Соня, посмотри: в мареве костра распадается Карфаген?..
Думал — сказано всё и додумано столько, что ни шагу назад и бумаги в архив. Но, разбирая залежи, наткнулся на проникнутое лирикой и пессимизмом довоенное электронное письмо Соне. [До-во-е-нно-е... черт побери! до сих пор не могу привыкнуть к этому слову и целиком осознать водораздел!]
Кроме прочего, письмо содержало рассказец по следам одной из наших редких встреч. Опус сей несовершенен и в чем-то даже глуп, наверное (и Бродского я разлюбил). Но он хорошо передает настроение тех дней, когда Соня была рядом, находясь далеко. Что ж, гештальт требует закрытия, не так ли? Сим постом и попробуем сдать бумаги в архив бесповоротно. И... И Карфаген, кажется, занялся огнем, Соня...
Если всё будет идти так, как идёт, Соня, то неграмотность скоро станет обычным делом. А нас будут показывать публике, как диковинку. За прочным стеклом, чтобы мы чего доброго не погибли от брошенного невежей камня. Вокруг всегда будет толпа. Ещё бы, читающий книги человек!
Толпа зевак глотает поп-корн, роняя его на пол, и не отрывает горящих тупым любопытством глаз. Такими же глазами смотрят на принародные казни, Соня...
Но главное развлечение толпы в другом. Ты сосредоточенно выводишь мелом на доске стихи Бродского. Десятки глоток исторгают возглас удивления, отброшены стаканы с поп-корном. К стеклу прижимаются дикие рожи и камеры телефонов. Последние ослепляют нас вспышками, как пойманных папарацци звёзд.
Веб-камера под потолком павильона передает изображение на тысячи мониторов (по платной подписке, конечно же).
Великий человек смотрел в окно...
Мел в твоих руках замер. Тебе хочется вновь прожить эти строки для себя, а не тешить жадную до зрелища толпу.
«Пиши!» — закричал скрытый в высоком потолке динамик. Что ж, режиссеров этого реалити-шоу можно понять: голодные до зрелища зеваки, заполняющие этот вечер нами, легко наставят дизлайков за промедление. Это отзовется долларом на всех: от оператора до продюсера. И неизбежно затронет нас. Я хорошо помню тот вечер, когда... Впрочем, медлить нельзя, к черту воспоминания, которые до сих пор отзываются нервной дрожью. Потому я киваю тебе и ты продолжаешь писать:
...а для нее весь мир кончался краем...
... Ночью, когда торгово-развлекательный центр опустеет и по заплеванному полу будет сновать робот-уборщик, с урчанием втягивая в чрево стаканы, поп-корн и фантики, мы выдохнем. Выдохнем и сядем у искусственного камина. Долго будем смотреть на анимированный искусственный огонь, отложив книги (каждый свою). Развитое чтением воображение в который раз заставит нас поверить, что огонь настоящий, вокруг не стеклянная клетка посреди молла, а стены уютного домика.
Глядя на огонь, я буду проклинать свое умение читать и мыслить, завидуя диким рожам за стеклом. Но ты об этом не узнаешь. Ты, как и прежде, увлеченно будешь твердить про себя:
Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве костра, дрожащем между пламенем и дымом беззвучно распадался Карфаген...