Две вещицы
- Двоемирие
- Вавилонская башня
- Башни вверх тормашками
У меня на шее на чёрных шнурках висят две серебряные вещицы. Понимаю, что назвать вещицами славянский оберег и православный крестик… ну такое себе. Я честно пытался подобрать для них обобщающее слово получше: два амулета, два талисмана – всё не то. В результате остановился на «вещицах», поскольку таковыми они, в общем-то, и являются с бытовой, материальной точки зрения. Так они видятся извне. В то же время, даже стороннему наблюдателю, при желании с его стороны, любая вещица что-нибудь да скажет о своём владельце. Особенно если она выполнена в виде какого-то общеизвестного символа. Кстати, "символ" тоже хорошее слово: оно подходит для передачи сути тех двух вещиц, которые я пытаюсь описать. Но символ – это нечто нематериальное, нечто из мира идей – символ не может висеть на шнурке и быть серебряным. Придумал. У меня на шее на чёрных шнурках висят серебряные вещицы-символы. Вот подходящее составное определение, в котором заключены сразу и материальная, и идейная сущности этих предметов.
Обычно такие вещицы-символы не принято носить вместе, и малознакомые – а может быть и хорошо знакомые – люди, скорее всего, принимают это за глупость или показушность, или ещё что-то в этом роде. Всё потому, что они не считают нужным или стесняются задать вопрос, который мой друг однажды сформулировал так: «Они у тебя не подерутся?». Тогда я задумался; понял, что объяснить что-то в двух словах не получится, а подбирать много нужных слов на ходу – не мой конёк; и попросил просто поверить мне на слово. В тот момент я был уже почти уверен в непротиворечивости этих символов. Было даже… скажем так, предчувствие понимания, что причины лежат где-то в области того самого двоемирия материи и идеи, на которое я только что наткнулся, пытаясь подобрать подходящее слово для своих "вещиц". С тех пор я узнавал что-то новое, получая возможности взглянуть на окружающий мир под другими углами, и всё больше убеждался в своей правоте. Сочетание этих символов нравилось мне всё сильнее, пока, в конце концов, они не превратились в один общий, неделимый символ моего причудливого представления о мире.
В этом размышлении я хочу не столько объяснить, как могут не противоречить друг другу языческий и православный символы, сколько попытаться разложить по полочкам и обобщить всё то, что накопилось в моей голове за последнее время, и может быть, поделиться теми самыми углами, под которыми мне удалось взглянуть на мир. Полагаю, если получится худо-бедно справиться со второй задачей, первая разрешиться сама собой.
Двоемирие
Сам термин «двоемирие» я почерпнул у одного профессора-филолога, который читал курс лекций о взаимосвязи языка какого-либо народа с тем, что принято называть его менталитетом. Очень интересная и, на мой взгляд, правильная тема. Понятно, что язык формируется столетиями, впитывая характерные черты и привычки народа и отражая условия его жизни; но в то же время он сам принимает непосредственное участие в становлении личности каждого своего носителя. Люди с самых малых лет начинают использовать родной язык в качестве инструмента для познания окружающего мира. В конце концов, все мы думаем не просто так, а на каком-то конкретном языке. Для формирования своих первых представлений о мире ребёнок неосознанно использует концепты, заложенные в языке, который его окружает, а они сплошь и рядом не совпадают с похожими концептами других языков или вовсе считаются непереводимыми. Как, например, наша «вера», «воля» или «тоска», или японская «пустота», которая вовсе не та пустота, к которой мы привыкли. И это только самая вершина айсберга. Помимо поговорок, фразеологизмов и уникальных слов, на формирование мировоззрения и системы ценностей влияют: своеобразие способов построения предложений и словообразования, особенности грамматики, фонетики и вообще вся самобытная структура языка, вплоть до самых, казалось бы, незначительных его деталей. Язык формируется народом и одновременно формирует его. Единый процесс.
Выходит, менталитет – это идея чего-то общего и уникального, присущего отдельно взятому народу – идея, воплощённая, материализованная в языке этого народа. Снова двоемирие материи и идеи. Но профессор упоминал этот термин совсем в другом контексте. В своей лекции он говорил о двоемирии, как об одном из характерных свойств именно русского языка. Может быть, моя навязчивая склонность видеть двойственность во всём на свете как раз и связана с тем, что текст этот воплощает мысли (опять двоемирие, да что ты будешь делать), которые появляются в русскоязычной голове?
Как бы то ни было, вышеупомянутая особенность русского языка заключается в том, что многие аспекты действительности именуются у нас не одним, а сразу парой слов, синонимичных на первый взгляд, но противоположных с точки зрения противопоставления материи и идеи: бытового и возвышенного, человека и чего-то извне. Город – град, правда – истина, ум – разум, совершенство – идеал. Казалось бы, – синонимы, но есть нюанс. Град Петра – это идея, в отличие от города Петербурга, в котором живут реальные люди. Истина может быть высшей, а вот житейской или своей у каждого – только правда. Живой или изворотливый ум принадлежит человеку, тогда как холодный разум может быть хоть внеземным, хоть чистым и вечно сияющим. Мастер может добиться совершенства, стремясь к недостижимому идеалу. Мы подбираем слова, наиболее подходящие случаю, даже не задумываясь о степени их приземлённости или, напротив, возвышенности. Изрядная доля идеализма и иррационализма по умолчанию заложена в наших русифицированных головах, в нашем менталитете.
Стоп. Нормально же сидели, говорили о двоемирии материи и идеи. Какой ещё иррационализм?
Вавилонская башня
Помимо всего прочего, вышеупомянутый профессор рассказывал о том, что наш язык является конкретно-образным, тогда как западные языки (в частности, английский) – абстрактно-рациональные. Например, они пользуются абстрактным словом «go», чтобы перекрыть всё то, что мы выражаем конкретными: «пошёл», «поехал», «побежал» и т.д. Очень удобно. У нас ложки и кружки не абстрактно находятся на столе, а конкретно лежат и стоят. И даже дорога лежит, а то и вовсе бежит через лес. Вместо того чтобы сухо и лаконично передать собеседнику информацию о дороге, ложке или кружке, мы зачем-то делимся с ним целыми конкретными образами. Действительно, получается не самый рациональный у нас язык: более "приземлённый", материализованный что ли… А как же тогда двоемирие, идеи и вот это вот всё? И разве рациональные абстракции, которыми так богат английский язык, – это не те же идеи?.. Хорошие вопросы. Будем разматывать.
Да, кстати. Во избежание… чего бы то ни было, сразу хочу оговориться. Всё, что я тут излагаю: все определения и формулировки, которые даю тем или иным терминам и концепциям, – это исключительно мои измышления. Ни философия, ни филология, ни литературоведение не являются моими профильными областями знаний. Все совпадения с официальными академическими трактовками прошу считать просто удачным стечением обстоятельств. Договорились? Ну вот и ладненько.
Начнём с такого незамысловатого определения. Человек, для которого конкретная штуковина с ручкой, в которую он наливает чай, является воплощением изначальной идеи кружки, называется идеалистом. Материалистом же можно назвать того, кто считает, что «кружка» – это всего лишь удобное обобщение, придуманное людьми для обозначения всех таких штуковин с ручками. Классический спор о том, что первично: материя или идея. Говорят, кроме обычных, объективных идеалистов, бывают ещё субъективные – это которые верят, что всё вокруг является воплощением не идей вообще, а именно их идей. Не люблю крайности. Не суть.
Думаю, вне зависимости от точки зрения на вопрос первичности, ни у кого не возникнет возражений, если я назову идею кружки – обобщённый образ всех конкретных кружек на свете – абстракцией. В то же время у меня язык не повернётся обозвать абстракцией идею истины или справедливости. Именно подобные последним я и называл идеями с самого начала. Именно о них шла речь, когда мы говорили про двоемирие, а вовсе не об абстракциях, которыми изобилует рациональный английский язык и которыми привыкли оперировать учёные. Да, не удивляйтесь. Если исходить из определения, приведённого чуть выше, математики – объективные идеалисты. Всё их учение основано на числах, бесконечно малых точках, бесконечно тонких линиях, идеальных окружностях – абстракциях, не существующих в материальном мире. Предлагаю вернуть математикам статус учёных. Для этого мы разведём понятия идеи и абстракции.
С этого момента под словом «идея» я буду понимать только идею иррациональную, до которой невозможно дорассуждаться, опираясь на материальный мир. «Абстракциями», напротив, буду называть обобщения объектов материального мира и их рациональные производные. Абстракции поддаются осмыслению, анализу, структурированию – всему тому, что наш современный разум любит и умеет. Они иерархичны: если, к примеру, «берёза» – это абстракция, обобщающая все конкретные торчащие из земли штуковины с листьями и белой корой, то «дерево» – абстракция более высокого уровня, включающая в себя и берёзу, и осину, и даже ель, несмотря на то что у конкретных воплощений ели вообще иголки вместо листьев. Бывает же такое. Абстракции – материал для наших рассуждений и умопостроений. Идеи рационально недостижимы.
Я придумал для себя образ Вавилонской башни, массивной и неброской у основания, но уменьшающейся в диаметре и становящейся всё более изощрённой с каждым новым ярусом. Она крепко стоит на земле и тянется в небеса отдельными выступами и обломками недостроенных стен, теряющихся за облаками. Башня олицетворяет всё то, чего добилось человечество в интеллектуальном плане. Думаю, никто не станет отрицать, что последние столетия прошли под знаком рационального мышления, а значит, наша башня выстроена из абстракций-обобщений. Внизу, у земли-материи, абстракции эти многочисленны, разнообразны, наглядны, просты и надёжны – вот как раз они-то и составляют основу пока ещё конкретно-образного русского языка. Я говорю «пока ещё», потому что языки живые: вслед за человечеством, избравшим именно такой подход к мышлению, они поднимаются по башне вверх, становясь всё более абстрактно-рациональными. Полагаю, английский тоже не всегда был таким как сейчас. Возможно, наш язык спасает (потом объясню, почему думаю, что это именно спасение) его двоемирие – заложенная в каждый описываемый аспект действительности небесная, идейная составляющая, компенсирующая необходимость карабкаться наверх. Ведь именно туда, к небу, к миру идей, тянется недостроенная Вавилонская башня осколками своих рациональных умопостроений, теряющихся за облаками, где уже не видно земли (квантовая физика, теория струн), но и небо остаётся всё таким же бесконечно недостижимым.
Почему именно Вавилонская? Уж больно хорошо история её недостроенности бьётся с представлением о мире, которое она у меня олицетворяет. Ведь делу помешало то, что люди, занимавшиеся совместным возведением башни, перестали понимать друг друга, заговорив на разных языках. Последнее можно понимать как в прямом, так и в переносном смысле. А лучше в обоих сразу. Если кого-то интересует моё мнение, то цель достать до небес была недостижима изначально, даже если бы строители до сих пор налегали на работу дружною толпою. Но это вовсе не означает, что их труды не имеют смысла, в конце концов, только благодаря им я сижу сейчас в комнате, наполненной электрическим светом, и стучу по клавиатуре своего компьютера, ещё более рационального, чем я сам.
Вот как-то так. Надеюсь, теперь чуть более понятными стали мои слова о том, что в "приземлённом", конкретно-образном русском языке (читай менталитете), парадоксальным образом заключена изрядная доля идеализма и иррационализма. Двоемирие – это про то, что всё непросто. Ощущение единства и противоположности бытового и недостижимого заложено в нас на базовом уровне. Например, зачастую, вместо формулировок типа: «ударила молния» или «несёт течение», мы говорим «ударило молнией» и «несёт течением». Чувствуете разницу? Во втором случае нечто совершает эти действия посредством молнии и течения. С одной стороны, язык стимулирует нас копать глубже, задумываться о причинах тех или иных явлений и процессов, с другой – намекает на иррациональность и принципиальную непостижимость первопричин. Всё как я люблю.
Накину бонусом ещё пару интересных филологических моментов. Мы говорим, например: «мне холодно», «мне грустно», «мне хочется» – вместо английских: «Я замёрзший/грустный/хочу». В русскоязычной версии реальности, холод, грусть, желание – это не наши личные свойства – они как бы существуют сами по себе, но прямо сейчас, в силу разных обстоятельств, решили нас навестить. А ещё, от языка к языку разнится соотношение категорий бытия и обладания, которые склонны подменять друг друга. Например, даже когда мы говорим: «у меня есть кружка» – в первую очередь утверждается сам факт существования предмета, а его принадлежность передаётся второстепенно, как обстоятельство. Рациональные и практичные англоговорящие люди, в отличие от нас, имеют кружку, а у французов, говорят, вообще Париж имеет Эйфелеву башню. Но это всё так, к слову.
Итак, если вначале размышления мы различали только материю и идею, то теперь к ним добавилась абстракция – материал, из которого строится наша рациональная Вавилонская башня. Полагаю, пришло время уточнить некоторые прежние формулировки, привести их в соответствие с этим усложнившимся представлением о мире.
В самом начале, когда речь шла о вещицах-символах, я утверждал, что символ – это нечто нематериальное, нечто из мира идей; что он не может висеть на шнурке и быть серебряным. Действительно не может, но всё же символ не из мира идей – он всего лишь абстракция, указывающая на что-то из этого мира. Или из другого. Символ – это абстракция, которая может указывать на что угодно. Общий смысл тех вступительных слов от этого особо не меняется, просто не хотелось бы оставлять недосказанности и противоречия. К тому же, подозреваю, что понимание природы символа нам ещё пригодится. Например, если речь вдруг зайдёт о таком течении в искусстве, как символизм. А она зайдёт, вот прямо чувствую. Впрочем, это понимание пригодится нам и прямо сейчас, для другого уточнения.
Делая вывод из слов профессора-филолога, я определил язык как воплощение менталитета, его материализацию. Но язык, конечно же, не принадлежит непосредственно миру материи, он – часть Вавилонской башни. Слова и их сочетания – это как раз и есть те самые указывающие на что-то символы – абстракции, которые становятся материальными только тогда, когда превращаются в колебания частиц (звуки), закорючки на бумаге или байты на жёстком диске: в этот момент они воплощаются (обретают плоть), превращаются в вещицы-символы, совсем как оберег или крестик.
Башни вверх тормашками
Описывая Вавилонскую башню, я сказал: она олицетворяет всё то, чего человечество добилось в интеллектуальном плане. И это тоже упрощение. На самом деле, олицетворяет она далеко не всё. Конечно, глупо отрицать огромный вклад науки в развитие человечества. Ну или – в доведение его до теперешнего состояния. Кому как больше нравится. Так или иначе, именно наука – квинтэссенция «вавилонского» способа мышления: она опирается на материальный мир, но постепенно всё больше абстрагируется от него в попытках постичь законы его же существования, пользуясь при этом рациональными инструментами. Но в то же время, очевидно, что интеллектуальная деятельность людей выходит далеко за рамки «вавилонских» умопостроений, которые мы называем знаниями. Пространство между землёй и небом – мирами материи и идей – наполнено и другими мысленными конструкциями. К примеру, представьте себе башни вверх тормашками, которые опираются на мир идей своими мощными основаниями и, постепенно утончаясь, тянутся вниз, к земле, недостроенными зыбкими оконечностями, пытающимися хоть как-то описать и объяснить устройство материального мира. Вот как раз на одну из таких башен и указывает моя вещица-символ, выполненная в виде крестика.
Каждый уважающий себя подросток (а уважать себя святая обязанность любого подростка), только-только поднявшийся на самые первые надёжные ступени башни рационального мышления, считает своим долгом с усмешкой «пнуть» людей, серьёзно относящихся к чему-то, основанному не на знаниях, а на вере.
– Ха, космонавты летали наверх и никого там не видели. Ха, внизу только раскалённая мантия и земное ядро. Какое ещё непорочное зачатие? – тычинки и пестики – доказано. Как можно в XXI веке быть настолько тупым и верить во всю эту ерунду?
Подросток пока ещё не понимает, что для религии попытка описать устройство материального мира – это всего лишь надстройка над чем-то основополагающим, созданная, по большому счёту, просто для полноты картины.
Лучшие из «вавилонян» (не все, а именно лучшие), крепко стоя на земле, тщетно стремились дотянуться до неба и рационально обосновать необходимость жить в соответствии с идеями, скажем, справедливости, свободы, любви к ближнему. Искренние просветители позапрошлых веков, либералы, социалисты – все они пытались построить свои рациональные башни в небеса: разработать наилучшие модели организации общества – увязать материальный мир с соответствующими идеями. Великая, прекрасная и недостижимая цель. Настоящие люди веры (а такие тоже встречались), выстраивая свои башни до земли, занимались ровно тем же, только заходили с другого конца.
Наш подросток стоит на одной из первых, самых надёжных ступеней Вавилонской башни, смотрит прямо перед собой, видит только зыбкую верхушку (получается, низушку) башни религиозной и усмехается её несовершенству. Ну как в таких условиях не самоутвердиться? Он пока не может взглянуть наверх. Подросток ещё верит в технический прогресс и безграничные возможности рационального мышления. Он – позитивист. Дабы сохранить душевное спокойствие и уверенность в себе, лучше бы ему оставаться у подножья Вавилонской башни. Иначе, взбираясь наверх в попытках познать мир, он неизбежно столкнётся с вопросами, на которые нет ответов – увидит его парадоксальную и противоречивую природу. Ответы ему неизбежно придётся искать где-то в другом месте. Вот тут-то он и заметит, что рядом, на расстоянии вытянутой руки, находятся изрядно окрепшие на такой высоте ступени башен религий и других философских концепций, опирающихся на мир идей. Полагаю, именно так и приходят к вере в сверхъестественное (supernatural – нечто большее, чем естественное, природное, натуральное) те, кто изначально относился к ней с брезгливым пренебрежением или снисхождением.
Каждый, кто имеет хоть какую-то систему моральных ценностей, совмещает в себе рациональное мышление и веру в идеи, даже не отдавая себе в этом отчёта. В противном случае получаются политики Макиавелли и доктора Менгеле. Наука и религия противоречат друг другу только в умах людей, которые полагают, что две эти мысленные конструкции имеют одинаковые основания, формы и выполняют одни и те же функции, а потому конкурируют за место в мировоззрении человека. В моём же представлении, наука и религия (вера в концепты, основанные на идеях) не просто совместимы – их сосуществование является необходимым условием целостного восприятия мира. При этом состыковать их напрямую не получится. Никому ещё не удавалось. Это надо просто принять.
Лично мне не нужно никаких напоминалок о материальном мире. Я и так постоянно вижу, слышу и ощущаю его вокруг себя, осмысливаю с помощью слов-символов своего языка, владею системой бытовых и даже, чего уж греха таить, парой-тройкой научных абстракций. С миром идей, в плане очевидности, для меня всё обстоит гораздо хуже. Именно поэтому на моей шее на чёрном шнурке и висит указывающая на него вещица-символ. Почему моим осознанным выбором стал православный крестик? – моё личное дело. Каждый сам волен выбирать свою башню вверх тормашками. Даже подросток может продолжать верить в рациональное мышление и технический прогресс. Только не говорите ему, что это тоже вера, – подростки такое не любят.
Что же касается второй вещицы-символа. Забегая вперёд, скажу, что с ней связано ещё одно моё измышление (напомню, что всё это именно они), согласно которому рациональное и религиозное, знание и вера, зародились одновременно и взаимообусловлено. Но об этом позже. А пока мне хотелось бы поговорить о романтизме.
Очки доподлинной реальности
Неожиданно? Умею, практикую. Сразу же хочу оговориться, что речь сейчас пойдёт не о том романтизме, где букетики полевых цветов и серенады под окном, а о том, который – культурное направление и образ мысли рубежа XVIII-XIX веков. Мне почему-то представляется, что осознание всего лишь одной его концепции может стать ключом к пониманию очень и очень многого. В том числе, практически всех направлений и течений, появившихся как до, так и после самого романтизма.