академическое упражнение.

Достаточно вспомнить, что старый организатор «пропаганды делом» – тех самых выступлений групп в Кастель-дель-Монте и Беневенто 1874 и 1877 годов – до конца своих дней продолжал появляться везде, где теплилась надежда «половить рыбу в бурной реке» (как язвительно выражалась международная полиция), где можно было хоть чем-то послужить революции. Делал он это открыто там, где позволяла обстановка, или тайно – в странах, откуда его изгоняли, где ему грозили суды и приговоры: участвовал в герцеговинском восстании и в Сербии против турецкого владычества до 1880 года; в Египте поднимался против англичан в 1883-м; был в Париже во время маёвок 1890-го и 1906-го; в Испании в 1892-м и в Бельгии в 1893-м в пору тех волнений; в Италии – во время мятежей 1891-го, затем в 1894-м, в 1898-м, позже – в «красную неделю» 1914-го. Все мы помним его присутствие повсюду в Италии после войны – и на заводах, занятых рабочими, и на улицах, и на площадях, в самой гуще народа. В 1921–22 годах он активно участвовал во всех попытках остановить фашистскую волну, поддерживал формирование arditi del popolo (народные штурмовики, антифашистские боевые дружины) и готовился к последней всеобщей забастовке накануне «марша на Рим».

Никакие догмы не мешали ему рассматривать любую возможность революционного действия при условии широкой поддержки. Если выпадал шанс, он мог использовать и параллельные движения людей, далёких от его идей, или даже идти в фарватере чужих революционных целей – как в случае с предприятием д’Аннунцио во Фиуме в 1920 году. Но едва поняв, что рядом нет достаточно народа, способного преодолеть и вытеснить худшие тенденции, он сразу отходил в сторону. В столь тонких и опасных ситуациях он всегда умел сохранять равновесие, держать нужную дистанцию и действовать исключительно на свой страх и риск, не подставляя других и избегая скрытых игр тех, кто его окружал. При этом он неизменно оставался самим собой – последовательным анархистом, ни на минуту не терявшим из виду цель революции: свободу.

Главной его идеей была народная инсуррекция, и это убеждение пронизывало всю его деятельность, определяло его стратегию и методы. Так как серьёзная подготовка к народному восстанию, ведущаяся открыто, никогда не была бы допущена мощными силами государства и буржуазии, которые любой ценой пресекли бы её в самом зародыше, Малатеста почти всегда вёл параллельно или предварительно и другую, «прикрывающую» работу – легальную, допустимую законом, которая притягивала внимание общества и отвлекала внимание властей. Чаще всего это была публичная агитация и печатные кампании по вопросам общего интереса (положение стариков, ссылка под надзор, судьбы политзаключённых, свобода печати). Они служили и самым насущным целям пропаганды, и одновременно косвенно оберегали подготовку к более важному, но менее открытому делу, формируя благоприятную духовную атмосферу среди сочувствующих, близких элементов и масс. Подобное происходило, например, в 1897-м, в 1914-м и в 1920-м, когда Малатеста умело применял этот метод с наилучшими результатами.

Что касается актов индивидуального бунта – хотя он признавал их нравственную и политическую пользу в решающие моменты или при особых обстоятельствах и понимал, сколь редким и трудным бывает сочетание в одном человеке двух необходимых качеств: крайней энергии и сознательности, – сам он никогда не занимался их пропагандой. В своих лекциях (а в статьях иногда намекал на это) он говорил лишь о тех, что неизбежно возникали в ходе настоящего, народного восстания. Но и вне этих случаев он не скрывал, что обстоятельства могут диктовать необходимость, и не отказывал в братском содействии тем, кто твёрдо и бесповоротно решался на поступок во имя справедливости и добра [6]. А на следующий день не прятался за оговорками или осторожными отрицаниями – он открыто заявлял повстанцам о своём полном и искреннем единстве с ними, единстве мысли и чувства.

Эта линия поведения – мудрого и цельного революционера, который не упускал ни малейшей возможности для действия, способного сдвинуть события в сторону свободы и социального прогресса, – находит в итальянской истории параллель в поступках другого великого апостола, Джузеппе Мадзини. Хотя позднейшая глупая клевета врагов и осторожный оппортунизм друзей во многом затемнили и замаскировали эту малоизвестную сторону революционной деятельности величайшего автора политического освобождения Италии, их родство очевидно.

В действии Малатеста не признавал разделений по течениям. Да, он особенно ценил товарищей, наиболее глубоко понимавших его мысль, но не меньше любил и тех, в ком горел тот же огонь бунта, даже если их разделяли с ним разногласия в теории или стратегии. И он не колебался, порой довольно резко, высказывать недовольство даже самым близким друзьям, когда замечал в них склонность подчинять священный долг солидарности с восставшими холодному доктринёрству или сомнительным соображениям политической выгоды.

Конечно, были акты насилия, которые он осуждал и отвергал. Когда они случались, он открыто заявлял о своей критике. Но самих исполнителей он не считал заранее «виновными»: для него они были лишь другими жертвами царящей несправедливости – подлинной виновницы происходящего. А если он видел в их поступках бескорыстие и исходящую из добрых побуждений решимость, то вставал на их защиту, невзирая на так называемое «общественное мнение», против лицемерной юридической мести, обрушивавшейся на них.

Если же вставала необходимость действия, которое он считал жизненно важным, он не ограничивался советами – он не любил указывать другим, что делать. Он сам работал вместе с товарищами и наравне с ними. Так было во время «Красной недели» в Анконе в 1914 году и в другие моменты. Он не гнушался ни скромных поручений, ни самых опасных заданий. Один его друг рассказывал: в 1914 году, накануне июньских событий – ожидалась всеобщая забастовка железнодорожников и возможное мощное восстание – шли лихорадочные приготовления, нужно было срочно обеспечить ресурсы. И вот однажды Малатеста пересёк Анкону с мешком взрывчатки за плечами, прямо под носом у полиции. Когда друг спросил его потом, почему он не доверил это другим, Малатеста ответил: «Потому что у меня не было времени искать более подходящих людей. А ещё я хотел быть уверен, что это не окажется в чужих руках и не будет использовано преждевременно для какой-нибудь акции, которая сорвала бы всю нашу более важную работу в тот момент».

Этот эпизод прекрасно иллюстрирует чувство ответственности, которое никогда его не покидало. Можно было бы подумать, что в нём не хватало осторожности, но это не так. Он принимал риск, но никогда не искал его без причины; и всегда принимал все необходимые меры предосторожности, без излишнего страха. Порой его меры казались окружающим чрезмерными – особенно когда параллельно он работал над другим делом, более важным для него, или если риск мог задеть третьих лиц. На деле же ему не недоставало хитрости, чтобы обводить вокруг пальца полицейские расследования и судебные следствия. Но большая часть его «хитрости» заключалась в его врождённой простоте и естественности. Именно то, что так ярко описал Эдгар По в одном из своих известных рассказов: скрываться как можно меньше – или вовсе не скрываться. Так он девять месяцев жил инкогнито в Анконе: пока полиция искала его повсюду, он спокойно гулял по городу, посещал все публичные места, появлялся там, где хотел, и лишь избегал появляться на улице вместе с наиболее узнаваемыми товарищами.

Правда в том, что за пятьдесят лет Малатеста участвовал в неисчислимом множестве больших и малых революционных и подрывных акций. Он бесконечно много раз сидел в тюрьмах, всегда был под подозрением и нередко оказывался под судом, поскольку полиция всюду чуяла его невидимое присутствие. И всё же его почти никогда не ловили «с поличным». Можно сказать, что он был, пожалуй, единственным итальянским революционером, который сделал так много, но был осуждён так мало – всего два или три раза за всю долгую жизнь. И даже тогда – несправедливо, без доказательств, за поступки, которых он не совершал, или за деяния, которые вообще не являлись преступлением. «Меня судили только тогда, когда я был невиновен!» – сказал он мне однажды в шутку, но не без оттенка злой иронии.

[6] И, не придавая этим обстоятетльствам излишнего значения, стоит вспомнить о дружеских отношениях Малатесты с Мигелем Анджолильо и Гаэтано Бреши – вплоть до кануна их роковых, но равновесных поступков.

Интеллектуал

Эта вечная жажда действия, которой был охвачен Малатеста, вероятно, больше всего отвлекала его от методической и последовательной умственной работы – такой, что наверняка возвела бы его в ряд самых выдающихся учёных и писателей, если бы он развивал ту область знания, где особенно блистала его гениальная мысль. Это сделало бы его куда более известным, чем сегодня, как одного из главных теоретиков анархизма, которым, несмотря ни на что, он был.

И всё же он никогда не пренебрегал радостью интеллектуального труда и часто остро тосковал по нему. Но относился к нему немного так, как древние римляне времён бурной республики – накануне превращения её в империю: для них настоящей работой были лишь заботы о государстве, гражданские войны и завоевания, битвы на форуме, подати и сенат, тогда как учёность и философия представлялись лишь отдохновением в краткие дни затишья между походом в далёкие провинции и кровавой схваткой с соперничающей партией. В Малатесте человек науки постоянно уступал человеку действия. У него действительно были те самые «бесы внутри», о которых мечтал Бакунин – и которые он желал видеть прежде всего в своих товарищах, сотрудниках и учениках. Великий русский революционер Бакунин сразу разглядел это в горячем молодом итальянце при их первой встрече в 1872 году и вскоре привязался к нему, назвав его в условном языке заговорщиков «своим Бенджамином».

Малатеста отказался от спокойствия чисто интеллектуальной жизни ещё в восемнадцать лет, когда начал пренебрегать учёбой, а затем вовсе бросил её ради пропаганды, революционной агитации и борьбы, не сворачивая с этого пути до самой смерти. Не раз в доверительных беседах, излагая свои оригинальные идеи по самым трудным вопросам современного мышления, он слышал от меня просьбу: когда же он наконец изложит их полно, а не мимолётными намёками в случайных статьях? И отвечал: «Позже, когда будет время; ведь видишь сам – сейчас столько более важных дел!» И действительно, практическая работа всегда была огромной, и все мы ощущали, что без него она невозможна. Но мы также понимали, что его теоретическое наследие было бы бесценным – особенно когда его самого не станет. Некоторые из нас, настойчивее других – Макс Неттлау и Луиджи Бертони – убеждали его написать мемуары, которые помогли бы понять современную историю и прояснили бы события, в которых он участвовал. Он же отвечал: «Да, возможно… Но спешить некуда; подумаю об этом, когда не будет более важных дел, когда буду стар».

Но поскольку он всегда находил дела важнее и никогда не считал себя старым, мемуары так и не были написаны. В сущности, он и не хотел их писать: отчасти из внутреннего нежелания говорить о себе, отчасти из-за скрупулёзности, не позволявшей рассказать всю правду. «История не пишется, пока идёт война, – говорил он. – Важно делать историю, а не описывать её». Даже когда английский издатель предложил ему выгодный контракт на такую книгу, а в последние годы жизни аналогичное предложение сделал и итальянский, он отказался: ему претила сама мысль жить за счёт чисто интеллектуальной работы, которая отвлекла бы его от движения.

Старость он всегда видел далеко впереди. «Стар, – говорил он, – лишь тот, кто сам этого хочет; старость – это болезнь духа». И, смеясь, он доходил до парадокса: «Смерть – это предрассудок». Характерный эпизод подтверждает это. Как-то раз несколько молодых рабочих и студентов сообщили ему (ему тогда было почти семьдесят), что они образовали «анархистскую молодёжную группу». – «Прекрасно! – ответил он. – Запишите и меня к себе». Он мягко покритиковал ошибочную склонность отделять молодых от остальных и указал на истину, к которой пришёл за долгую жизнь и которая соответствовала самому его духу: нередко некоторые юные оказываются «старее» пожилых, и наоборот. И действительно, в семьдесят пять лет он оставался самым молодым из нас всех.

И всё же для того, чтобы признать Малатесту интеллектуалом первого ранга, достаточно его немногочисленных, но широко известных брошюр. «Крестьянские речи» (Fra Contadini), «В кафе» (Al Caffè) и «Анархия» (L’Anarchia) – три произведения, которые по форме и содержанию сами по себе достаточны, чтобы увековечить имя их автора. Но настоящая величина открывается лишь тому, кто знаком с обширным собранием его статей, рассеянных по газетам и журналам всего мира на протяжении шестидесяти лет. Они заполнили бы несколько томов. Большинство этих текстов, даже самые короткие и написанные по текущим поводам, почти никогда не носят случайного характера: в них всегда есть что-то подлинно его, нечто такое, ради чего стоит их помнить. А многие статьи, исходя из частных и спорных событий дня, возносятся к общим обобщениям и раскрывают целые системы взаимосвязанных идей.

Безусловно, хотелось бы надеяться, что Малатеста оставил нам более масштабное, органично и системно выстроенное произведение об анархизме и революции, которому он сам придал бы постоянный и окончательный характер. Но причины??? сильнее его – помимо той лихорадочной активности, о которой я уже упоминал – мешали ему: одни внутренние, другие более материальные и внешние. ???

Не раз он решал, и говорил об этом друзьям, посвятить себя работе необходимого размаха, которая стала бы выражением его личной мысли. С 1897 года он говорил со мной о своей книге об анархии, для которой он наметил схему и собрал материалы и которая, возможно, была бы издана парижским издателем Стоком. Он собирал другие материалы в Лондоне и уже к 1913 году написал что-то для работы о «ожидании в социологии». В последние годы, по настойчивой просьбе друзей, он разработал полный план работы на два-три тома – нечто среднее между воспоминаниями и обсуждением идей и методов, куда он хотел включить некоторые свои менее известные прежние статьи, завершив видением того, как можно развивать революцию, в которой анархисты могли бы играть ведущую роль. Он даже придумал своего рода утопический рассказ о воображаемой революции, в котором хотел изложить?? свои практические советы о том, как подготовиться и добиться успеха в революции, а затем придать ей реконструктивное анархистское направление. В письме 1925 года он писал о этих проектах в ответ на мое письмо: «Вы ожидаете от меня работающий и деятельный анархизм, который станет шагом дальше Бакунина и Кропоткина; и, честно говоря, я не теряю надежды вас удовлетворить».

Я не знаю, что он сделал со всеми этими прекрасными замыслами. Возможно, что-то сохранилось среди его писем; но если и есть что-то, то явно очень мало. ???

В последние годы ему мешало постоянное плохое здоровье и ужасная беспокойность, в которой его душила и терзала фашистская слежка. Но одним из сильнейших нематериальных препятствий, несомненно, было, не только в конце, но и всегда, его почти инстинктивное умственное отвращение ко всем формальным и окончательным систематизациям, и он стремился исправлять каждое решение, в котором вновь видел какой-то изъян. Это, в сочетании с непреодолимой внутренней скромностью, делало его никогда не удовлетворенным тем, что он писал. Так, когда он не писал о остроте необходимости борьбы или дебатов, или когда типограф не вырывал у него из рук рукопись ради бумаги, которая не могла ждать, он откладывал заполненные листы в сторону, чтобы перечитать их на следующий день; а на следующий день то, что он сделал, уже не нравилось ему, он видел тысячу недостатков и часто заканчивал тем, что рвал всё и выбрасывал в мусор; или переписывал, исправлял, пока внешние обстоятельства не мешали продолжить возбуждающую работу, и она оставалась временно приостановленной, а потом заброшенной.

Несмотря на всё это, сохранившиеся работы Малатесты сами по себе представляют собой настолько обширное и ценное наследие, что, если их собрать и систематизировать, они были бы более чем достаточны, чтобы дать нам если не ту работу, которую он мог создать, то, по крайней мере, работу не хуже, чем мы желаем. Возможно, с другой стороны, и с чисто интеллектуальной точки зрения, мысль Малатесты, развиваемая и выражаемая фрагментарно в сотнях статей, без видимого логического порядка, между одной борьбой и другой, в исследованиях, всегда связанных с событиями, в которых он участвовал, с острым прикосновением к реальной жизни и борьбе – более того, среди рабочего и народного движения, под постоянным влиянием противоречий и споров – возможно, я говорю, что мысль Малатесты ближе к истине, более актуальна и жива, более эффективна для руководства людьми в поведении и действиях, более динамична (как говорят сегодня), чем та, что могла бы быть разработана в спокойной уединенной работе за столом, исходя из интеллектуальных спекуляций, всегда, несмотря на все усилия, сильно оторванных от непрерывного движения людей и идей.

Сам Малатеста, несмотря на свою неудовлетворенность!!, не был против коллекции своих журналистских? текстов, когда я наконец предложил это ему; и, зная, что я собрал часть его материалов, он предоставил мне другие – и только попросил подождать с публикацией, чтобы он мог заняться отбором, перестановкой и сделать некоторые заметки и исправления. Наша разлука, однако, помешала этой работе; но смерть Малатесты заставила бы нас окончательно решиться на переиздание всех его трудов, ведь законные задержки закончились с его уходом [7].

Дело это непростое, но далеко не невозможное. Наибольшие трудности создает сам критический момент этого бурного и катастрофического исторического периода. Именно в таких условиях анархистская коллективность, которая была бы наиболее заинтересована в завершении этой работ??? – и которой это, пожалуй, больше всего долг – оказывается поглощенной насущными задачами и долгами. Их энергия и ограниченные материальные средства бедных активистов расходуются на непосредственную борьбу и выживание, а не на публикацию трудов. Тем не менее, эти трудности должны быть преодолены людьми с доброй волей, ведь для всех существует практический интерес в том, чтобы мысль Малатесты была представлена в своем наиболее полном виде вниманию молодых революционеров, а также всех работников и борцов за свободу. Из неё можно извлечь свет и советы неугасимой ценности – именно для того, чем большинство занято сегодня, и для революций, которые кажутся неизбежными.

[7] После того как было написано вышеизложенное, вышел первый том «Scritti» Малатесты (Женева, Издательство «Risveglio», 1934, 358 стр., формат октябрь); в него вошли статьи из ежедневной газеты Umanità Nova.

Рабочий

Внутренние препятствия характера, которые Малатеста обнаруживал в себе, о которых я уже говорил, сами по себе, надо признать, были бы недостаточны, чтобы помешать ему, преодолевая свою неудовлетворённость, достичь на интеллектуальном поприще финальной, синтезирующей вершины своего огромного труда, к чему он, без сомнения, стремился бы, если бы имел возможность в полной мере располагать временем и спокойствием. Его требовательность к себе только способствовала бы совершенствованию этой работы. Но времени и покоя ему так и не было дано!

Помимо требований пропаганды, борьбы и революционной деятельности, которые для него представляли категорический императив всей жизни, перед ним постоянно вставали многочисленные материальные трудности, внешние препятствия, мешавшие ему посвятить себя методической культурной работе всей душой. Я не говорю здесь о полицейских преследованиях, тюрьме и вынужденных бегствах, которые оставляли мало времени; это было частью обычной жизни любого революционера-митильянта, который, как сам Малатеста говорил, «никогда не свободен и всегда живёт в условной свободе». Главным же материальным препятствием была необходимость постоянно работать, чтобы выживать.

Стоит отметить, что этот барьер он создал себе добровольно. Происходя из богатой семьи [8], он как только мог освободился от всего имущества, отдавая его пропаганде и бедным, а также оставил университетские занятия, чтобы быстрее «идти к народу» (как говорили в 1870 году, по примеру русских революционеров), и при этом решил освоить ремесло, чтобы жить. С тех пор он всегда был беден как тростник. Он стал механиком в мастерской своего интернационалистского друга Агеноре Натта во Флоренции; и этой профессией зарабатывал себе хлеб насущный, за исключением периодов, когда высшие цели борьбы требовали от него работы в сфере агитации и журналистики, а эта деятельность была слишком поглощающей и напряжённой, чтобы позволить сосредоточиться на чисто интеллектуальной работе.

Бывали периоды, когда, если бы не требовался ручной труд, он мог бы пользоваться относительным спокойствием, необходимым для образовательной работы, особенно в то время, когда он находился в Лондоне, в довольно долгие паузы между его поездками по Европе и Америке. Но именно тогда, в период наибольшей жизненной силы, его поглощала изнурительная работа с утра до вечера, и многие ночи тоже приходилось жертвовать, чтобы давать уроки и пополнять скудный доход от ручного труда. Работа электромехаником держала его в маленькой мастерской в районе Ислингтон и заставляла носить с собой инструменты по всему Лондону, ездить туда, где требовалось настроить электрические или газовые приборы, экономичные кухни и так далее. «Ему приходилось устанавливать газовые трубы и электропроводку или ремонтировать их в холодных помещениях, на сквозняке, иногда на ледяной мостовой или на твёрдом камне» [9].

Пьетро Гори рассказывал мне, что однажды, во время ссылки в Лондоне в 1894 году, он вместе с Кропоткиным и ещё одним товарищем искал Малатесту и нашёл его на верхушке лестницы с молотком и долотом, проделывающего отверстие в стене на улице, чтобы повесить вывеску коммерческой фирмы. Увидев его, Кропоткин воскликнул: «Какой восхитительный человек!» А Гори ответил: «Да, Малатеста восхитителен, но какой же печальный этот мир, который вынуждает такой высокий разум тратить время, силы и здоровье на работу, которую могли бы выполнить многие другие, мешая ему заниматься тем, что умеет только он! И какая же это большая ошибка нашего движения – не находить способ позволить этому человеку делать работу, полезную для человечества, на которую он был бы так способен!»

Что Гори был более чем прав, я ощутил сам, когда в декабре 1906 года отправился в Лондон, чтобы провести семь дней совместной жизни с ним в доме, где он жил с семьёй Дефенди. Семья сказала мне, что они рады моему приезду, потому что Эррико взял неделю отпуска, чтобы быть со мной, что, по их словам, было необходимо для его здоровья, учитывая серьёзную работу, которую он выполнял.

Но и это не было вне воли Малатесты: не только потому, что он выбрал такую жизнь, чтобы де-факто быть частью трудового народа, среди которого и для которого он боролся, но и потому, что сделал правилом поведения не просить у движения и партии, в которых служил, средств к существованию. Сам он объяснял причины в письмах к близким друзьям, опубликованных после его смерти: вопрос не стоял в моральных сомнениях или принципиальных возражениях, но жизнь на средства пропаганды на практике превращалась в плохой пример, вызывая у публики, излишне склонной видеть личные интересы везде, ошибочные впечатления [10]. Это бы его унижало и парализовало, тогда как жизнь за счёт труда вне пропаганды давала большую свободу духа и действий.

Даже тогда, когда, посвящая себя инициативам определённой продолжительности и значимости для дела, которые не позволяли ему работать, он вынужден был на время отказаться от ремесла, он предпочитал жить за счёт помощи личных друзей, а не обременять эти инициативы. Он оставался верен такому правилу поведения, когда мог, до глубокой старости, лишь в последние годы, против своей воли, делая некоторые исключения. В 1923 году, после трёх лет работы в Umanità Nova, он всё ещё трудился. Ему уже было семьдесят, когда я в тот год поехал к нему в Рим на Пасху, и целый день ушёл на поиски – пока, наконец, я не нашёл его в том же положении, в каком Гори и Кропоткин видели его около тридцати лет назад: на вершине лестницы в большом римском заведении, наносящего тяжёлые удары молотком по стене, чтобы проложить электрические кабели.

Почти пятьдесят лет длилась эта жизнь ремесленника и рабочего, за исключением коротких периодов пиковых боевых действий. Его физический облик полностью соответствовал его положению. Никто в Лондоне в 1900 году или в Риме в 1930-м не мог бы представить того богатого и хрупкого студента из Неаполитанского университета тридцати или шестидесяти лет назад в скромно одетого человека с загорелым лицом и мозолистыми руками, если бы не определённая утончённость манер, выдававшая его высокое образование.

Не сообщая точно, когда он выполнял самый скромный труд (носильщик, продавец мороженого и др.), который особенно трудные обстоятельства не раз заставляли его выполнять, он работал по своей специальности электромеханика где бы ни находился еще длительное время: ещё до 1880 года в Париже, затем во Флоренции, в Буэнос-Айресе, затем в Лондоне и, наконец, в Риме – до тех пор, пока возраст, болезни и изоляция, в которую его погрузила фашистская слежка, не заставили его отказаться от ручного труда и принять помощь в жизни от «семьи по духу» и детей, которых видел и так любил среди единомышленников, разбросанных по всему миру.

В начале ноября 1926 года последнюю мастерскую, где Малатеста ещё три года назад работал, на одной из улочек старого римского папского квартала, ночью разгромила толпа фашистов. Они обрушили свою ярость на благородного труженика мысли и рук, который для них воплощал живое отрицание деспотической и хищной силы, захватившей власть в Италии.

[8] Любители романтических представлений, особенно за границей, фантазировали о Малатесте, якобы происходящем от старых патриархов Римини. Это пустое заблуждение. Семья Малатесты, судя по всему, была благородного происхождения, но никакой известной связи с историческими римскими графами Малатеста не имела.

[9] См. Макса Неттлау: Errico Malatesta, стр. 185.
[10] См. два письма Луиджи Бертонни, июнь 1913 г., в Risveglio из Женевы, № 852 от 22 октября 1932 г.

Цельный анархист

Посвятив себя делу освобождения пролетариата и свободе, Малатеста принес себя ему в жертву целиком – даже не осознавая этого и почти всегда с ощущением, что делает недостаточно. В последние дни он писал мне и Бертрони горькие письма, может быть, и другим тоже. Он хотел жить, но «чтобы сделать что-нибудь хорошее» – тот, кто сделал уже так много и принес столько жертв, никогда не отдыхая. Может быть, именно потому, что он никогда не считал это жертвами. И среди этих жертв, без сомнения, была и та – хотя, возможно, им самим не воспринимавшаяся – что он сознательно отказался от того, что могло дать ему величайшее преимущество интеллекта, от плодов которого он имел право пользоваться даже с самой строгой точки зрения собственных идей.

Если бы он мог и захотел посвятить себя труду учёного вне политики – например, в медицине, которую оставил, но к которой всегда питал интерес; или в физико-механических науках, которыми занимался время от времени; или в историко-философских дисциплинах, в которых он был сведущ (хотя любил подшучивать над дилетантами философии), – он мог бы снискать высшие лавры и обеспечить себе блестящее положение. И всё это не отрекаясь от анархистских идей, подобно своим друзьям Кропоткину и Реклю. Но он этого не хотел. Хотя и продолжал учиться ради самого знания, крадя время у сна и отдыха, чтобы быть в курсе последних достижений науки и не дать своей обширной эрудиции заржаветь. Но эта широкая, свежая учёность питала его революционную деятельность: она давала ему интеллектуальное оружие и материал для пропаганды и борьбы.

Он говорил и писал на французском и испанском так же свободно, как на итальянском, и достаточно хорошо на английском. Он был анархистским журналистом и оратором на всех четырёх языках. Немецкий знал настолько, чтобы читать, и это оказалось особенно полезным: так он был в курсе течений движения по немецким анархистским изданиям, которые легче всего ускользали от фашистской цензуры. Некоторое время он занимался с энтузиазмом эсперанто – не потому, что верил в утопию всеобщего языка, а потому что эсперанто давал ему возможность поддерживать связь с революционерами из самых разных и далеких стран.

Он был в курсе последних завоеваний прикладной физики и химии, авиации (которой занимался ещё в Лондоне, до того как первый самолёт бороздил небо) и многого другого; и не только из любопытства, а потому что в каждой из этих наук он видел практическое применение – чтобы противопоставить силы сопротивления чудовищным силам привилегий и угнетения.

В сфере мысли и в практической жизни, на поле борьбы и за его пределами он никогда не изолировал себя от своей среды, не отрывался от реальности, а напротив – сталкивался с ней. Подобно древним философам, ничто человеческое не было ему чуждо. Он умел находить добро – пусть и скудное, пусть скрытое в зле, – и ценить его. Злу же он не уступал ни за какую цену. Он умел использовать все благоприятные возможности для дела, но презирал любой оппортунизм. Суровый к себе, он был самым снисходительным к слабостям и ошибкам, проистекавшим из человеческой природы, если видел за ними добрые намерения.

Но относительно его самого – разве ему были знакомы те простые, на первый взгляд незначительные оппортунизмы, которые внутри самой партии?? порой толкали более слабых или менее заинтересованных людей на уступки вредным тенденциям, на ошибочные предрассудки, на утилитарные отклонения, на ошибки метода или доктрины. ??

Его активная жизнь анархиста была монолитом человечности: единство мысли и действия, равновесие между чувствами и разумом; соответствие между проповедью и практикой; сочетание неуклонной боевой энергии с человеческой добротой; сплав мягкой приветливости с несгибаемой твёрдостью характера; единство преданности своим убеждениям с умственной гибкостью, чуждой догматизму, которая позволяла ему утверждать шаткие потребности лагеря действия ? – и в то же время понимать аспекты прогресса, хотя бы и внешне противоречивые, в лагере мысли.

Он был полным и цельным анархистом. Использование необходимых средств для победы у него всегда находилось в постоянной связи с освобождением, ради которого они применялись; в его словах и поступках энтузиазм и ярость момента никогда не заслоняли нужды настоящего и будущего; страсть и здравый смысл, разрушение и созидание всегда находились в гармонии – и в его словах, и в его примере. И эту гармонию, столь необходимую для плодотворной победы, невозможно навязать сверху – он нёс её сам, среди народа, сливаясь с ним, не заботясь о том, что его личная работа растворяется в необъятном и колеблющемся океане безымянных масс. И это, далеко не уменьшая его индивидуальность, делало её ещё более яркой.

Толпы, однако, не поняли всего того, что было необходимо ??? Они лишь угадывали иногда, пусть на короткий миг, что в его учении был путь к спасению, но не овладевали им и потому не предпринимали усилий, нужных для его реализации. Имя его они порой приветствовали, но дух его усвоили мало. Но в этом не было его вины.

Далеко от меня мысль представить Малатесту на этих страницах как безупречного человека, лишённого недостатков! Конечно, у него были слабости, но боль утраты и любовь к нему не дают мне сейчас видеть их ясно – или заставляют забыть. Сам факт, что он был так горячо любим, служит доказательством: его человечность участвовала и в общих слабостях, но больше в тех, что приближают к сердцам народа, чем в тех, что отдаляют. Он сам всегда признавался, что полон изъянов, и, может быть, худшие из них были в излишней скромности и вечной неудовлетворённости собой. Я уже говорил об этом: они иногда чрезмерно ограничивали размах его работы и в определённых условиях мешали ему дать все плоды, которых можно было от него ожидать.

Но я не боюсь – нет, определённо не боюсь! – преувеличить или впасть в пустое восхваление, если скажу то, чего он сам, при жизни, не позволил бы: что он, человек из плоти и крови, смертный и ошибающийся, был во всех отношениях лучше многих своих современников, уже воображавших себя сидящими в будущем городе своих надежд??, и в то же время он был самым близким к своему времени, пылавшим объективной реальностью человеческой природы и фактических условий – не такими, какими он хотел бы их видеть в отдалённом завтра, а такими, какие они существуют сегодня, со всеми их ошибками и недостатками.

Вот что прежде всего заставляет нас глубоко сожалеть об огромной пустоте, которую он оставил среди нас – как боец революции, как вдохновитель масс, как носитель энергии, как координатор усилий. Ведь он являл собой полное слияние духа идеи с чувством реальности, которое будет так необходимо в ожидаемые решающие дни мужества и борьбы.

Реванш придёт, мы можем быть в этом уверены, после поражений, которые сделали закат его жизни таким тревожным. Но он уже не увидит этого. Уже не сможет помочь и участвовать, как мечтал всю жизнь и как хотел в последние, безутешные дни. ????

Жизнь

Жизнь Малатесты – лучшая книга, которую он написал. Поэтому невозможно понять историческую фигуру этого человека, его непреходящую ценность для чувств и мысли, сохраняющуюся в его текстах, без целостного взгляда на его долгую жизнь, неразрывно связанную с социальным и революционным движением более чем полувековой давности. Отсюда и необходимость, прежде чем переходить к достаточно полному изложению его идей, хотя бы в общих чертах знать историю его жизни.

Макс Неттлау, известный своей скрупулёзной и богатой фактами историей анархизма, спустя десять-одиннадцать лет после смерти Малатесты опубликовал весьма содержательный том о жизни и деятельности этого итальянского анархиста-агитатора. Книга выходила на немецком, итальянском и испанском языках; последняя, испанское издание 1923 года, стала наиболее полным и детальным [11]. Было бы хорошо, если бы Неттлау довёл свой труд до конца, включив в него и последние годы жизни Малатесты. Его книга остаётся фундаментальным историческим исследованием для каждого, кто хочет понять Малатесту в контексте его эпохи и современного ему социального движения. Отмечу, что последующие страницы во многом опираются именно на этот труд, так как мои собственные воспоминания о нём до 1897 года отрывочны и неполны [12].

Ограничения, продиктованные рамками этой работы, не позволяют мне изложить всё так, как хотелось бы – и так, как подсказало бы само впечатление от человека. Чтобы сказать всё и сказать это достойно (а я чувствую, что не способен в полной мере), пришлось бы создать для читателя произведение, захватывающее не меньше, чем самый увлекательный роман. Многие эпизоды, на первый взгляд второстепенные, я вынужден оставить «в чернильнице», хотя они могли бы оживить повествование и насытить его ценными штрихами исторической любознательности. Некоторые же истории я должен опустить по той же причине, которая удерживала Малатесту от написания собственных «Мемуаров»: время ещё не пришло открывать правду о некоторых людях, которые до сих пор живы, и долг совести велит отложить это. Другие материалы, хотя и интересные, и вполне безобидные для публикации, чрезмерно раздули бы этот труд.

Читатель, надеюсь, простит меня, если предлагаемая биография Малатесты получилась, вопреки моему желанию, слишком холодной и схематичной. Он также поймёт и неизбежный дисбаланс: повествование до 1897 года основано на том, что я читал, слышал от других или от самого Малатесты, тогда как последние тридцать пять лет опираются уже в большей мере на мой собственный опыт и наблюдения. С другой стороны, там, где речь идёт о фактах, многократно опубликованных ранее, я буду предельно краток, а там, где известность мала или знания ошибочны и смутны, постараюсь дать больше подробностей.

[11] М. Неттлау. «Эррико Малатеста, жизнь анархиста». Перевод с немецкого Д. А. де Сантьяна, переработанное и дополненное автором издание. «La Protesta», Буэнос-Айрес, 1923. 261 стр. – Когда моя работа была почти завершена, в Северной Америке вышла другая книга об Эррико, авторства Армандо Борги: Errico Malatesta in 60 anni di lotte anarchiche (Storia, critica, ricordi). Предисловие Себастьяна Фора. «Edizioni sociali», P.O. Box 60, New York, N.Y. 283 стр. – Это книга, рассматривающая деятельность Малатесты как активного борца в связке с анархистским движением, имеющая ярко выраженный полемический и пропагандистский характер. Она оказалась для меня полезной: помогла уточнить некоторые моменты повествования и обогатила его новыми заметками.

[12] Во время тюремного заключения Малатесты в Милане (1920–1921) я писал для болонского журнала La Rivolta Ideale очерки о его биографии, которые затем не раз перепечатывались в других изданиях и брошюрах, а также служили предисловиями к его собственным публикациям на итальянском, французском и испанском языках. Однако в тех текстах содержались неточности, ошибки в датах и прочее, что позднее удалось исправить благодаря книге Неттлау и сведениям, полученным от самого Малатесты.

Ученик. – От республиканца к интернационалисту. – Первые аресты. – Встреча с Бакуниным.

Сын Федерико Малатесты и Ладзарины Ростоиа, Эррико родился 14 декабря 1853 года в Санта-Мария-Капуа-Ветере, близ Неаполя, в провинции Казерта. Его семья была зажиточной и владела несколькими домами в Санта-Мария. Но когда юный Эррико учился в лицее и жил с родителями в Неаполе, они снимали особняк Пиньятелли на одноимённой улице ??? Здесь он изучал классические дисциплины как пансионер в школах ордена эсколапиев (религиозного братства, посвятившего себя просвещению). Именно там он подружился с домашним учеником Саверио Мерлино, хотя их связь тогда ещё не носила политического характера.

Уже в эти годы в мальчике проявлялись склонность к сопротивлению и дух бунтарства. В 1868 году, в четырнадцать лет, он написал дерзкое и угрожающее письмо королю Виктору Эммануилу II и даже подписал его своим именем. За это 25 марта его впервые арестовали. Для семьи это оказалось тяжёлым испытанием: отец, человек умеренно либеральных взглядов, пытался выдать историю за мальчишескую шутку и задействовал все свои связи в неаполитском чиновничьем мире. Эррико продержали в полицейском участке весь день, а вечером, после суровой нотации от квестора (questore), который всерьёз подумывал отправить подростка в исправительный дом, его вернули домой. За ужином отец попробовал вразумить сына, хотя бы призвать к осторожности, но Эррико ответил с такой упорной решимостью, что старик, не выдержав, воскликнул со слезами на глазах: «Бедный мой сын, тяжело это говорить, но ты закончишь на виселице!»

В юношеские годы он уже был проникнут республиканскими идеями. Республиканцы считались исторической партией итальянской революции и неудержимо влекли к себе пылкого студента, воображение которого было полно образами Древнего Рима и героикой незавершённого Рисорджименто. Даже из изгнания Джузеппе Мадзини, один из вождей этого движения, продолжал вдохновлять юношу. Спустя пятнадцать лет Малатеста вспоминал: в республиканстве того времени он видел обещание полной свободы и социальной справедливости, однако позднее понял, что его надежды точнее выражает анархический социализм [13]. Хотя он часто бывал среди республиканцев, формально к партии не принадлежал. Вместе с другом Леоне Леонкавалло (старшим братом известного композитора) он подал заявку на вступление во «Всеобщий республиканский союз». Заявка дошла до Центрального комитета, то есть до самого Мадзини, и тот отклонил её, решив, что оба кандидата слишком социалистичны и скоро уйдут в лагерь Интернационала.

До этого момента Малатеста не слышал об Интернационале, но, узнав о нём, стал искать встречи – и нашёл. Он познакомился, среди прочих, с Джузеппе Фанелли, Саверио Фришей, Кармело Паладино и Гамбудци; под их влиянием (особенно Фанелли и Паладино) в 1870 году окончательно принял интернационалистские идеи [14]. Известно, что итальянский социализм и Интернационал того времени носили резко революционный и анархический характер благодаря влиянию Бакунина, которое сказывалось ещё с 1864 года. События Парижской Коммуны 1871 года лишь усилили его новую веру и довели юношеский энтузиазм до предела.

4 августа 1872 года в Римини собрался съезд интернационалистов со всей Италии – знаменитая впоследствии «Риминская конференция», на которой оформилась Итальянская федерация Международного товарищества рабочих. До того в разных городах уже существовали отдельные секции Интернационала – наиболее значительная в Неаполе, а также рабочие «фаши» (fascios), общества сопротивления и другие организации. В Римини все они получили единую структуру. Председателем конференции был Карло Кафиеро, секретарём – Андреа Коста. Сам Малатеста на конференции не присутствовал, но вскоре стал одним из наиболее активных членов Федерации. Уже с января он был генеральным секретарём Неаполитанской рабочей федерации, программу которой составил лично. Годом ранее (1871) он сотрудничал с Кафиеро в неаполитанской L’Ordine [15] и был постоянным автором газеты La Campana (1871–1872), самого влиятельного интернационалистского издания того времени, отличавшегося живостью, серьёзностью и глубиной мысли.

Итальянская федерация, созданная в Римини, имела социалистически-анархистскую революционную программу, противостояла марксизму, действовала открыто в сфере пропаганды, но при этом вела тайную подготовку к восстанию, которое считалось её главной целью. Малатеста полностью отдал себя делу – забыл о собственных занятиях [16] и личных интересах, раздал наследство на нужды пропаганды и бедным. Он оказался неутомимым агитатором и заговорщиком, всегда в движении, серьёзным и энергичным, заражавшим своим пылом всех, кто оказывался рядом. Уже тогда он был тонким и убедительным полемистом, быстро завоевавшим необычайное влияние среди рабочих и молодёжи. Всё это сделало его заклятым врагом итальянской полиции, которая неотступно следила за каждым его шагом, хватала по малейшему предлогу – а порой и вовсе без него. Позднее, на суде в Риме в 1884 году, Малатеста подчеркнул: к тому времени, не имея ни одного реального приговора, он уже провёл за решёткой свыше шести лет.

Конгресс в Римини и съезд в Сен-Имьере пришлись на один и тот же год. Именно тогда Малатеста отправился на антиавторитарный Международный социалистический конгресс в Сен-Имьере (15–16 сентября 1872 года). За несколько дней до его начала он заехал в Цюрих, где впервые встретился с Бакуниным. Всего они провели вместе около двух недель до и после конгресса, и Эррико почти сразу проникся его идеями. Он также вошёл в «Альянс» – полутайное революционное и анархистское братство, созданное Бакуниным несколькими годами ранее под названием «Демократический социалистический альянс», позднее переименованное в «Революционный социалистический альянс».

Несмотря на энергию, здоровье у молодого Малатесты было слабым: можно сказать, он с юности был болезненным. Когда Эррико было всего 15–16 лет, его врач полагал, что он вряд ли доживёт до 24. Бакунин отметил это уже при первой встрече: Малатеста прибыл в Цюрих с кашлем и лихорадкой. На пятидесятую годовщину смерти Бакунина в 1926 году Малатеста вспоминал эту поездку и первую встречу с великим русским революционером. Тогда, думая, что его никто не слышит, Бакунин сказал одному из товарищей у себя дома: «Жаль, что он так болен! Мы его скоро потеряем; через полгода его не будет» [17].

С тех пор отношения Бакунина и Малатесты стали близкими и частыми: они регулярно виделись, переписывались, а какое-то время Эррико даже работал его секретарём. Он приезжал к нему в гости, особенно в тот период, когда Бакунин жил в «Баронате» – загородном доме близ Локарно в Швейцарии. Малатеста находился там летом 1873 года, когда Бакунин поручил ему поехать в Барлетту, где жил Карло Кафиеро, чтобы вместе с ним организовать агитацию (rural feast??) среди сельских жителей в Испании. Но в Барлетте Малатесту задержали, увезли в Трани и посадили в городскую тюрьму.

Из тюрьмы в Трани ему удалось передать письмо друзьям, но оно попало в руки полиции и было найдено ими в записной книжке. ??? Началось расследование, и в итоге его перевели в мрачную крепость «башня Тьеполо», под особый надзор бывшего (ex-religious???) монаха. Но этот надзиратель, ранее сидевший в военной тюрьме у Бурбонов и представлявший собой любопытный тип патриота, неожиданно сдружился с Малатестой. С тех пор письма революционера выходили на свободу даже легче, чем раньше. Более того, этот страж, некогда бывший членом кабинета министра Сильвио Спавенты, в доверительном разговоре признался Эррико, что мечтает убить министра за предательство старых соратников, и тайком показал ему кинжал, который точил каждый вечер ради этой цели.

В те же месяцы заключения Малатеста сблизился и с директором тюрьмы – Карло Баттистелли, также в прошлом политзаключённым. Их дружба началась с яростного спора: Малатеста упомянул «полицаев», и директор вспыхнул. Но после разговора Баттистелли проникся к арестанту глубочайшей симпатией. В итоге Малатеста провёл в заключении полгода и вышел на свободу – без всякого суда и без предъявления обвинений.

Эти эпизоды ярко показывают, какое влияние Малатеста оказывал на людей, с которыми сталкивался. Вскоре мы увидим ещё один подобный случай.

Шесть месяцев в заключении не столько подорвали его здоровье, сколько отняли драгоценное время: ведь в тот момент он был занят подготовкой к новой вспышке восстания на юге Италии, к которой должны были присоединиться Бакунин, Коста, Кафиеро и другие. Его силы были подорваны, врачи настояли на полном отдыхе. Тогда Кармело Паладино пригласил его провести несколько дней в своём доме в Каньяно-Варано (во время карнавала 1874 года). Там Малатеста оказался в кругу местных заговорщиков, которые по ночам собирались в аптеке. Вскоре они уже в открытую бросили вызов «дьяволу» – в лице городского аудитора, священника и маршала стражи. На последний день карнавала устроили политическую маскарадную процессию – «Смерть буржуазии». По улицам пронесли гроб, окружённый самыми нелепыми шутовскими масками.

И словно в отголоске этого фарса, вскоре после отъезда Малатесты в городе действительно произошли перемены: маршала перевели, священника отозвал епископ, а аудитора подвергли выговору со стороны префекта.

[13] В статье «Республика молодёжи и бородачей», опубликованной в газете La Questione Sociale (Флоренция, № 3 от 5 января 1884 года), а затем перепечатанной в Almanacco Sociale Illustrato за 1925 год (стр. 67–70, издательство Casa Editrice sociale, Милан) под заголовком «Как я стал социалистом», – правда, в той редакции отсутствовали некоторые заключительные строки с рассуждениями, которые сделали бы публикацию невозможной, – Малатеста рассказал о своём становлении. Несколько абзацев из этого текста приводит Макс Неттлау в уже упомянутой книге (стр. 18–20).

[14] Эти сведения – отчасти услышанные лично, отчасти полученные в письмах – идут напрямую от Малатесты; местами я цитирую его буквально.

[15] Малатеста называл мне газету как «L’Ordine», но мне кажется, что её полное название было Il Motto d’Ordine.

[16] Малатеста оставил обучение на четвёртом курсе медицинского факультета Неаполитанского университета. В книге Агостинелли Социализм и социалисты в Италии (цитируемой Неттлау) говорится, что во время студенчества Малатеста оказался среди участников неаполитанских беспорядков, был впервые осуждён и отчислен из университета на год. Больше о его студенческой жизни ничего не известно.

[17] Pensiero e Volontà (Рим), № 11, 1 июля 1926 года.

Восстанческие движения 1874 года. – Интернационалистские конгрессы во Флоренции и Берне (1876)

Восстание 1874 года было организовано Андреа Костой и Бакуниным и планировалось в доме Бакунина, так называемой «Баронате», в декабре 1873 года, пока Малатеста находился в тюрьме Трани. После освобождения он направился в Неаполь, где Кафьеро ввёл его в курс событий, и Малатеста сразу же посвятил себя сотрудничеству в этом деле. В короткой передышке в Каньано он «освободился» (?), совершил поездки по всей Южной Италии, за организацию действий в которой он отвечал лично, и отправился в Локарно на встречу с Бакуниным. В конце июля он оказался в Апулии для окончательной подготовки. Из Неаполя были доставлены ящики с оружием, определены финальные распоряжения (??), и уже в августе, когда итальянская полиция начала подозревать что-то и произвела первые аресты интернационалистов и членов фракции маццинистов, поддерживавших проект (аресты Виллы Руффи в Романьи), движение началось в нескольких местах Италии.

Здесь я не буду подробно рассказывать саму историю движения – она достаточно известна. Вместо этого я кратко остановлюсь на действиях, в которых Малатеста участвовал лично, чтобы прежде всего осветить его роль и позицию среди участников. В целом движение оказалось неудачным: возможно, полиция была к нему готова, а возможно, народные волнения, вызванные бедственным положением в начале года, уже улеглись. Оно также могло провалиться из-за разногласий, возникших в последний момент между интернационалистами (разрыв между Кафьеро и Бакуниным и отъезд первого в Россию), или по другим незначительным причинам, среди которых, вероятно, была и неискренность Косты. Тем не менее, мелкие выступления произошли повсюду, что впоследствии привело к целому ряду судебных процессов в Риме, Массе (Каррара), Ливорно, Флоренции, Перудже, Палермо (или Джиредженти?), Трани и Болонье.

Особое значение имели процессы в Эмилии (группа на лугах Кастель-дель-Монте), где состоялись действительно смелые действия – вооружённые вылазки и столкновения с полицией и солдатами. Процесс во Флоренции был важен не столько из-за конкретных действий, которых почти не произошло, сколько из-за большого числа участников и известности некоторых из них (среди которых был Гарибальди), а также драматичности событий и созданных сцен. Джузеппе Гарибальди сообщил Бакунину, что тоже примет участие в движении, если оно разовьётся во что-то серьёзное. Однако этому сбыться не суждено было. Бакунин тайно находился в Болонье, откуда с большим трудом сумел вырваться в безопасное место после завершения событий.

В начале событий в Апулии, в которых Малатеста должен был участвовать лично, он оказался в Мольфетте и должен был направиться в Терлицци. ?? Ему вовремя сообщили о засадах полиции, намеревавшейся его убить, поэтому он пошёл непривычными улицами и почти никого не встретил; оттуда вместе с одним человеком он направился в Кастель-дель-Монте. В старом замке Фридриха II Сюавийского, который был выбран местом встречи, к нему присоединились несколько других изолированных участников. Как позднее рассказывал Малатеста:

«Несколько сотен заговорщиков обещали встретиться в Кастель-дель-Монте; я отправился на встречу, но из сотен, которые присягнули, оказалось всего шесть. Это не имело значения; ящик с оружием был открыт… он был полон мушкетов. ? Не беда. Мы вооружились и объявили войну итальянской армии. Несколько дней мы пересекали сельскую местность, пытаясь привлечь к себе крестьян, но ответа не было. На второй день мы встретили восьмерых солдат, которые приняли нас за гораздо более многочисленную группу и не открыли огонь. Через три дня мы поняли, что нас окружили солдаты. Делать было нечего: мы закопали мушкеты и решили рассеяться. Я спрятался в сенной повозке (?) и покинул опасную зону» [18].

История, слишком короткая, должна была завершиться, но членов было слишком мало. Нетлау пишет, что небольшая группа восставших в те дни казалась гораздо более многочисленной благодаря активности и постоянным перемещениям: она появлялась в Анрии, Мольфетте, Корато и Минервино, создавая впечатление участия других групп, хотя на самом деле это была всегда одна и та же команда. Малатеста рассказывал мне, что крестьяне одобряли пропаганду и интересовались ею, соглашаясь с предложениями заговорщиков, но никто не решался присоединиться к восставшим.

Один эпизод: в одном из таких выездов, по сельской дороге, небольшая группа столкнулась с патрулем солдат во главе с карабиньером. Они приготовились к бою, но когда подошли достаточно близко, чтобы разглядеть друг друга, карабиньер подал Малатесте знак, будто был его командиром, остановил солдат и отдал им приказы, после чего они спокойно ушли. Малатеста узнал в карабиньере своего знакомого маршала с маскарада в Каньано-Варано.

Сегодня всё это может показаться наивным, но в те времена – ещё свежи были воспоминания о попытках Маццини, Гарибальди, Писаканы и других – небольшие инициативы обладали удивительной убедительной силой, в то время как недовольство правительством было огромным, власть новых властителей оставалась слабой, а верность собственных инструментов (людей) ещё сомнительной. Намерения были грандиозны, а от них исходил оптимизм, полный воодушевления и глубокой серьёзности.

Замок Фридриха I использовался как склад и ремонтная точка оружия, место ночного отдыха и сборов для различных планируемых акций. Ожидалось, что новые рекруты будут прибывать до последнего момента, а замок должен был стать центром и штабом широкого восстания. Шесть восставших укрепились там, как в крепости, совершая постоянные вылазки, а по ночам дежурили на посту. В последние пять–шесть дней предприятия группа из Кастель-дель-Монте направилась в Спинаццолу. На определённом участке дороги они остановились в сельской местности, чтобы отдохнуть. Гульельмо Ширалли (позже известный социалист в Апулии) подъехал на повозке и сообщил шестерым, что их плотно окружили. Было решено разойтись. В окрестностях стояли сенные повозки, в которых они спрятались, и беспрепятственно пересекли кордон солдат.

Малатеста удалось добраться до Неаполя, где он несколько дней скрывался; затем он направился в Маркас и собирался попасть в «Баронату» в Швейцарии, где его ожидали. Но в Пезаро его узнали и арестовали. Карабиньеры в казармах были вне себя от гнева, прочитав в газетах, что он стрелял по их товарищам в Апулии. Его раздели и делали вид, что допрашивают. Малатеста знал, что последует побои, и объявил, что у него есть важные откровения, которые он может сообщить только следователю. Следователь пришёл, но Малатеста лишь признался… что ничего не знает и был задержан несправедливо. Первая опасность была преодолена; но после бесполезного допроса стрелки заперли его в подобии железной клетки для диких животных на внутреннем дворе казарм, где все могли на него смотреть.

Наконец пришёл приказ доставить Малатесту в Трани. В цепях он совершил весь путь, прибыл в город и был помещён в уже знакомую ему тюрьму. Директор Баттистелли, увидев старого узника, воскликнул с сожалением: «Ох, ты снова вляпался!»

Последовал обычный тюремный срок. Дружба с директором сильно помогла адвокатам подготовить защиту; они заранее обменивались версиями событий и свидетельскими показаниями из тюрьмы. Адвокат Ламберто Вальбуаз защищал Малатесту. Суд, проходивший с 1 по 5 августа 1875 года, стал огромным и непрерывным пропагандистским собранием, сделав Интернационал гораздо более популярным, чем прежде. Всё закончилось общим оправданием [19], благодаря благоприятному вердикту одиннадцати из двенадцати присяжных, некоторые из которых позднее хотели присоединиться к Интернационалу.

Вскоре после этого Малатеста снова оказался в кантоне Тичино, в «Баронате», где находился Кафьеро, уже вернувшийся из России с женщиной, Олимпией Кутусовой. Там уже были некоторые другие товарищи, но не Бакунин. Разрыв между Кафьеро и Бакуниным стал окончательным, и последний обосновался в Лугано. Причина была чисто личной, без вражды, и они продолжали переписываться. Малатеста, навещавший Бакунина в Лугано, позднее сообщил Нетлау (откуда и взяты эти детали), что каждый отзывался о другом без обиды. Похоже, Малатеста тогда пытался примирить двух старых друзей, но у него сложилось впечатление, что с этого момента, из-за возраста и болезни, Бакунин завершил свою жизнь как активный революционер. Он также завершил её физически: неудержимый русский агитатор скончался через восемь–девять месяцев после визита Малатесты, 1 июля 1876 года в Берне, куда поехал на восстановление здоровья.

Малатеста пробыл в Швейцарии недолго, и уже в сентябре или чуть позже (1875 года) он совершил первую поездку в Испанию, где, помимо работы по пропаганде и организации дел Интернационала (а возможно, и для секретного революционного Альянса), принимал участие в попытках освободить товарища из тюрьмы хитростью и силой. Он посетил многие города, включая Барселону, Кадис и Мадрид, но к концу октября вернулся в Неаполь.

Именно там, по настоянию друзей, он согласился вступить в масонство, надеясь, что сможет повторить с большим успехом попытку Бакунина подтолкнуть организацию к революционной позиции. Но вскоре он разочаровался: единственным результатом стало знакомство с энтузиастами-молодыми людьми, легко принимающими его идеи. Малатеста пробыл в Неаполе меньше двух лет, и в эпоху, когда (???) Никотера возглавил министерство, а масонство Неаполя решило праздновать с поднятыми флагами, Малатеста с возмущением покинул город и с тех пор боролся с масонством как с самым непримиримым врагом [20].

Любопытный эпизод в жизни Малатесты произошёл в Неаполе в конце 1875 или начале 1876 года. Его объявили подлежащим «ammonizione» (предостережению) [21], и поскольку процедура предусматривала превентивный арест, Малатеста сопротивлялся. Не желая покидать город, он пытался не быть захваченным врасплох и по ночам спал у разных друзей. Полиция шла за ним по пятам.

Однажды на одной из боковых улочек Неаполя он неожиданно встретил старого директора тюрьмы Трани, Баттистелли, который с радостью увидел его и задал тысячу вопросов. Малатеста рассказал, что его преследует полиция и он не знает, где укрыться на ночь. «Приходи ко мне домой, – сказал Баттистелли, – я тебя спрячу». «Где?!» – удивился Малатеста. «В тюрьме!» – ответил Баттистелли, который был переведён из Трани директором одной из тюрем Неаполя. Малатеста согласился. Так несколько дней, чтобы не попасть в заключение, опасаемый интернационалист укрывался… в тюрьме!

В этот период юного революционера, помешанного на действиях, потянуло в Герцеговину, где в 1875 году вспыхнуло восстание против турок. С помощью друга (Серафино Маццотти) он сообщил о своих намерениях Бакунину, который советовал воздержаться, но Малатеста настаивал и попытался осуществить задуманное вскоре после пребывания в Риме на конференции интернационалистов по вопросам организации в марте.

Он отправился в путь – точную дату назвать трудно [22] – и через Венгрию достиг берегов реки Сава. Готовясь однажды утром переплыть реку, он был арестован венгерской полицией в гражданской одежде, якобы работавшей в поле. Его доставили в город (Нойзаз), откуда направили в Фиуме, где после резких слов Малатесты против итальянского правительства консул обратил венгерскую полицию против него (?), и ему пришлось почти всё путешествие преодолеть пешком. Поездка была долгой и мучительной (кроме последнего короткого участка через австрийскую территорию), он сильно голодал, и когда его через месяц передали итальянской полиции, он был неузнаваем: грязный, в рваной одежде и обуви.

Однако немного позже Малатеста вновь отправился в Сербию с той же целью, когда там находился и Альчесте Фаджоли, знаменитый интернационалист из Болоньи. Нетлау пишет, что Гарибальди тогда подталкивал молодых людей к этим экспедициям. Малатеста, безусловно, поддерживал такие поездки в надежде, что вмешательство сознательных революционеров придаст восстанию более решительное (?) направление, или как проявление смелости и боевого духа, способное повысить престиж итальянских интернационалистов. Но, столкнувшись с аналогичными трудностями, он полностью изменил своё отношение. ???

Возвращаясь в Неаполь с австрийской границы, он ненадолго остановился во Флоренции, где тогда размещалась Комиссия по переписке Итальянского Интернационала. В Неаполе он вновь начал работу по организации и пропаганде. Уже готовился Итальянский интернационалистский конгресс, которым более всего занимался Андреа Коста, и в июне было решено провести его во Флоренции. Все ожидали интересного конгресса, так как тем временем заметно изменились идеологические позиции самых известных представителей движения.

Именно в эти месяцы, предшествовавшие конгрессу, товарищи активно обсуждали вопрос коллективизма и коммунизма, как письменно, так и устно. До этого момента весь либертарный Интернационал, единственный, остававшийся активным (марксистское крыло угасло вскоре после 1872 года ??), считал коллективизм лучшей формой социальной перестройки на экономическом уровне, следуя идеям Бакунина. Но этого уже было недостаточно для ряда итальянских интернационалистов, включая Эмелио Ковелли, Кафьеро, Малатесту и Косту. Малатеста рассказывал Нетлау, что он, Ковелли и Кафьеро много обсуждали эти вопросы в Неаполе, во время долгих прогулок вдоль моря, и пришли к формулировке концепции коммунистического анархизма [23].

Конгресс был назначен во Флоренции на октябрь 1876 года, и окончательные договорённости определили даты на 21 и 22 числа. Но полиция уже устраивала засады. Первые интернационалисты, прибывшие во Флоренцию 20 числа, знали, что накануне Андреа Коста, Натта, Грасси и другие члены Комиссии по переписке были арестованы, конгресс запрещён, а место проведения занято полицией. К счастью, все документы были вне опасности. Было решено, несмотря ни на что, провести конгресс. Товарищ Фортунато Серантони был отправлен в Понтассиве (город в провинции, в нескольких километрах от Флоренции), чтобы выяснить, есть ли возможность собраться там или поблизости, и ответ оказался положительным.

В ночь с 20 на 21 октября участники конгресса покинули Флоренцию поодиночке и прибыли в Понтассиве на место встречи, где Серантони – ещё мальчик и не знакомый полиции – показывал собравшимся, куда идти. Это место находилось очень далеко, в деревушке (?) Този, в составе коммуны Риньяно, уже среди Апеннинских (?) гор.

Конгресс мог начаться только ночью 21 октября, после того как участники прошли девятичасовой марш под проливным дождём. Присутствовали около пятидесяти делегатов со всей Италии, не считая присланных письмом заявлений о поддержке (?). Первую работу выполняли четыре комитета, затем начались дискуссии, продолжавшиеся на следующий день. Но в какой-то момент пришли новости, что полиция сумела узнать о месте в Понтассиве; в город прибыла рота солдат, большое число стражей и карабиньеров. Девять участников конгресса были задержаны на железнодорожной станции, среди них Энрико Биньями. В качестве меры предосторожности 22 числа конгресс был массово перенесён в близлежащий лес, где на одной из поляночек обсуждения продолжились спокойно.

Наиболее важной была дискуссия, завершившаяся принятием принципа, выраженного в коммунистической формуле: «От каждого по его способностям, каждому по его потребностям». Все идеи обращения к созданию какой-либо формы правительства были отвергнуты, и для этого многие делегаты получили императивный мандат от своих секций. Подтвердился анархистский характер интернационального социализма. Что касается тактики, участие в политических и административных выборах было осуждено, «поскольку оно отвлекает пролетариат и превращает его в бессознательный инструмент буржуазии».

Позже обсуждались вопросы работы с прессой, взаимоотношений между секциями, международных связей, пропаганды в деревнях и армии, а также среди начальных учителей и женщин (на конгрессе присутствовала также делегация женской группы Флоренции). В конце конгресс завершился назначением Эррико Малатесты и Карло Кафьеро, присутствовавших там, представителями Итальянской федерации на следующий конгресс Интернационала в Берне.

После окончания конгресса группа делегатов продолжила встречи во Флоренции, где был подготовлен протест и направлен в прессу против запрета конгресса, арестов и произвольного нарушения свободы собраний, совершённого исполнительной властью. В протесте стояло семнадцать подписей, среди которых я отметил (?) таких людей, как Малатеста, Кафьеро, Ковелли, Серантони, Темистокле Сильвани, Наполеоне Папини, Томмазо Скеттино и другие [24].

Восьмой конгресс Международной ассоциации рабочих начался в Берне через четыре дня после окончания флорентийского и продолжался с 24 по 30 октября. В качестве итальянских делегатов, кроме Кафьеро и Малатесты, присутствовали Джованни Феррари и Оресте Ваккари, направленные другими группами. Подробности конгресса, описанные во множестве публикаций, я опущу, ограничившись тем, что касается Малатесты, который представлял одну из самых значимых частей.

Он выступил с устной презентацией на тему «отношений, которые следует установить между индивидуумами и группами в реорганизованном обществе». Он изложил свои новые идеи и идеи итальянских товарищей о коммунистическом анархизме (сегодня слишком известные, чтобы повторять их здесь); настаивал на необходимости трудиться и организовывать действия не только против авторитарных институтов, но и против естественных индивидуальных и коллективных сопротивлений моральными средствами; предложил концепцию «постоянной революции» как комплекса противостояний, действий и реакций против буржуазного общества; говорил о необходимости изучать формы будущей организации в качестве «усилия по открытию будущего через изучение настоящего и прошлого» без претензий на гарантию будущего. Он также протестовал против привычки называть себя бакунистами, заявляя: «Мы не он, мы не разделяем всех его теоретических и практических идей, и мы не он прежде всего потому, что следуем за идеями, а не за людьми, и бунтуем против привычки воплощать принцип в человеке».

На конгрессе была проведена отдельная, секретная сессия, без присутствия публики и журналистов, на тему: «Солидарность в революционном действии». Именно тогда обсуждался вопрос о восстании как «пропаганде делом», и Малатеста отстаивал необходимость совершения восстаний, которые, непосредственно атакуя государство и органы власти и осуществляя как можно более масштабные экспроприации в пользу бедных, становились бы самой эффективной пропагандой среди населения. Именно в ходе или в результате этих дискуссий был выдвинут проект попытки такого рода в Италии, который в следующем году выльется в движение известной «Банды Беневенто». Малатеста рассказывал, что, когда он и Кафьеро вернулись в Италию после конгресса, они уже согласовали этот проект.

(Возможно, именно после конференции в Берне следует поместить ссылку на вторую поездку Малатесты на Балканы, в Сербию, о которой я упоминал ранее после рассказа о попытке проникновения в Герцеговину. Но точной уверенности нет, и других сведений, кроме мимолётного упоминания в одной из заметок после разговора с Малатестой, я не обнаружил. До конгресса было трудно найти для этого материальное время, к тому же он сам говорил, что балканские движения продолжались ещё в 1877 году.)

Прежде всего, время было занято поиском финансовых средств, залогов (?) и так далее для планируемого восстания. Малатеста и Кафьеро старались найти подработку, чтобы заработать хоть что-то, но безуспешно. Как обычно с целью найти деньги они выехали в Невшатель, где встретились с Петром Кропоткиным (Малатеста и Кропоткин встретились тогда впервые), но ничего не добились. И вдруг Кафьеро неожиданно нашёл пять–шесть тысяч франков – последние из своих средств [25], – и эта сумма, плюс небольшая сумма, предоставленная ранее одним русским социалистом, составила военный фонд для подготовки революционного движения.

18. Эта история, которую я тоже читал ранее (не могу вспомнить, где именно), была воспроизведена без указания источника в номере L'Operaio Italiano, синдикалистского реформистского издания из Парижа, август 1932 года.

19. Другие аналогичные судебные процессы в остальных городах Италии (Болонья, Флоренция, Рим, Ливорно и др.) закончились аналогичными оправдательными приговорами и имели такой же результат: рост энтузиазма и необычайно сильная пропаганда.

20. См. Нетлау: статья Малатесты «О масонстве» (A proposito di Masoneria) в Umanità Nova из Милана, 7 октября 1920 года, а также его письмо в Il Resto del Carlino из Болоньи от 14 октября.

21. Это были законные процедуры против «опасных лиц», которые подразумевали специальное наблюдение со стороны полиции, обязательство периодически являться в квестуру (questura), не менять место жительства и не путешествовать, не выходить из дома ночью, не посещать собрания, театры, кафе, гостиницы, держаться подальше от «подозрительных» лиц и так далее; всё это – под угрозой ареста и заключения.

22. Малатеста подробно рассказывал мне об этом летом 1913 года, делясь приключениями, которые было бы слишком долго здесь воспроизводить, хотя они и весьма интересны. Но я старался не задавать точные даты и не делать записи, чтобы не выдать ему мои биографические замыслы, которые, по крайней мере тогда, он бы не одобрил.

23. Движение идей в том же направлении наблюдалось также в Швейцарии среди франкоязычных элементов.

24. Эти подробности я нашёл в своей статье Frugando fra vecchi giornali в журнале Pensiero e Volontà из Рима, №7, 16 мая – 15 июня 1925 года. Многие детали мне рассказывал Малатеста, а в 1904 году – Фортунато Серантони, умерший в возрасте около двадцати пяти лет. Другие сведения о Конгрессе во Флоренции и последующем в Риме были извлечены из Il Martello, Фабриано и Джези, номера 17 и 26 ноября 1876 года, из книги Нетлау и так далее. Здесь, ради краткости, я изложил всё максимально сжато.

25. Нетлау уточнил, что Кафьеро потратил на покупку «Баронаты» в кантоне Тичино, на пропаганду, восстания и прочее от 250 до 300 тысяч лир, что, однако, составляло лишь малую часть действительной стоимости его наследства, распроданного безрассудно за значительно меньшую цену.

Восстание в Беневенто (1877)

Макс Неттлау указывает на принципиальное различие между движениями 1874 года и выступлением в Беневенто, организованным при участии Кафьеро и Малатесты в 1877-м. Первое замышлялось как общенациональное восстание, охватившее всю Италию; второе же носило скорее демонстративный характер – «пропаганда делом». Если в 1874 году приготовления велись одновременно в нескольких районах полуострова, то в 1877-м действие было сосредоточено исключительно в сельской местности Матезе, в провинции Беневенто. Разумеется, участники надеялись, что движение получит развитие и распространение – ведь, как любил повторять Малатеста, «дела рождают дела». Но ближайшей и конкретной целью было подать пример, провозвестить революцию своим действием – независимо от того, чем это закончится на практике. Стоит отметить, что Андреа Коста был против этой акции и участия в ней не принял.

Подготовка шла без сбоев: значительная часть крестьян обещала поддержку. Многие были склонены к этому неким Сальваторе Фариной, пользовавшимся местным влиянием. В прошлом он вместе с другом Никотерой (ныне министром) боролся против Бурбонов, но на сей раз предал всех и выдал полиции, за исключением Кафьеро и Малатесты, сумевших ловко уйти от слежки. Связь с крестьянами после этого оборвалась, но приготовления продолжались. В то время в Неаполе оказался русский революционер Сергей Степняк (Кравчинский), решивший присоединиться к предприятию.

Как это часто бывает, движение началось неожиданно и при неблагоприятных обстоятельствах. ? Степняк, Малатеста и русская революционерка сняли дом в Черрето под предлогом болезни (этой?) старой женщины, а в действительности – чтобы устроить склад оружия [26]. 3 апреля 1877 года туда доставили ящики с оружием. Дом, однако, оказался под наблюдением полиции, и уже через два дня группа интернационалистов столкнулась с засадой солдат: двое были ранены, один позже умер от ран. Последовали аресты, и товарищи, собравшиеся лишь вчетверо меньше ожидаемого числа, решили не ждать остальных, а немедленно начать кампанию. Ночью они вышли в горы, вооружённые, и к ним присоединились несколько человек без оружия.

Их было около тридцати, во главе – Кафьеро, Малатеста, Степняк и Чезаре Чеккарелли [27]. С 6 по 8 апреля они прошли через горные районы Монте-Матезе – Пьетравайя, Монтемутри, Филети и Буко, – ночуя и питаясь в крестьянских домах и щедро оплачивая их гостеприимство, пока не достигли Лентино. В город они вошли с красным знаменем и заняли мэрию прямо во время заседания Совета. От имени социальной революции они объявили короля «древним ископаемым» и потребовали передать им официальные бумаги, оружие, изъятое у граждан, и средства из казны. Всё это они приняли по описи, вручённой городскому секретарю: «Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что приняли оружие, находившееся в распоряжении муниципалитета Лентино, во имя социальной революции». Конфискованное оружие, инструменты и немногочисленные деньги из казны были розданы жителям. Весы для взимания податей с крестьян были уничтожены, а все официальные документы, не имеющие общественной пользы, сожжены. Были произнесены речи, встреченные крестьянами с одобрением.

Далее отряд направился в соседний город Галло. По пути они встретили приходского священника Винченцо Тамбури и заставили его идти вместе с ними. Войдя в город, он успокоил жителей, заявив, что и сам коммунист. Мэрия была занята, и всё повторилось по образцу Лентино. После собрания, как пишет Неттлау, один крестьянин задал вопрос: «Кто даст нам уверенность, что вы не переодетые солдаты, которые хотят выведать наши настроения, а потом всех арестовать?» Неттлау справедливо замечает: эта недоверчивость могла быть вызвана как свежей памятью о предательстве Фарины, так и тем, что все восставшие были из севера Италии. А ведь юг питал давнюю неприязнь к правительству Савойской династии, навязавшему обязательную военную службу и гнёт поборов.

Тем временем правительственные войска начали занимать регион. Как и в Апулии в 1874 году, народ с сочувствием слушал речи повстанцев, но присоединиться к ним не решался. 9 и 10 апреля инсургенты вели бои с солдатами, но в конце концов вынуждены были отступить. Малатеста однажды ночью отправился в Венафро за патронами, едва не попался в руки полиции и спасся лишь бегством в лес. В горах пошёл дождь, на вершинах выпал снег. Положение становилось отчаянным. К тому же оружие оказалось непригодным, как только намокли патроны.

Повстанцы хотели перебраться в соседнюю провинцию Кампобассо, но для этого нужно было пересечь высокий горный хребет – задача невыполнимая. Начались споры: распустить ли отряд? В итоге решили остаться вместе. Двое, желавшие уйти, держались чуть в стороне. Малатеста и Кафьеро, возможно, и предпочли бы спасти себя, но, будучи в меньшинстве, решили разделить судьбу товарищей и нести общую ответственность. Двадцать шесть человек повернули назад и укрылись в деревушке Качетта, всего в нескольких километрах от Лентино. Один крестьянин донёс на них солдатам. Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи военные ворвались в дом и схватили двадцать троих. Из троих, что успели бежать, двоих поймали неподалёку, а третьего арестовали позже в Неаполе.

Так завершилось предприятие, длившееся всего десять–двенадцать дней. Арестованных отвели в тюрьму при суде Санта-Мария-Капуа-Ветере. Аресты продолжались. В Санта-Марии оказалось двадцать шесть человек, включая Малатесту; ещё восемь сидели в тюрьме Беневенто. Но безделье в заключении не пропало даром. Кафьеро занялся написанием «Краткого изложения „Капитала“ Маркса», Степняк – книги «Подпольная Россия». Малатеста составил отчёт для Корреспондентской комиссии Флоренции о событиях восстания и написал несколько статей. Они читали, обсуждали, спорили. На IX конгрессе Интернационала, проходившем в Вервье 5–8 сентября 1877 года, было зачитано обращение, подписанное участниками из Беневенто и озаглавленное как «Интернациональная секция Монте-Матезе» – прямо из тюремных стен.

Между тем 9 января 1878 года умер король Виктор Эммануил II, и в феврале его министр Криспи объявил общую амнистию политзаключённым. Казалось бы, судьба матезийской группы должна была решиться автоматически, но власти продолжали держать их в тюрьме: магистрат сомневался, распространяется ли амнистия на случай гибели солдата в Лентино 5 апреля 1877 года. Было решено отправить арестованных под суд в Беневенто. Подсудимые поставили перед присяжными два вопроса: виновны ли они в смерти солдата и, если виновны, то произошла ли его гибель в ходе восстания или нет? Если бы признали, что смерть наступила в ходе восстания, это считалось бы политическим преступлением и подпадало под амнистию.

В апреле 1878 года всех перевели в тюрьму Беневенто, а в августе начался процесс. Сам суд превратился в новую трибуну для пропаганды. Обвиняемые утверждали, что стреляли поверх голов солдат. Но, несмотря ни на что, присяжные признали их полностью невиновными, и все были оправданы.

Среди тех, кто участвовал в защите, был Франческо Саверио Мерлино, давний друг Малатесты и доверенный адвокат. В то время Мерлино, практиковавший в Неаполе, ещё не имел чётких политических убеждений. Но, узнав из газет, что его товарищ юности оказался в тюрьме по делу Матезе, он предложил обвиняемым свои услуги. Малатеста с радостью согласился. В долгих тюремных беседах с подзащитным Мерлино познакомился с анархистскими идеями и получил те аргументы, которые позволили ему вести защиту осознанно. Чтобы защищать Малатесту, ему пришлось стать интернационалистом, социалистом и анархистом – и в итоге, произнося свою речь на суде, он действительно стал всем этим. В том же году Мерлино опубликовал свой первый пропагандистский памфлет: «К процессу в Беневенто. Очерк по социальному вопросу» (A proposito del processo di Benevento, Bozzetto sulla questione sociale).

26. По версии Неттлау, основанной на изложении Аньолини («Социализм и социалисты в Италии», уже упомянутом), с некоторыми изменениями для согласования с материалами из других лекций и бесед с Малатестой.

27. Участники восстания, за исключением трёх–четырёх человек (включая Кафьеро и Малатесту), были выходцами из Южной и Центральной Италии, среди них – многие римляне, такие как Чеккарелли.

В Египте, Франции и Англии. – Международный конгресс в Лондоне (1881).

Когда он вышел из тюрьмы в августе 1878 года и вернулся в Неаполь, полицейское надзирание стало ещё более удушающим, чем прежде, а ведь оно и раньше было невыносимым! Полиция неотступно шла по его следам, докучала и провоцировала всех, кто попадался на пути, или в чей дом он заходил. Среди прочего, это мешало Малатесте найти работу, столь необходимую, чтобы зарабатывать на жизнь.

Его родители к тому времени уже умерли, оставив ему наследство, которое вполне могло бы обеспечить безбедное существование. Но, как я уже упоминал, всё своё движимое наследство (чуть более пятидесяти тысяч лир) он направил на пропаганду, на дело заговора и восстания, начиная с 1877 года. В его распоряжении также оставались несколько домов в Санта-Мария-Капуа-Ветере, сдаваемых беднякам. Неттлау приводит свидетельство одного старого товарища, хорошо осведомлённого, что вскоре после выхода из тюрьмы в Беневенто Малатеста вернулся в Санта-Марию и переписал эти дома на арендаторов, не получив за это ни гроша [28]. Так он стал пролетарием – и оставался им до конца своей жизни.

Более того, власти явно стремились от него избавиться. В любой момент Малатесте грозил арест, за которым последовала бы ссылка в «domicilio coatto» – превентивная мера итальянской полиции, когда «повторные нарушители» или признанные неисправимыми изгонялись на небольшие острова у побережья Южной Италии и Сицилии. Эта мера уже применялась к некоторым интернационалистам – с точки зрения закона абсолютно произвольно. Малатеста решил покинуть страну, хотя бы на время, и отправился в Египет, где уже нашли убежище его товарищи.

В последние месяцы 1878 года он устроился в Александрии на частную службу. Но 17 ноября в Неаполе произошло покушение Пасснанте на короля Умберто I. Монархисты и буржуа из итальянского квартала Александрии устроили демонстрацию, закончившуюся криками: «Смерть интернационалистам!» В ответ интернационалисты решили провести протестное собрание, однако в назначенное утро полиция арестовала нескольких товарищей. Малатесту задержали чуть позже, когда он вышел из дома друга пообедать. Некоторые [местные жители?] были подкуплены агентами итальянской полиции, чтобы указывать на «подозрительных», и именно они подготовили засаду, чтобы избавиться от него.

Под стражей Малатеста потребовал, чтобы его передали Италии. Его протесты остались без ответа: его погрузили на корабль и отправили в море. Лишь в открытых водах капитан сообщил, что высадят его не раньше Бейрута, в Сирии. Там он сошёл на берег, имея в кармане всего двадцать франков. Немного пройдя по городу, он явился к местному итальянскому консулу и вновь настоял на своём требовании – отправить его в Италию.

«Запрещено, – сказал ему консул. – В Италии вам не рады», – и добавил раздражённый комментарий в адрес итальянского правительства и своего коллеги в Александрии, который направил к нему Малатесту.
«Но у меня нет средств к существованию, я не знаю, что мне здесь делать».
«Не задумывайтесь об этом, идите в гостиницу – всё будет оплачено».
«Я не хочу, чтобы меня содержали, – воскликнул Малатеста. – Если вы не можете отправить меня в Италию, тогда арестуйте меня и посадите в тюрьму».
«Невозможно. С какой стати мне делать это без причины?»
«Я дам вам причину немедленно – вот сейчас швырну вам в лицо эту чернильницу…» (он сделал движение к стоявшей на столе чернильнице).

Консул пошёл на уступки: отправить его в Италию он не мог, но мог переправить в Смирну. Малатеста сперва отказался, но затем согласился. Он сел на французский корабль Provence, отправлявшийся в Смирну. На борту он встретил товарища Альвино, оказавшегося примерно в такой же ситуации.

В море Малатеста подружился с капитаном судна, неким Рушоном, который согласился не высаживать его в Смирне и позволил продолжить плавание. Так Малатеста и Альвино странствовали по побережью Восточного Средиземноморья, пока не достигли берегов Италии. Малатеста ненадолго остановился в Кастелламмаре, где полиция уже была осведомлена о его пребывании, а затем оказался в Ливорно. Там на борт поднялись полицейские агенты, пытаясь задержать интернационалистов, но капитан отказался передать их без явного распоряжения французского посла. Товарищи из Ливорно тоже были предупреждены и пришли увидеться с Малатестой.

Во второй половине дня полиция вернулась – во главе с городским префектом, который с уважением вручил капитану телеграмму, «санкционирующую» (но не предписывающую) выдачу беглецов. Капитан разорвал телеграмму и приказал сопроводить «этих господ» к трапу и отпустить. В то же время у причала и на лодках уже собрались рабочие и товарищи из Ливорно, которые встретили чиновников, спускавшихся с Provence с пустыми руками, оглушительным свистом.

Паровой корабль продолжил путь, и двое итальянцев сошли на берег в Марселе. Оттуда Малатеста отправился в Женеву, где его захватил водоворот событий. Там он встретился с Кропоткиным, который вместе с Герцигом и Дюмартереем запустил издание Le Révolté. Малатеста помогал им в материальной подготовке первых номеров [29]. Но в тот момент его внимание было сосредоточено почти исключительно на событиях в Италии – он жил в условиях страшной нищеты, доходившей до буквального голода.

Во время суда над Пасснанте за покушение на короля в Неаполе он написал яростный манифест, завершавшийся словами: «Умберто Савойский, говорят, ты храбр. Докажи свою отвагу – приговори Пасснанте к смерти!» За этот манифест Малатеста и другие итальянские эмигранты были высланы из Швейцарии.

Из Женевы он отправился в Румынию, где какое-то время зарабатывал жалкий хлеб, преподавая французский язык, при этом серьёзно болея. Вскоре он перебрался во Францию. Мы встретились в Париже в конце того же 1879 года. Он устроился механиком и вскоре стал одним из самых пылких активистов движения, вошёл в революционно-социалистическую группу, куда также входили Девиль, Жюль Гед и Жан Грав. Малатеста начал выступать на митингах, участвовал в уличных демонстрациях, спорил с марксистами на страницах газет. Всё продолжалось до тех пор, пока он на одном из собраний не разоблачил итальянского шпиона и провокатора. За это французское правительство выдворило его, предоставив пять дней на отъезд. Он сменил жильё и имя (взяв псевдоним «Фриц Роберт»), но не уехал. Вскоре его арестовали, 8 марта 1880 года, и под конвоем вывезли к границе.

Он съездил в Брюссель [30], в Лондон, а затем в июне вернулся в Париж, где ему предстояло отбыть четыре месяца тюрьмы за нарушение приказа о высылке. Потом он уехал в Лугано, в Швейцарию. Он поначалу отправился туда с намерением остаться – ведь он не чувствовал себя в безопасности после высылки 1879 года, о которой ему никогда официально не сообщали, и сомневался, что она касалась только кантона и Женевы, а не всей Швейцарии. Вместо этого его арестовали 21 февраля. После четырнадцати дней заключения его сопроводили к границе. Он снова отправился в Брюссель, но и там его задержали. Наконец, в марте 1881 года он направился в Лондон.

После таких рискованных скитаний в Лондоне Малатеста получил возможность немного передохнуть. Но это было весьма относительное затишье! В частности, ему приходилось рассказывать, как трудно было сводить концы с концами, и чтобы справиться с нуждой, он пробовал себя во всём – торговал на улицах выпечкой и мороженым, а также сумел открыть небольшую мастерскую механика. В это время в Лондоне он немедленно включился в работу движения. Летом он намеревался издавать итальянскую газету L’Insurrezione – вышел лишь циркуляр, подписанный им самим, Вито Сольери и Кафьеро. Последний, его близкий друг, почти как брат, уже страдал от серьёзного психического заболевания, которое вскоре сделало его полностью сумасшедшим [31]. Малатеста пережил одну из величайших своих скорбей.

Международный революционный социалистический конгресс состоялся в Лондоне в том году (с 14 по 19 июля 1881 г.), и его можно по-настоящему считать последним собранием старого Интернационала и первым собранием анархического Интернационала. Малатеста был главным организатором вместе с Густавом Брошером. Его намерение состояло в том, чтобы конгресс попытался воскресить Первый Интернационал, который уже повсюду был почти мертв. Это была последняя конференция. Ему пришлось преодолевать предубеждения даже у самого Кропоткина, который издали заподозрил [simulada] манёвр Маркса – чего вовсе не было. Были приглашены не только последние уцелевшие секции Интернационала из разных стран, но и автономные анархические группы и революционно-социалистические кружки. На деле [de hecho] почти все анархисты приняли участие – среди более известных: Кропоткин, Мерлино, Герциг, Неве, Луиза Мишель и Э. Готьé, а также некоторые наиболее продвинутые социалисты.

«Малатеста представлял Тосканскую федерацию Интернационала, секции Форли и Форлинпополи, кружок «Figli» рабочих [Lavoro] Александрии, рабочий кружок Турина и Кьявассо, революционных социалистов Марселя, социалистов Марките, анархистов Женевы, революционно-социалистический Альянс Турина и федерации Интернационала из Константинополя и из Александрии в Египте. На сессии 15 июля он выступил с долгой речью. Он сказал, между прочим: «Мы хотим революции. Мы принадлежим к разным школам, но все мы хотим революции. Мы все согласны, что необходимо восстание, которое должно разрушить условия существующего общества. Политические революции для нашей цели недостаточны – наша цель состоит в том, чтобы полностью уничтожить основы общества, и мы не можем прийти к согласию с теми, кто желает диктатуры и централизации. Необходима автономия групп. Согласие [acuerdo] до революции. Нужен ли Интернационал? Нужна новая организация, подобная Интернационалу, сохранившая его имя, но подчёркивающая принципы в революционном ключе. Экономическая борьба не может идти сама по себе; необходима политическая борьба, ибо собственность не уничтожится, если не будет разрушена власть, которая её единомоментно поддерживает. В Италии политический переворот может сделать возможным экономическое восстание. Оставьте выбор методов за каждой группой. Массовое вхождение в Интернационал с акцентом на его принципы, автономию и солидарность для истинно революционных действий…» [32].

Малатеста приложил все усилия, чтобы конгресс принял его точку зрения. Формально ему удалось добиться частичного успеха (была создана [apariencia=видимость] организации, назначено корреспондентское бюро и прочее), но по сути его надежды оказались разрушены. Преследования в разных странах поглощали всю деятельность товарищей, лишая их возможности полноценно вести организационную работу и поддерживать необходимые международные связи. С другой стороны, на конгресс сильно повлияли французские анархические кружки, уже охваченные тогда мощным анти-организационным духом.

«Точное изложение Кропоткина, опубликованное в Révolté, – пишет Неттлау [33], – ясно показывает, что Малатеста был одним из немногих, кто ясно осознавал ценность практического решения проблемы организации. Но против него существовала мощная оппозиция, так что в какой-то момент он вынужден был воскликнуть: “Мы неисправимые доктринёры.” Большинство участников конгресса одновременно хотели и не хотели организации: то есть они рассматривали всякий практический шаг к её воплощению как посягательство на саму автономию».

Несмотря на все предосторожности, предпринятые для гарантии безопасности дискуссий перед лицом международных полицейских расследований – среди прочего, делегатам вместо имен присваивались номера, – в конгрессе участвовал французский полицейский агент, некто Серро, который издавал в Сент-Клу (под Парижем) боевой листок La Révolution sociale, сумев привлечь к сотрудничеству Луизу Мишель, Кафьеро, Готьé и других. Спустя два месяца этот человек, уже давно вызывавший подозрения, был разоблачён, в особенности Кропоткиным и Малатестой [34]. Однако это не помешало полиции использовать отдельные подробности Лондонского конгресса против Малатесты и Мерлино на их процессе в Риме в 1884 году.

28. Не помню, кто мне говорил, что Малатeста отдал имущество, находясь в тюрьме Санта-Мария-Капуа-Ветере, и что именно там он подписал у нотариуса необходимые официальные бумаги. Не знаю, какая из двух версий верна, но это не имеет значения.

29. «Черкесов и Малатеста помогают нам» (П. Кропоткин, Как был основан «Révolté», статья, переведённая из парижской Les Temps Nouveaux в журнал Il Pensiero (Рим), № 18 от 16 сентября 1909 года). Известный анархо-коммунистический журнал (organ) Le Révolté был основан в Женеве 22 февраля 1879 года, в 1885 году перенесён в Париж, в 1887 году стал называться La Révolte, а позже Les Temps Nouveaux (с 1895 года), и выходил вплоть до августа 1914 года.

30. Из Брюсселя, в апреле 1880 года, Малатеста вёл интенсивную переписку с Ж. Гедом и его печатным органом – парижской газетой L’Égalité, в защиту «Региональной испанской федерации» Интернационала, которую в этой газете самым жалким образом оклеветал некий мнимый «испанский корреспондент». Малатеста даже счёл себя вынужденным прислать Геду своих padrinos (свидетелей для вызова на дуэль). См. изложение этого дела в женевской газете Le Révolté, № 5, 1 мая 1880 года.

31. Малатеста говорил мне, что уже к 1879 году, когда они встретились в Женеве вскоре после основания Révolté, Кафьеро время от времени проявлял первые признаки душевного расстройства.

32.Из письма Д. А. Сантильяна с выдержками из работ Макса Неттлау.

33. М. Неттлау: Эррико Малатеста. «La Protesta», Буэнос-Айрес, стр. 130.

34. Также у Неттлау см.: П. Кропоткин, Записки революционера.

Снова в Египте. – Возвращение в Италию. – Процесс в Риме и «социальный вопрос» во Флоренции. – С больными холерой в Неаполе (1884).

Корреспондентская комиссия анархистов, в работе которой участвовал Малатеста и которая была назначена лондонским конгрессом, так и не проявила заметной жизнеспособности. Сам факт, что Малатеста пробыл в Англии лишь несколько месяцев, уже говорит об этом. Когда в июне 1882 года ‘Ураби-паша возглавил восстание против европейцев в Египте, а 11 июля англичане обстреляли Александрию, Малатеста вынашивал план присоединиться к повстанцам. В августе он уже покинул Европу вместе с Чезаре Чеккарелли, Гаэтано Марокко и Апостоло Паулидесом.

Военные кордоны, стянутые вокруг города, и постоянные стычки – об этом много лет спустя рассказывал Ичильо Паррини, тогда живший в Александрии, – помешали им достичь цели. Они намеревались высадиться в Абу-Кире и по суше добраться до Рамли, недалеко от Нила. Самым опасным и рискованным было решение пересечь озеро Марьют, которое оказалось пересохшим из-за перекрытия канала Махснодич. Но и это препятствие, как и предыдущие, не остановило их; и всё же мягкое дно высохшего озера вынудило их повернуть назад [35].

В последней попытке, уже на лодке, они решили, что добрались успешно, но вскоре оказались окружены английскими солдатами, задержаны и отправлены обратно в Александрию. Оттуда Малатеста принял решение вернуться в Италию. Неизвестно, где именно и как долго он находился в промежутке (возможно, всё в той же Александрии). Но весной 1883 года, спустя какое-то время после марта, он тайно высадился в Ливорно и перебрался во Флоренцию.

Полиции вскоре стало известно о его появлении. Малатеста по-прежнему лелеял мысль о необходимости сохранить единство социалистических сил Италии, тяготеющих к либертарным идеям, и, как мы увидим далее, не оставлял надежды вдохнуть новую жизнь в интернационалистское движение. В апреле, во время полемики с Андреа Костой на страницах L’Ilota из Пистойи, он опубликовал пару статей на эту тему.

У него появилась возможность навестить своего друга Кафьеро в психиатрической лечебнице во Флоренции – в каком же он оказался состоянии! Хотя он узнал Малатесту (чего не случалось с другими товарищами), несчастный Кафьеро произносил такие нелепые и эксцентричные речи, что всякая надежда на выздоровление была потеряна.

Малатеста вскоре возобновил свою пропагандистскую работу в среде многих соратников, находившихся тогда во Флоренции, в особенности чтобы противостоять агитации Андреа Косты. Последний, окончательно отказавшийся два года назад от анархистских идей своей юности, уже стал депутатом и проповедовал электоральные и парламентские методы борьбы. Но в мае 1883 года, когда Малатеста готовил выпуск новой газеты и работал механиком у Агеноре Натта, его арестовали.

18 марта того же года, в двадцатую годовщину Парижской Коммуны, в различных городах Италии были распространены революционные воззвания, написанные Франческо Саверио Мерлино, в то время как Малатеста всё ещё находился в Египте и направлялся в Ливорно. Некоторые известные интернационалисты вывешивали эти манифесты на улицах Рима и были задержаны. Во время широкой полицейской облавы был обнаружен рукописный текст воззвания. Мерлино арестовали в Неаполе, и всем объявили, что против них будет возбужден процесс о заговоре.

Тем временем Малатеста высадился в Ливорно, а позже был задержан во Флоренции без всяких законных оснований. Поскольку властям требовался предлог, его включили в процесс против римских и неаполитанских заключённых. В римских тюрьмах был подсажен агент по имени Де Камиллис – его поместили в камеру к одному из самых неопытных арестантов, почти мальчику, и уговорили возложить всю вину на Малатесту: будто бы именно он написал манифест и указал адреса для его рассылки. «Поскольку, – намекал Де Камиллис, – Малатеста за границей, мы всех спасём и никому не навредим». Так и была сфабрикована «доказательная база» против Малатесты.

Однако процесс о заговоре был столь серьёзным, что попал в ведение Апелляционного суда Ассизов, и уже с первых заседаний стало ясно, что присяжные оправдают обвиняемых. Тогда изменили формулировку обвинения: вместо «заговора» появилась «ассоциация бездельников» – статья менее тяжкая, но подведомственная коррекционному трибуналу, магистраты которого, послушные как всегда распоряжениям правительства, должны были вынести обвинительный приговор. Но новая квалификация преступления не предусматривала содержания под стражей, и потому к ноябрю все обвиняемые были освобождены под подписку, проведя в заключении несколько месяцев: Малатеста – шесть, остальные – восемь. Малатеста сразу же вернулся во Флоренцию, где спустя месяц, 22 декабря 1883 года, вышел первый номер газеты «Социальный вопрос» (La Questione Sociale).

Это было первое значительное издание под редакцией Малатесты: культурная газета, но вместе с тем насыщенная пропагандой и дискуссиями – как теоретическими, так и практическими [36]. В ней публиковались примечательные статьи (помню, к примеру, цикл о взглядах Бентама, длившийся несколько выпусков, который, несомненно, принадлежал перу Мерлино). Часть труда Малатесты «Анархия» позже вышла отдельной брошюрой. Но главное – на страницах газеты разворачивались оживлённые, полемические дискуссии о патриотизме, масонстве, республике, парламентаризме и прочем. Наиболее горячая полемика развернулась с ренегатом Андреа Костой, ради которой Малатеста даже отправился в Равенну на публичное обсуждение; однако Коста в итоге от встречи уклонился. В газете появилась статья, где Малатеста изложил свой путь от республиканизма к анархизму; вскоре она была переведена и опубликована в женевской Révolté (о чём я уже упоминал выше).

Газета вскоре привлекла внимание полиции и пережила два-три кратковременных перерыва. Между тем продолжалось разбирательство по «римскому процессу», основное заседание которого состоялось 29 января 1884 года и длилось три-четыре дня. Малатеста присутствовал там вместе с другими подсудимыми, и все они сделали энергичные и возвышенные заявления. Малатеста «говорил прямо, уверенно и язвительно, порой до дерзости, заявив себя членом Международного Товарищества Рабочих; его заключительная речь грозила обернуться скандалом, пока председатель не отобрал у него слово».

Трибунал вынес приговоры: Мерлино – четыре года заключения; Малатеста и Д. Павани – по три года; А. Бьянкани – два с половиной года; Ч. Пернье и Э. Ромбальдони – по пятнадцать месяцев; Л. Трабальца и Веннанци – по шесть месяцев. Их защищали адвокаты Пессина, Ночито и Фацио [37].

Характерная деталь этого процесса заключалась в позиции королевского прокурора: он с явным удовольствием признавал, что каждый из обвиняемых по отдельности – люди честные и трудолюбивые, но, взятые вместе, как сообщество, они превращаются в «злодеев». И именно как «злодеев» их и приговорили…

После процесса подсудимые подали апелляцию и добились права оставаться на свободе до окончательного решения. Малатеста вернулся во Флоренцию и продолжил редактировать La Questione Sociale, которая выходила до 4 августа 1884 года. В конце лета Малатеста вместе с товарищами из разных городов Италии отправился в Неаполь, чтобы в качестве добровольцев-медиков помогать заболевшим во время эпидемии холеры. Там скончались два анархиста – Рокко Ломбарди и Антонио Вальдре, жертвы болезни. Особо проявил себя известный анархист Галилео Палла – своей самоотверженностью, энергией и духом жертвенности.

Малатеста, как бывший студент-медик, получил в ведение отдельный участок больных, где уровень выздоровления оказался самым высоким. Это объяснялось тем, что он сумел заставить власти Неаполя выделять в достатке еду и лекарства, которые затем щедро распределял среди нуждающихся. За свою деятельность он был удостоен почётного звания benemerito (достойный, - прим.), от которого отказался. Когда эпидемия завершилась, анархисты покинули Неаполь и опубликовали манифест, в котором заявили: «Истинная причина холеры – это нищета, и единственное подлинное средство против её возвращения – не что иное, как социальная революция» [38].

После возвращения Малатесты во Флоренцию в январе Римский апелляционный суд рассмотрел последнюю апелляцию обвиняемых. Срок заключения Мерлино был сокращён на год, Трабальца оправдан, однако к каждому приговору добавили ещё шесть месяцев полицейского надзора. Осуждённые обратились в Кассационный суд как в последнюю инстанцию, но тот лишь подтвердил вынесенные приговоры. Однако ещё до их окончательного утверждения все они успели укрыться за границей.

Малатеста бежал одним из последних, и ордер на его арест уже был выдан. Он находился во Флоренции, в доме Натта, в мастерской которого работал. В один из дней дом был окружён полицией. Малатеста сделал вид, что тяжело болен, избежав немедленного ареста. Тем временем его побег был организован: его спрятали в большой ящик из-под швейных машин и вынесли из мастерской Натта к ожидавшей снаружи повозке. Один из полицейских даже любезно предложил помощь при погрузке ящика в телегу. Вскоре после этого Малатеста отправился к границе, а затем сел на корабль, шедший в Южную Америку (точная дата неизвестна, но это должно было быть в марте или апреле 1885 года).

Следует напомнить, что именно в этот период его пребывания во Флоренции Малатеста опубликовал известную брошюру «Среди крестьян» (Fra Contadini) – диалог, который позже получил большой успех. В то же время он некоторое время вынашивал идею возрождения старого Интернационала или, по крайней мере, его итальянской секции, и даже анонимно опубликовал проект программы. Но у этой затеи не было никаких шансов на практическую реализацию.

35. См. «Анархизм в Египте» (L’anarchismo in Egitto), под псевдонимом Un Vecchio (И. Паррини), в Человеческий протест (La Protesta Umana), Сан-Франциско, Калифорния, № 40 от 9 января 1904 года.
36. Неттлау отмечает, что полное собрание этого издания хранится в библиотеке Британского музея в Лондоне, где кто-нибудь из доброжелателей мог бы переписать важнейшие статьи для будущего издания трудов Малатесты.
37. Из ежедневной газеты Il Messaggero (Рим), № 34 от 3 февраля 1884 года и последующих.
38. Неттлау, op. cit., о Le Révolté (Париж).

Беженец в Южной Америке. – «La Questione Sociale» в Буэнос-Айресе (1885). – В поисках золота. – Возвращение в Европу (1889).

Эмиграция Малатесты в Южную Америку должна была быть организована совместно с несколькими другими товарищами. В Буэнос-Айресе он встретил соратников, с которыми прежде активно боролся в рядах Интернационала: Адженоре Натта, Чезаре Агостинелли и других, среди них и более молодых, как Галилео Палла. Натта и Малатеста открыли небольшую механическую мастерскую, чтобы зарабатывать на жизнь, а сам Малатеста снова развернул пропагандистскую деятельность – как среди многочисленных итальянских рабочих-эмигрантов, так и среди местного населения, язык которого он вскоре освоил. Он создал социалистический кружок, в котором и для которого регулярно устраивал лекции, диспуты и собрания.

Ему часто приходилось вести жаркие споры с республиканцами, тогда весьма многочисленными среди итальянских эмигрантов. Некоторое время он издавал маленькую итальянскую газету, которой вскоре дал название La Questione Sociale.

Мне довелось видеть в Италии неполное собрание этого издания, но точные даты я не помню. Всего вышло не более десяти-двенадцати номеров, примерно в августе 1885 года. Газета, почти полностью посвящённая местным вопросам и полемикам, так и не приобрела значения своего флорентийского предшественника, хотя перепечатывала некоторые из наиболее ярких статей оттуда.

Куда более важной деятельностью Малатесты стало содействие созданию рабочих организаций сопротивления. Память о нём до сих пор сохраняется в Буэнос-Айресе, где его пропаганда стала живым импульсом к формированию союза пекарей – одной из самых стойких и «флорентийских» ассоциаций того времени, пронизанной духом освобождения и революции. Его лучшим соратником в этом деле был Этторе Маттеи, умерший несколькими годами позже, но оставшийся в памяти как один из самых известных и отважных апостолов рабочего анархизма в Южной Америке.

В 1886 году распространились слухи о богатых залежах золота в песках крайнего юга Аргентины, и в среде товарищей возникла мысль отправиться туда в надежде добыть средства для пропаганды. Малатеста, Агостинелли, Палла, несколько человек по фамилии Меникони и ещё один спутник отправились в трюме парохода к Магелланову проливу и высадились на побережье в Капо Вирхенес. Работая на местных предпринимателей при 14 градусах мороза [вероятно, по Цельсию], они три месяца зарабатывали себе на пропитание, а также на постройку casilla (лачуги), и затем двинулись в «золотую зону».

Но их ждало разочарование. Самые богатые участки уже были захвачены компанией спекулянтов; на остальных делать было нечего. Золота оказалось крайне мало, едва хватало, чтобы прокормиться, и добывалось оно ценой тяжёлого труда. Пятеро товарищей питались охотой на нутрий, которых было в тех местах в изобилии. Некоторое время они также работали на компании, но были скандально ограблены.

Они оставались в районе Кабо Вирхенес более семи месяцев, переживая суровую полярную зиму, пока не убедились, что здесь действительно нечего искать, и решили уехать. Малатеста отправился верхом к реке Гальегос, рассчитывая добыть там пароход для товарищей, которые предпочли остаться и подождать, пока он пройдет мимо Кабо Вирхенес несколько дней позже. Пароход прибыл, но не стал их ждать. Когда новость разнеслась по побережью, судно уже готовилось отходить, а четверо товарищей, все еще далеко, побежали к берегу. Тогда Галилео Палла бросился в воду, в это почти ледяное море, и поплыл к пароходу, пока остальные махали рубахой и кричали. Пароход остановился, спустил шлюпку, чтобы подобрать Палла, и взял его на борт. Но как только он оказался там, капитан отказался искать остальных троих; тогда Палла, все еще мокрый и закоченевший от холода, приготовился снова броситься в воду и вернуться к своим товарищам. Его силой удержали, но он поднял такой шум и так громко кричал, что пассажиры тронулись и вынудили капитана отправить шлюпку за остальными [39]. Когда пароход прибыл к реке Гальегос, Малатеста – который в это время жил там, работая mozo de cuerda (грузчиком) – также сел на судно, встретив товарищей, уехавших пятнадцатью днями ранее, и вместе они проследовали в Патагонию, где их высадили словно переживших кораблекрушение. А когда следующий пароход покинул Патагонию в сторону Буэнос-Айреса, все они вернулись в аргентинскую столицу.

После этой мучительной передышки Малатеста возобновил свою прежнюю жизнь и, кроме краткой вылазки в соседний Монтевидео в Уругвае, оставался в Аргентине до середины 1889 года. Незадолго до его отъезда газеты подняли шум вокруг него, назвав его главарем шайки фальшивомонетчиков. Итальянская полиция воспользовалась этим случаем во время процесса против него в Анконе (1898), но правда вскоре вскрылась. Галилео Палла был арестован полицией, и при обыске у него нашли фальшивую аргентинскую банкноту. Поскольку он был известен как анархист и друг Малатесты, полицейские органы намекнули, что он и Ната занимались изготовлением фальшивых денег. Но дело на этом закончилось. Признав добросовестность и невиновность Палла, его освободили, и против Малатесты и Наты ничего не предприняли; последний оставался в Аргентине еще много лет. Малатеста вскоре уехал (в конце 1889 года). Годом ранее Чезаре Агостинелли вернулся в Италию и, прибыв обратно в Анкону, основал анархистскую газету Il libero patto (Свободный пакт, 1888–1889).

39. Этот эпизод (который книга Неттлау ошибочно приписывает Малатесте, а не Палла) был удачно рассказан самим Малатестой, с другими подробностями о жизни Палла длиной более сорока лет, в статье «Галилео Палла и римские события» (Galileo Palla e i fatti di Roma), опубликованной в La Rivendicazione (Форли), № 20 от 23 мая 1891 года.

«Ассоциация в Ницце и Лондоне (1889–1890). – Конгресс в Каполагo. – В Швейцарии, Франции, Бельгии и Испании. – Итальянские движения 1891 и 1894 годов. – Международный социалистический рабочий конгресс в Лондоне. – L'Anarchia (1896)».

К 1889 году Малатеста оказался в Ницце, и 10 октября вышел первый номер газеты L’Associazione (Ассоциация). Платформа и замысел издания состояли в создании международной социалистической анархистской революционной партии, провозглашавшей необходимость опоры на соглашение, взаимопомощь и взаимопонимание между различными школами анархизма. Особенно его интересовало сближение коммунистических и коллективистских анархистов, последние на тот момент всё ещё составляли большинство в Испании.

Долго оставаться в Ницце он не смог из-за высылки из Франции десятью годами ранее. Когда на страницах Association[40]он разоблачил старого шпиона Терцаги, показав, что тот возобновил свою гнусную деятельность из Женевы под ложным именем Аццати, французская полиция начала его разыскивать, но, прежде чем его нашли, Малатеста успел укрыться в Лондоне. После трёх номеров, написанных в Ницце, ещё четыре вышли в Лондоне. Газета вынуждена была прекратить существование после № 7 (23 января 1890 года), потому что один подлый товарищ, некто Чьочи, однажды исчез вместе со всеми деньгами издания.

Это было большим ударом, так как Association издавалась с большим тщанием и была полна интересного материала. С ней также сотрудничал Мерлино, опубликовавший примечательные статьи о парламентаризме, формах протеста, коммунизме и коллективизме, об организации, о практике кражи и пр.

Малатеста, который тем временем устроил в районе Ислингтона свою привычную маленькую механическую мастерскую, духа не потерял. Он выпустил серию брошюр, в том числе окончательное издание Fra Contadini («Среди крестьян») и первое издание L’Anarchia («Анархия»), и снова стал писать для итальянских и французских анархистских газет. Прежде всего он стремился наладить связи с итальянскими товарищами и сильнее подтолкнуть движение на полуострове. Одним из результатов этой организаторской работы стало решение собрать в следующем году итальянский анархистский конгресс.

Это были первые годы международных демонстраций Первого мая, и они приобрели повсюду ярко выраженный революционный характер. Ожидались сенсационные события, особенно в Париже, и потому Малатеста отправился туда в конце апреля 1890 года, надеясь принять участие в серьёзном движении. Позднейшая критическая статья [41] разъясняет его замысел, или по крайней мере то, что он считал возможным сделать и что наверняка советовал бы товарищам: побуждать к массовым демонстрациям на улицах и использовать случай, чтобы повести всех анархистов и часть манифестантов в богатейшие кварталы Парижа, вроде Монмартра или Бельвиля. Воспользовавшись тем, что все полицейские силы будут сосредоточены на набережной Сены, можно было бы закрепиться в этих народных районах, воздвигнув баррикады и защищаясь. Возможно, они удержали бы позиции лишь несколько дней или часов, но тем временем можно было бы начать экспроприацию, и массы увидели бы это – дела, которые стали бы окнами в революцию. С учётом ситуации во Франции и Европе того времени это произвело бы колоссальное впечатление и стало бы мощной пропагандой. Однако надежды Малатесты не оправдались, и он вернулся в Лондон через несколько дней.

Мы обязаны перу Малатесты выходом длинного и энергичного абстенционистского манифеста, опубликованного в ноябре 1890 года по случаю всеобщих выборов в Италии. Это была своего рода «декларация войны», «война на уничтожение» итальянским владыкам, подписанная «по поручению анархистских групп и федераций» семьюдесятью товарищами, проживавшими за границей. Среди подписавших, помимо Малатесты, были и самые известные товарищи того времени: Луиджи Галлеани, Саверио Мерлино, Амилькаре Чиприани, Николо Конверти, Франческо Чини, Галилео Палла, Аттилио Паницца и другие [42].

В те годы Малатеста тайно отправился в Париж, где в то же время находились Амилькаре Чиприани и Андреа Коста. Именно благодаря вмешательству Чиприани Малатеста тогда примирился с Костой, с которым он резко порвал отношения около 1880 года, когда Коста отказался от прежних принципов. Но это примирение оказалось весьма поверхностным.

Подготовка к итальянскому конгрессу продолжалась, и было решено, что он состоится в кантоне Тичино. Официально объявлялось, что он пройдёт 11 января 1891 года в Лугано, и к участию приглашались социалисты всех направлений. (Постоянного размежевания между анархистами и социалистами ещё не существовало, несмотря на их глубокие теоретические и практические расхождения; так называемое официальное разделение произошло в Италии лишь на генуэзской конференции 1892 года и на серии международных конференций в Лондоне в 1896 году.)

Подготовительную работу в Лугано вели Аттилио Паницца, Франческо Чини и Антония Кальярди. Однако Чини был арестован и выслан из-за инцидента, спровоцированного полицией, и на его место должен был встать Амилькаре Чиприани, который в тот момент открыто называл себя анархистом. Швейцарская полиция встревожилась, и все европейские полицейские службы направили своих агентов в Лугано. В последний момент конгресс был запрещён, и власти объявили, что любого делегата, ранее высланного из Швейцарии, арестуют. Но 7 января распространилась новость, что конгресс уже состоялся – в Каполага – и завершил свою работу. Он продолжался три дня (4, 5 и 6 января), и в нём участвовало много делегатов, среди них Чиприани, Малатеста, Мерлино, Гори, Молинари и Луиджи Пецци (Галлеани был арестован по дороге).

На конгрессе победила анархистская позиция (всего два-три социалиста присутствовали, да и то скорее как наблюдатели), в том же духе, который Малатеста отстаивал в Association в Лондоне. Резолюции были опубликованы в брошюре, а также в журнале La Société Nouvelle (Брюссель) с разъяснениями Мерлино. Две важнейшие резолюции были следующими: создание революционной социалистической анархистской организации в Италии и подготовка крупных демонстраций в каждом городе на следующий Первомай. Тайные соглашения предусматривали попытку придать этим демонстрациям восстанический характер. После конгресса, несмотря на расследования, проведённые швейцарской полицией, Малатеста так же, как и остальные, благополучно исчез и вернулся в Лондон без осложнений. В марте он всё ещё был там, так как 18-го числа отмечалась годовщина Парижской Коммуны.

Вследствие договорённостей, достигнутых в Каполага, Чиприани вскоре начал тур конференций и собраний в центральной и южной Италии, который завершился грандиозным митингом в Риме 1 мая, на площади Санта-Кроче-ин-Джерусалемме (Santa Croce in Gerusalemme). Этот митинг закончился – как вы помните – трагически: арестами Чиприани и ряда других товарищей. В тот же день серьёзные события произошли и во Флоренции.

Малатеста тайно прибыл в Италию в апреле и оставался там ещё некоторое время после этих событий. Он посетил Северную Италию и часть центральных регионов. Неизвестно, был ли он в Риме или во Флоренции непосредственно в день Первого мая. Он задержался на некоторое время в Карраре, где существовал, и уже долгое время существовал, сильный анархистский очаг, готовый к действию. Когда он покинул Италию и направился в Швейцарию, он остановился в Лугано, в доме Исаии Пачини. Там, благодаря доносу итальянского шпиона, швейцарская полиция наконец смогла его задержать (22 июля 1891 года) [43].

Судимый за нарушение постановления о высылке, он был приговорён к 45 дням тюрьмы. По истечении этого срока его продолжили держать в заключении, так как итальянское правительство тем временем потребовало его экстрадиции. Предлогом служило то, что Малатеста якобы организовал конференцию в Каполага, что там были приняты решения о событиях 1 мая, а сами эти события представляли собой уголовные преступления. Но федеральный трибунал Лозанны отказал в экстрадиции, вынеся решение, которое стало пощёчиной итальянскому правительству. В нём, в частности, говорилось:

«Итальянское правительство утверждает, что Малатеста и его товарищи – бездельники, чем умышленно затушёвывает политический характер их преступлений; напротив, именно представленные самим итальянским правительством документы свидетельствуют о том, что речь идёт о его политических противниках, которых оно стремится устранить, очерняя их как злоумышленников».

Но удовлетворение от этого решения не избавило Малатесту от необходимости отсидеть ещё 45 дней, всего три месяца заключения, после чего он вернулся в своё убежище в Лондоне.

Вероятно, он вскоре покинул Лондон, так как в конце 1891-го и в начале 1892 года он находился в Испании: сперва в Барселоне, где пробыл некоторое время и писал для газеты El Productor («Производитель») – там у него состоялась полемика с П. Скикки, который тогда сотрудничал с Porvenir anarquista («Анархистское будущее»), изданием антиорганизационного толка, – затем в Мадриде, Андалусии и других местах, где он совершил тур конференций вместе с Педро Эстеве. Он всё ещё находился в Испании, когда 6 января 1892 года вспыхнуло Хересское восстание (в Хересе-де-ла-Фронтера), которое было утоплено в крови. Испанская полиция, подозревавшая его причастность к событиям, яростно охотилась за ним, но Малатеста сумел скрыться и через несколько дней оказался снова в Лондоне.

В те годы, 1891–1892, Малатeста вел долгие, жаркие и порой довольно резкие споры с анархистами, которые не соглашались с ним по самым широким вопросам: организация, профсоюзы, мораль, индивидуальные акты насилия и так далее. Во время конференции в Каполаго его также резко критиковала Le Révolté. В Лондоне выходили яростные манифесты против Малатесты, Мерлино, Чиприани и других. В Париже появились листки под названием Il Pugnale («Кинжал») в том же духе. Эти дискуссии, естественно, имели отклик и в Италии и продолжались там ещё некоторое время. Чтобы отстаивать свои идеи, Малатеста написал множество статей в различных газетах (La Révolté и En-dehors в Париже [44], La Campana в Мачерате, La Propaganda в Имоле и другие). В парижской Le Figaro появилась его интервью о политических убийствах. Он также проводил конференции по этим вопросам и участвовал в устных дискуссиях в лондонских анархистских клубах. В тот период – с 1892 по 1895 годы – он оказал немалое влияние на французских анархистов, живших в Лондоне в годы репрессий, последовавших за серией убийств. Именно его влияние отчасти объясняет тот импульс, с которым некоторые из этих эмигрантов, вернувшись во Францию, начали систематическую работу по проникновению в рабочее движение.

Тем не менее, он продолжал прерывать своё пребывание в Лондоне, где всегда работал механиком, тайными вылазками на Континент – всякий раз, когда представлялся шанс народного революционного движения. Хотя въезд в Бельгию был для него закрыт с 1880 года, он отправился туда вместе с Карло Малато в 1893 году [45], во время крупной социалистической рабочей агитации за всеобщее избирательное право. Всё закончилось всеобщей забастовкой, которая в какой-то момент грозила перерасти в революцию. Там же был и Амилькаре Чиприани, но по своим делам. Годом позже, в 1894-м, во время более или менее социалистических движений на Сицилии и анархистской попытки восстания в Карраре, он снова оказался тайно в Италии – на этот раз действуя согласованно с Саверио Мерлино, Карло Малато и Амилькаре Чиприани, но каждый в своей определённой зоне, – и объездил значительную часть северной и центральной Италии. Несколько дней он провёл и в Анконе, где редактировал один-два выпуска анархистской газеты L’Art. 248 (Статья 248), выходившей там, а также брошюру Il Commercio («Торговля»). Итальянская полиция знала, что он поблизости, все газеты об этом писали, на него велась ожесточённая охота, но, побывав там, где хотел (в Милане, встретившись с Филиппо Турати), и после неудачного исхода движений он снова благополучно вернулся в Лондон. Чиприани и Малато также добрались до Парижа, но доносчик выдал Саверио Мерлино, и его задержали в Неаполе.

С середины 1894 до начала 1896 года почти по всей Европе наступил период жёсткой реакции против анархистов, и их печать почти везде замолкла более чем на год. Лишь в Англии ещё можно было что-то делать, и множество эмигрантов нашли убежище в Лондоне, особенно из Италии (Гори, Эдоардо Милано) и Франции (Эмиль Пуже, Герньё, Малато и другие). Дом и лавка четы Дефенди, где жил Малатеста – по адресу Хай-стрит, 112, в районе Исингтон, – стали местом сбора для всех, кто приезжал в Лондон. Сколько бурных и братских обсуждений проходило на маленькой кухне за магазинчиком доброй семьи Дефенди, которая стала своего рода «Атенеумом»! И сколько там рождалось проектов, надежд, сколько проливалось печалей… Французская полиция отметила этот адрес во всех почтовых отделениях, чтобы перехватывать всю корреспонденцию, отправляемую туда.

Именно среди большого числа анархистских эмигрантов из разных стран в британской столице в последней половине 1895 года было скоординировано регулярное (?) и хорошо организованное вмешательство, согласованное всеми английскими товарищами, анархистскими силами и рабочими более либертарного и революционного направления, на следующем Международном социалистическом рабочем конгрессе, который должен был состояться в Лондоне в следующем году. Малатеста был одним из самых активных участников подготовки: он написал длинный манифест, заручился поддержкой посланцев и делегаций для товарищей в Лондоне, вел пропаганду среди английских рабочих, включая тех, кто не был анархистом, и так далее. Надежду на то, что многие участники конгресса подтвердят свою анархистскую позицию, даже если они не составляли бы большинства, давала либертарная позиция многих французских профсоюзов под влиянием Ф. Пеллутье, Пуже и Тортье; решимость сильного анархистского течения среди ядра немецких социалистов, следующих за Ландавером; анти-марксистские настроения некоторых английских социалистов, таких как Уильям Моррис, Том Мэнн и Кир Харди; распространение либертарного социализма в Голландии с Домелой Ньювенхёйсом; немецкая фракция французского социализма и так далее. Так что, когда в июле (с 27 июля по 1 августа 1896 года) конгресс собрался в Лондоне, социал-демократы и марксисты имели большинство только благодаря большому числу немецких, бельгийских и английских делегатов, а также благодаря во многом фиктивным представительствам и делегациям, прибывшим из самых отдалённых и малых мест.

Малатеста сыграл заметную роль на конгрессе [46]. Он был одним из немногих анархистских ораторов, кому удалось заявить о себе и быть услышанным, несмотря на систематическое и шумное противодействие дисциплинированного марксистского большинства. Он был делегатом большинства либертарных испанских рабочих ассоциаций (которые не могли прислать собственных представителей из-за реакции), некоторых итальянских анархистских групп и одного французского профсоюза. Фернан Пеллутье был делегатом итальянских бюро (?) труда; Пьетро Гори – итальянских групп и рабочих обществ Северной Америки. Тем не менее, марксистское большинство утвердилось и легко проголосовало за окончательное исключение анархистов, антипарламентских социалистов и всех профсоюзов, которые не признавали завоевания государственной власти, из будущих международных социалистических конгрессов.

Малатеста написал живое описание заседаний конгресса в двух-трёх статьях для Italia del Popolo, республиканской газеты Милана, и изложил свои идеи по этому поводу в брошюре L’Anarchia, опубликованной после конгресса (Лондон, август 1896 года) [47].

Эта брошюра L’Anarchia, помимо того что уточняла позицию анархизма и социализма в противовес социал-демократии, также имела целью подтвердить социалистический и гуманистический характер анархизма в противовес индивидуалистическим тенденциям, защищать практику анархистской и рабочей организации и реагировать на аморальные и необдуманные тенденции некоторых форм анархистской пропаганды и деятельности. Эта публикация оказала большое влияние на итальянское анархистское движение и, можно сказать, заложила основу для чёткой и методичной ориентации, которую сам Малатеста вскоре отправился лично распространять и защищать в Италии.

40. Терцаги выделялся во времена Интернационала как провокатор среди рядовых членов. Он вел двойную игру: то как марксист, то как самый ярый экстремист. Редактировал газету в Турине. Его разоблачил как шпиона Кафьеро, и после того как он занялся журналистикой в духе шантажа (?), исчез. После 1880 года он вернулся к работе под именем Аццати, но посылал только письма товарищам и никогда не показывался лично. Малатеста вновь раскрыл его эпистолярные интриги в 1889 году, и он был окончательно «ликвидирован».

41. См. La Révolté (Париж), выпуск после 1 мая 1890 года.

42. Что касается этого манифеста, Галлеани рассказывал любопытный эпизод (цитируется у Борджи, Эррико Малатеста и др., там же, стр. 83-84). Чиприани хотел подписать манифест также за Андреа Коста, который в тот период демонстрировал революционные намерения. Когда кто-то насмехался над «сообразительностью» Чиприани, он пришел в ярость: «Завтра я возьму подпись Коста, рассчитывайте на это». Но после визита к Коста он вернулся разочарованным. Он рухнул в кресло, сокрушенно вздыхая: «Андреа потерян; он не захотел это сделать».

43. Много деталей о Конгрессе в Каполагo, поездке Малатесты в Италию, его возвращении в Швейцарию, задержании и так далее мне рассказала товарищ Антония Кальярди, умершая в Беллинцоне в 1926 году.

44. Одно из основных сочинений Малатесты о революционном терроризме было опубликовано в En-dehors: «Un poco de teoría» (Немного теории) (17 августа 1892), позднее переиздавалось на разных этапах. Эта статья вызвала переписку с Эмилио Генри, который выступал против идей Малатесты. Генри, образованный, умный и добродетельный анархист, был гильотинирован два года спустя вследствие террористической попытки. Э. Зокколи упоминает об этой переписке в своей известной книге о La Anarquía, которой у меня под рукой нет.

45. Я не очень хорошо помню эту дату, но недавно видел её у Нетлау. Подтверждение нашел в L’Agitazione (Анкона) 1897 года, где Малатеста воспроизвел с примечаниями под заголовком «Как достигается желаемое» письмо из Бельгии в Avanti! (Рим), из чего следует, что пик этого движения пришелся именно на 1893 год. Карлос Малято в шутливой форме описал такого рода экспедиции в главе «Бельгийская кампания» в своей книге Les Joyeusités de l’Exil (изд. P. V. Stock, Париж, 1897).

46. По случаю Конгресса, но вне его рамок, прибывшие в Лондон анархисты также провели несколько важных собраний для того, чтобы обсудить ориентиры собственного движения и пропаганды среди рабочих масс. Среди прочего, Малатеста изложил там свои идеи по аграрной проблеме (см. Нетлау, там же).

47. Упорядоченный, полный и беспристрастный рассказ о конгрессе содержится в книге Le socialisme et le Congrès de Londres (Социализм и Лондонский конгресс) А. Амо [A. Hamon] (изд. P. V. Stock, Париж). См. также Pagine di Vagabondaggio (Страницы скитаний), т. IX собрания сочинений Пьетро Гори (изд. «La Sociale», Специя), стр. 99–117: Il Congresso Internazionale Operaio e Socialista di Londra (Международный социалистический рабочий конгресс в Лондоне).

Скрываясь в Италии. – «L’Agitazione» в Анконе (1897–1898). – Итальянское движение 1898 года. – Арест, суд и приговор. – Тюрьма и «домашняя ссылка». – Побег. – «La Questione Sociale» в Патерсоне (1899–1900).

Всего через несколько месяцев, в марте 1897 года, Малатеста вновь ушёл в подполье, на этот раз в итальянской Анконе, где задумал издавать новую газету – L’Agitazione («Агитация»). Примерно через месяц после его прибытия мне посчастливилось впервые встретить его, как я уже рассказывал во введении. Его приговор 1884 года должен был вскоре вступить в силу, однако он приехал, движимый сильным желанием хоть как-то сдержать разрушительные последствия, грозившие движению из-за недавнего разворота Саверио Мерлино в сторону парламентского социализма.

Необыкновенная изобретательность и образованность Мерлино, его очевидная добросовестность и влияние его имени делали эту угрозу особенно серьёзной. Малатеста не колебался выступить против своего старого друга и товарища, сохранив при этом предельное спокойствие и сердечность в споре, который они вели. Короткая полемика между ними уже состоялась ранее – в виде открытых писем, опубликованных в популярной римской ежедневной газете [48], – и продолжилась на страницах L’Agitazione: с самого первого номера (14 марта 1897 года) и в течение всего того года. Когда спор сошёл на нет, его последствия стали очевидны. Почти ни один анархист не последовал за Мерлино – единственным заметным исключением стал молодой юрист Дженузио Бентини, впоследствии один из самых красноречивых представителей социалистического лагеря. Мерлино остался изолированным: слишком революционным, эклектичным и независимым, чтобы быть принятым в среде социалистов, но слишком склонным к легализму, чтобы оставаться среди анархистов, хотя отношения между ними и Малатестой сохранялись дружескими до самой смерти Мерлино. Малатеста предоставил Мерлино полную свободу излагать свои взгляды на страницах L’Agitazione в течение того года и, разумеется, столь же основательно ему возражал.

Необходимость оставаться в подполье делала практическую деятельность и открытую пропаганду почти невозможными, но это нисколько не мешало его интеллектуальной работе. Новое издание, которое, по моему убеждению, стало самым значительным с исторической и теоретической точек зрения из всех, что редактировал Малатеста, имело скорее характер журнала, чем листовки. Его высокий уровень сразу привлёк внимание как единомышленников, так и противников. Благодаря его влиянию в анархистские ряды перешло немало новых людей, особенно из среды социалистов. Среди них Джузеппе Чанкабилла, редактор Avanti!, и Мамоло Замбони из Болоньи (отец Антео Замбони, совершившего покушение на Муссолини в октябре 1926 года). Именно L’Agitazione, в сочетании с той активностью, которую Малатеста развил на собраниях и конференциях, зажгла в Италии анархистское движение последовательной мысли и действия – движение, не ограниченное узким горизонтом текущего момента.

Идеи и тактика, которые Малатеста развивал на страницах этого издания, были теми же, что он высказывал ранее в первом номере L’Anarchia в Лондоне. Там он сосредоточился на критике марксизма и индивидуализма, а также выступил против склонности Кропоткина к излишней вере в «естественную гармонию» и «спонтанность», хотя и не полемизировал с ним напрямую, почти не называя его по имени. Малатеста подчёркивал необходимость организационного объединения анархистов в партию и распространял идеи зарождающегося синдикализма и прямого действия в Италии [49].

Язык его публицистики – как в пропаганде, так и в критике действующих институтов – отличался спокойствием, полным отсутствием словесной агрессии и риторического пафоса. Некоторые товарищи тогда упрекали его в том, что он пишет «слишком по-английски», но он отвечал, что предпочитает говорить так, чтобы его могли понять и принять широкие слои общества, а не излагать мысли в резкой форме, которая понравится лишь уже убеждённым и оттолкнёт простых людей – или, что хуже, приведёт к конфискации газеты. Это, по его словам, было бы равносильно молчанию. На страницах L’Agitazione он показал на практике, как самые дерзкие и подрывные идеи можно выразить предельно разумными и мягкими словами.

Спокойный тон газеты и её стремительно растущая популярность начали тревожить итальянское правительство. Его агенты уже узнали, что Малатеста исчез из окрестностей Лондона, и заподозрили, что он скрывается в Анконе или поблизости. На маленький городок обрушился целый рой шпионов – под самыми разнообразными и нередко комичными маскировками. По всей провинции Марке полиция врывалась в дома старых интернационалистов и изымала целые кипы корреспонденции газеты, но всё безрезультатно.

Удивительно, но Малатеста редко прятался в буквальном смысле. Его единственной предосторожностью было то, что он никогда не выходил из дома в компании других анархистов. Порой его случайно встречали известные противники, и он не избегал выступлений на собраниях в окрестных городах – Йези, Фабриано, Порто-Сан-Джорджо, Фолиньо, где представлялся под именем Джузеппе Ринальди. Чуть позже он даже опубликовал в L’Agitazione письмо, будто бы написанное из далёкого итальянского городка, в котором протестовал против полицейской слежки. В нём он признавал, что всё это время находился в Италии, но пояснял, что избегает публичности, чтобы не попасть в тюрьму, поскольку старый приговор римского суда всё ещё висел над ним, хотя имел все основания рассчитывать, что его оставят в покое.

В конце концов, после девяти месяцев подпольной жизни, его обнаружили случайно, в ноябре. Чтобы раскрыть тайну загадочных визитов своего мужа, одна женщина пришла в дом по адресу Виа Подеста, 24, где жил Малатеста. Не зная ничего, она решила, будто муж изменяет ей с женщиной, проживавшей на верхнем этаже, и устроила ей сцену прямо на улице. Оскорблённая соседка крикнула, что её муж встречался «с кем-то, кто скрывается». Так вспыхнул маленький скандал, и вскоре состоялось собрание жильцов.

В ту же ночь друзья посоветовали Малатесте немедленно сменить квартиру, но он отказался – предпочёл встретить последствия лицом к лицу. На следующее утро полиция пришла в дом и, лишь толкнув незапертую дверь, увидела незнакомого мужчину, сидящего за столом среди кипы книг и журналов. Он сразу назвал своё имя и был арестован. Его доставили в участок вместе с пачкой писем, найденных при нём, однако спустя несколько часов, после краткого допроса, ему всё вернули и отпустили на свободу.

Тогда, получив возможность свободно передвигаться, Малатеста стал принимать более активное участие в движении. Он проводил всё больше лекций в городе и провинции, устраивал публичные дебаты с представителями других политических течений, организовывал собрания и митинги. К сожалению, длилось это недолго.

В январе на юге Италии начались народные волнения, вызванные резким ростом цен на хлеб, и вскоре они распространились на провинцию Марке, а затем охватили всю страну, продолжаясь около полугода. Во время народной демонстрации 18 января Малатеста был арестован вместе с группой товарищей прямо на городской улице. Среди задержанных оказались также Адэльмо Сморти – администратор L’Agitazione, Феличиоли, Берсалья и другие. Всех их обвинили в «участии в преступном сообществе» и предали суду.

В этом процессе появилось нечто новое: до того момента анархисты, оказавшиеся на скамье подсудимых, обычно отрицали сам факт существования какой-либо организации, придерживаясь антиорганизационной позиции. Но на этот раз Малатеста и его товарищи открыто заявили, что являются организованной силой, и тем самым отстояли право анархистов объединяться в партию.

Это заявление вызвало мощную волну протестов по всей Италии под лозунгом «За свободу объединений». Кампанию организовала Социалистическая анархистская федерация Рима, а её главным рупором оставалась L’Agitazione, которая продолжала выходить, несмотря на постоянные конфискации и аресты редакторов, прибывавших из-за границы, чтобы поддержать работу газеты (среди них – Вивальдо Лаккини, Нино Самайя и Луиджи Фаббри). Более трёх тысяч товарищей, представлявших бесчисленные анархистские группы и кружки, подписали открытый манифест, где заявили о своей вере, подтвердили принадлежность к анархистской партии и выразили полную солидарность с обвиняемыми в Анконе. Волна протестов вскоре перешагнула итальянские границы – к ней присоединились анархисты, сочувствующие и известные деятели других прогрессивных партий Европы, в числе первых – Джованни Бовио.

Судебный процесс превратился в настоящую гражданскую битву за свободы, а заодно – в мощное средство анархистской пропаганды. Заседания проходили в исправительном суде Анконы с 21 по 28 апреля. Они были полны напряжённых эпизодов: обвиняемые делали решительные заявления, а Малатеста произнёс самооправдательную речь, которая тронула всех присутствующих.

В защиту подсудимых и принципа свободы мысли и объединения выступили многочисленные свидетели, среди них Энрико Ферри, Саверио Мерлино и Пьетро Гори – последний воспользовался случаем, чтобы прочесть одно из своих блестящих выступлений в защиту анархистского идеала. Несмотря на это, оправдательного приговора добиться не удалось: Малатеста был приговорён к семи месяцам заключения; Сморти, Феличиоли, Панфики, Петрозино, Беллавинья, Байокки и Берсалья – к шести месяцам; Церузичи был оправдан.

На этот раз, как и в процессе против Малатесты, Мерлино и их товарищей в 1884 году, прокурор отдал должное личной честности подсудимых, заявив, что они стали «преступниками» лишь потому, что решились на организацию. Более того, представитель обвинения отметил, что с момента начала пропаганды Малатесты в Анконе в городе заметно снизился уровень правонарушений – особенно драк, актов насилия, пьянства и подобных явлений. Однако он цинично добавил, что преступность уменьшилась лишь потому, что «готовились дела куда более серьёзные». На этом основании суд и вынес приговоры, хотя даже официальному обвинителю не удалось скрыть невольного уважения к подсудимым.

Однако с политической точки зрения этот приговор стал победой: обвинение в «преступном сообществе» было отклонено, что коренным образом изменило итальянскую судебную практику в отношении анархистских объединений. Отныне их перестали считать сборищем злодеев – лишь подрывной силой.
Решение имело и материальные последствия: если участие в преступном сообществе влекло за собой наказание до пяти лет заключения (а для руководителей – до семи), то участие в «мятежной организации» не каралось сроком более восемнадцати месяцев. Приговор был позже подтверждён апелляцией и кассацией, став окончательным.

Пока Малатеста находился в тюрьме, народные волнения, начавшиеся на юге, перекинулись на север Италии. Всего через несколько дней после окончания суда, 8 мая (1898), вспыхнули беспорядки в Милане, куда более ожесточённые, чем прежде. Последовавшие за ними репрессии была беспощадными: десятки погибших и раненых. Реакция, охватившая страну, приняла самые жестокие формы. L’Agitazione была окончательно запрещена, а немногие редакторы, оставшиеся на свободе, были арестованы или вынуждены бежать. Парламент утвердил чрезвычайные законы, а систему domicilio coatto – домашней ссылки – реформировали, сделав её ещё более суровой.

Малатеста должен был выйти на свободу в середине августа, а его товарищи – месяцем раньше, однако всех их оставили под стражей и приговорили к пяти годам domicilio coatto на островах. Малатесту перевели на Устику, а затем отправили на Лампедузу.

Однако долго он там не пробыл. Мысль о побеге пришла ему естественно и сразу: перед глазами – безбрежное Средиземное море, а жизнь на этом бесплодном и негостеприимном камне казалась пустой тратой времени. Перевод с Устики на Лампедузу объяснялся как раз опасениями властей: с первого острова сбежать было легче, чем со второго. Но и на Лампедузе побег оказался вполне осуществим – благодаря обстоятельствам, напоминавшим его старую дружбу с начальником тюрьмы Трани в 1874 году.

Малатеста вызывал столь сильное человеческое сочувствие у начальника колонии, что тот, по сути, сам предоставлял ему и другим политическим заключённым благоприятные условия и закрывал глаза на происходящее. Многие сосланные жили вне своих официальных мест поселения, переписывались с материком и свободно гуляли по острову. Подготовка побега прошла легко. Известно, что ему также помог социалист Оддино Моргари, посетивший колонию как депутат парламента.

И вот, в ночь на 9 мая 1899 года, в кромешной темноте и при сильном волнении моря, Малатеста, товарищ Виволи из Флоренции и ещё один заключённый добрались вплавь до рыбацкой лодки, на борту которой находился сицилийский социалист Ловетере. Оказавшись на судне, они взяли курс на Мальту.

На следующее утро директор колонии ещё не знал о побеге, когда на остров прибыл правительственный инспектор: по-видимому, до Рима уже дошли слухи о готовящихся планах Малатесты. Инспектор потребовал привести к нему заключённого, но… Малатесты не оказалось. Побег был раскрыт, и в Рим и Джирдженти немедленно отправили телеграммы. Начались новые аресты: задержали друзей и товарищей Малатесты, подозреваемых в соучастии, а директор колонии подал в отставку спустя несколько дней.

Заключённых, переведённых с Лампедузы в тюрьму Джирдженти, однажды навестил бывший начальник колонии – просто чтобы попрощаться. Разделив их радость по поводу побега Малатесты, он воскликнул с горечью и почти со слезами на глазах: «Малатеста не доверился мне… если бы он сказал, я бы убежал вместе с ним!»

Малатеста прибыл на Мальту. Он провёл там восемь дней, дожидаясь корабля, который должен был отвезти его в Англию, после чего оказался в Лондоне, в своих старых апартаментах в районе Айлингтона [50]. Однако он задержался там ненадолго. Приняв приглашения, поступившие из Северной Америки, в частности от его старого испанского друга Педро Эстеве, жившего в Патерсоне (штат Нью-Джерси), Малатеста согласился провести несколько месяцев в США, занимаясь пропагандой анархистских идей. Уже в августе он был в Патерсоне.

Неттлау вспоминает в своей книге, что, когда Малатеста находился в заключении на острове, социалисты и республиканцы предлагали выдвинуть его кандидатом на муниципальных выборах, чтобы вынудить правительство освободить его. Однако он решительно отказался – в письме в римскую газету Avanti! (от 21 января 1899 года). Саверио Мерлино, возможно, действуя в согласии с социалистами и республиканцами, вновь попытался реализовать эту идею в мае, уже после побега Малатесты, но тот снова выступил против, направив письмо Жану Граву в парижское издание Les Temps Nouveaux (9 июня).

В Патерсоне, штат Нью-Джерси, с 1895 года издавалась анархистская газета La Questione Sociale с коммунистически-анархистской программой от имени группы “Diritto all’Esistenza” («Право на существование»). Но с 1898 года издание перешло под руководство Джузеппе Чанкабиллы, который, живя за границей в Париже, постепенно склонился к антиорганизационному индивидуализму. Направление газеты несколько изменилось, хотя сама группа Diritto all’Esistenza оставалась верна своей исходной программе.

Когда Малатеста прибыл в Патерсон, противоречия между группой и газетой обострились. На собрании большинством – восемьдесят голосов против трёх – было решено, что газета должна оставаться верной первоначальному организационному курсу. Чанкабилла ушёл и основал новое издание в Вест-Хобокене – L’Aurora. Тогда La Questione Sociale была передана под редакцию Малатесты, который расширил формат и придал газете свой привычный, живой и личностный характер.

Под руководством Малатесты La Questione Sociale стала своеобразным продолжением L’Agitazione. Как и следовало ожидать, на её страницах развернулась оживлённая полемика против L’Aurora, и различия во взглядах на время приняли личный оттенок – отчасти из-за темперамента Чанкабиллы, отчасти самого Малатесты. Именно во время этой полемики, как непреднамеренное следствие накалённых споров, на одной конференции в разгар дискуссии в Малатесту выстрелили из револьвера, слегка ранив его в ногу. Однако Малатеста решительно отказался придавать инциденту значение или требовать продолжения. Он не упомянул о нём на страницах газеты, а когда дальние друзья начали публиковать возмущённые протесты, он вмешался с кратким сообщением от третьего лица:

«Товарищ Эррико Малатеста, ознакомившись с протестами, опубликованными в итальянских газетах, а также с теми, что были направлены нам напрямую, по поводу небольшого неприятного происшествия, случившегося с ним, и которое, по нашему мнению, не заслуживает обсуждения, благодарит друзей, выразивших таким образом свою симпатию, но просит их… прекратить это» [51].

Во время своего пребывания в США Малатеста провёл множество пропагандистских лекций на итальянском и испанском языках – в самых крупных городах страны, от Атлантики до Тихого океана. Он участвовал в оживлённых спорах на самые разные темы, в том числе в нескольких дискуссиях с социалистическим деятелем Дино Родани.

В редактируемой им газете он публиковал теоретические и тактические статьи, некоторые из которых имели фундаментальное значение – их переводили и неоднократно переиздавали в других странах. Особенно выделялась серия материалов под названием «Il nostro programma» («Наша программа»), которую впоследствии, в 1920 году, Малатеста использовал при составлении программы Итальянского анархического союза в Болонье.*

Однако личные обстоятельства вскоре побудили его вернуться в Лондон.

Перед возвращением в Англию он отправился на Кубу, чтобы провести там несколько лекций. Он прибыл 27 февраля 1900 года и уже 1 марта выступил с первой лекцией в Рабочем кружке. Местные власти первоначально запретили мероприятие и лишь в последний момент разрешили его – при условии, что тема анархизма не будет затронута. Малатеста сделал полный, последовательный обзор своих анархистских принципов, ни разу не употребив самого слова «анархия», а в конце, иронично указав на место, где сидел правительственный наблюдатель, сказал:

«Как видите, поскольку выбора не было, я говорил обо всём – кроме анархии».

Он провёл ещё три лекции, находя способы обходить правительственные запреты, но в итоге ограничения стали настолько жёсткими, что Малатеста решил покинуть остров. 10 марта он вновь отплыл в Нью-Йорк [52].

В апреле того же года он уже был в Лондоне.

48. Il Messaggero (Рим) опубликовала первое письмо Мерлино, в котором он склонял анархистов к избирательным методам, в № 29 от 29 января 1897 года. Малатеста ответил в № 38 от 7 февраля; ответ Мерлино появился в № 41 от 10 февраля.

49. Именно в L’Agitazione, находясь в подполье, Малатеста опубликовал первые десять диалогов своего произведения En el Café. Публикация была прервана по независимым обстоятельствам и была продолжена и завершена лишь спустя несколько лет.

50. Эти сведения о побеге с Лампедузы частично почерпнуты из рассказов товарищей Малатесты, оставшихся на острове, а частично – из статьи драматурга Акилле Витти в одной газете, название которой я не помню. Витти в то время находился на Мальте со своей труппой и провёл несколько дней с Малатестой.

51. La Questione Sociale (Патерсон, Нью-Джерси), № 8 от 28 октября 1899 года. После смерти Малатесты один американский журналист в своей книге распространил ложные сведения об этом инциденте, приписав, в частности, выстрел из револьвера Чанкобилле, который даже не присутствовал при событии. Чтобы восстановить истину и исправить эту искаженную историю, L’Adunata dei Refrattari (Нью-Йорк, № 5 от 28 января 1933 года) уточняет, что стрелявшим был изгнанник, не пользовавшийся уважением среди товарищей, некий Паццалья, который вскоре после этого исчез и умер несколькими годами позже.

52. См. статью «Visita de Malatesta a La Habana en 1900» в La Revista Blanca (Барселона), № 229 от 1 декабря 1932 года. В тот приезд Малатеста опубликовал обращение к кубинскому народу в La Discusión (Гавана, 10 марта 1900 года); интервью с ним вышло в том же издании 28 февраля. В анархистской газете El Nuevo Ideal он также опубликовал открытое письмо кубинским товарищам, позднее перепечатанное в La Questione Sociale (7 апреля).

* См. «Декларацию принципов» в этом томе.