Слушай, все же это очень странное желание – написать роман своего соседа
Чтобы противостать этой растерянности, я решил пойти в спальню, а свет в квартире не гасить, однако вовсе не затем, чтобы безудержно расходовать электроэнергию, а лишь потому, что подумал: всякий переизбыток помогает ощущать себя живым, и таким диковинным способом даже делает нас живее, чем мы есть.
Я просыпаюсь, я встаю, торопясь записать все, что запомнил из своего кошмара. В нем кто-то настырно говорил мне:
– Слушай, все же это очень странное желание – написать роман своего соседа.
Все-таки это было отличной идей — в одну из непримечательных суббот, (которая очень была похожа на понедельник) зайти на WB, где среди прочего рекламного хлама рекомендации на основе раннее просмотренных товаров мне вынесли на главную страницу именно эту книгу.
Возможно, если бы не эта счастливая случайность, я бы так и не открыла для себя этого удивительного автора. Как тут не вспомнить Кортасара и его «нет ничего более чаянного нечаянной встречи». Самые лучшие открытия мы делаем когда их совсем не ждем.
Аннотация
«Романы, которые мне нравятся, всегда похожи на китайские коробочки, они полны рассказов», – утверждает рассказчик этого удивительного романа, замаскированного под забавный дневник, эссе о процессе писательства, уголовное расследование и учебный роман. Мак только что потерял работу и теперь ежедневно прогуливается по Эль-Койоту, району Барселоны, где он живет. Он одержим своим соседом, известным и признанным писателем, и услышав однажды, как тот рассказывает о своем дебютном произведении «Уолтер и его мытарства», полном несочетаемых отрывков, Мак решает изменить и улучшить этот первый роман, который его сосед предпочел бы забыть. И пока главный герой бродит по окрестностям, рассказывая о маленьких подвигах соседей в триумфе отчасти галлюцинированной тривиальности, Вила-Матас окончательно разрушает барьер между литературой и жизнью.«Шутливый, задорный, замысловатый. Пожалуй, это лучший роман Вилы-Матаса и один из лучших, написанных на испанском языке». — Колм Тойбин, автор романов «Бруклин» и «Нора Вебстер».
О бедном Уолтере замолвите слово
Нет повести печальнее на свете,
Только если внушить себе, что мастерство Борхеса-новеллиста клонилось уже к упадку, и сам он к тому же был сильно нетрезв, притом что, насколько я знаю, он вообще не пил, можно поверить, что хотя бы эхо его голоса звучит из-за спины рассказчика в «Смехе в зале», в третьей главе «Вальтера и его мытарств», которую, как и все остальные, можно читать и как отдельное самостоятельное произведение. Хотя следует признать, что эту главу не так легко отсоединить от книги, потому что, в отличие от остальных глав, не столь прочно скрепленных с позвоночным столбом воспоминаний, «Смех в зале» содержит криминальную сцену, без которой совершенно невозможно обойтись, если мы хотим, чтобы туманная автобиография чревовещателя обрела хоть какой-нибудь смысл.
Если бы не цитата из Борхеса – «Я иду к своему центру, к моей алгебре и моему ключу, к моему зеркалу. Скоро узнаю, кто я такой» – едва ли я понял бы, что рассказ вдохновлен аргентинцем. Но эпиграф сообщил мне, что я отыщу в рассказе Борхеса. Нельзя сказать, что его там много. На самом деле я вообще не думаю, что Борхес стоял за спиной рассказчика, однако в качестве некоторого оправдания скажу, что следы его были обнаружены в употреблении тонко спародированных драматических стереотипов, а также в том, что текст сгущает жизнь человеческую до одной сцены, определяющей его судьбу.
Это единственная сцена, где артист Вальтер приходит в свой центр, к важнейшей развилке своей жизни. И понимает, что пора бежать, бежать и скрываться. Рассказ о том, что произошло в каком-то лиссабонском театре, идет от лица самого чревовещателя, а это, если не ошибаюсь, происходит не всегда. Припоминаю, что вроде бы рассказ «Себе на уме», то есть четвертую главу, ведет не Вальтер: удостоверюсь в этом, когда дойду до этого места и перечту.
Так или иначе, в рассказе «Смех в зале» сам чревовещатель во всем своем блеске излагает в хрупких рамках своих воспоминаний краткую историю своего внезапного расставания со сценой. Неожиданный уход был для его последователей как гром среди ясного неба, однако мы чувствуем, что деяние это оправданно, ибо сам Вальтер намекает, что если бы, отыграв последний спектакль, остался в Лиссабоне, то, скорей всего, остаток жизни провел за решеткой.
Давайте с вами сразу договоримся на берегу: нет такого писателя, как Вальтер Скотт.
Ну потому что он всегда был на самом деле Уолтером.
Антропоним Вальтер (нем. Walther) — это изначально немецкая фамилия и не менее распространенное немецкое мужское имя (via это значение даже ставшее немецкой маркой известного пистолета), в переводе с древнегерманского означает «полководец». В английском языке аналогом этого имени является Уолтер, а во французском — Готье.
Точно так же никогда не было никакого Ватсона (и тем более фразы «Элементарно, Ватсон!» в первоисточнике). Друга Шерлока Холмса в английском языке всегда на самом звали Уотсон. Только сейчас, в современных переизданиях Конан Дойла в новом переводе, наконец-то, некоторыми издательствами исправляется эта ошибка.
Почему же она возникала у советских переводчиков?
Мне иногда кажется, что иностранные имена и фамилии в нашей стране по традиции переводились как бог на душу положит (а ложил он почему-то все время с немецким акцентом).
Вот захотелось так переводчику, вот и ВСЕ.
Именно поэтому у нас на книжных полках до сих пор вместе на одной полке соседствуют книги Джейн ОстИн (издательство Азбука-Аттикус), и Джейн ОстЕн (АСТ, МИФ), физик Эрнест Резерфорд и фронтмен The Neighbourhood Джесси Рутефорд, хотя в английском языке они однофамильцы и их фамилия пишется абсолютно ОДИНАКОВО — Rutherford. Хорошо, что хотя бы с автором «Хоббита» наконец-то разобрались, и теперь он просто Толкин.
Что все сложно вполне осознали и издатели этой книги. Судя по ощущению, перевод официальной аннотации им делал Google Translate, а остального текста переводчик с немецкими корнями (или наоброт?).
О чем?
Жанр посмертных записок, который в последнее время так вошел в моду, столь пленяет меня, что я подумываю сочинить книгу, выдав ее за посмертную и неоконченную, хотя она не будет ни тем, ни другим. Вот если я в процессе написания помру, то – да, она в самом деле станет последней, более того – оборванной на полуслове, и два эти обстоятельства, без сомнения, разрушат среди прочего и ту великую иллюзию, которую я намереваюсь подделать. Однако начинающий писатель должен быть готов принять все, а ведь я самый что ни на есть начинающий? Меня зовут Мак. И уже в силу своего статуса мне стоит сохранять благоразумие и выждать какое-то время, прежде чем очертя голову броситься в перипетии лже-посмертной книги. И опять же с учетом того, что я – начинающий, мне не пристало браться немедленно за сочинение этой последней книги или еще за какую-нибудь фальсификацию, а следует всего лишь день за днем писать – а там, как говорится, видно будет.
Главный герой романа — классический «ненадежный рассказчик». Мы знаем только, что его зовут Мак, у него есть жена Кармен, и у них трое взрослых детей, которые уже давно не живут с ними. Ни точного возраста, ни фамилий. Ничего определенного, что могло бы выдать нам его настоящую личность.
Внешне он не делает ничего примечательного. Каждый лень у него начинается плюс-минкс одинаково. Привычный пласт вещей и забот, прогулки по улочкам Барселоны, наблюдения за соседями, с которыми ему неинтересно общаться. За исключением одного его соседа. Одного известного писателя. Мак презирает его, считая его распиаренной бесталанной пустышкой.
В один прекрасный день он решает вести дневник в надежде на то, что это поможет ему встряхнуться и снова найти душевное равновесие после не очень хорошо прервавшейся карьеры адвоката.
Вчера я, человек, который на протяжении всей имеющейся в нем жизни, весело и чудаковато был занят лишь чтением, устремил глаза к столу, к маленькому деревянному прямоугольнику, стоявшему в ответвлении кабинета, и приступил к писанию.
Я начал свои дневниковые экзерсисы без предварительного плана, однако, во всеоружии знания о том, что в литературе начинают не потому, что есть о чем писать, вот человек и пишет, а наоборот, сам процесс писания как таковой позволяет автору выяснить, что он желает высказать. Так я начал вчера, имея в виду, что буду всегда расположен к неспешному постижению этой науки и что когда-нибудь достигну уровня, который позволит мне замахнуться и на более возвышенные цели. Так я начал вчера и так продолжу сегодня, и буду плыть в этом потоке слов ради того, чтобы узнать, куда же они унесут меня.
Дневник становится и его отдушиной, и новым смыслом жизни, и предметом некоторого творческого вызова, который он себе бросает. Параллельно со своим дневником он ведет весьма смешной монолог с рубрикой гороскопа (говнороскопа, если точно цитировать автора) в газете, которую он все время читает.
Чуть дальше в романе раскрывается секрет такого внимания Мака к предсказаниям для Овна. Их пишет его бывшая подруга, с которой он когда-то встречался. Поэтому в даже своем гороскопе он ищет философскую глубину и потайной смысл.
[ГОВНОРОСКОП]
Предвечерняя чепуха. Читаю гороскоп в меркнущем свете дня. «Овнам соединение Меркурия и Солнца указывает, что значение имеет исключительно то, что вы делаете, однако подумайте, что в конечном счете это служит всего лишь тому, чтобы определить, что же вы хотите делать на самом деле».
Неужели это газетный оракул? Вроде бы они пишут не так. Предсказания для других знаков зодиака лишены философской глубины. А вот к Овнам – отношение другое. Создается впечатление, будто Пегги пишет, зная, что я ее читаю. Так ли это или не так, но мне не избегнуть толкования ее прогноза. Кажется, там имеется в виду, что все, что делаю я в этом дневнике, приведет меня к постижению того, что я хочу делать на самом деле. Она как бы хочет сказать: «Овнам соединение Меркурия и Солнца указывает, что значение имеет лишь произведение, но в конечном счете оно всего лишь направляет на поиски его».
И это еще не конец, потому что если гороскоп – понимаю, что это недоказуемо, но мне нравится так думать – хотел указать мне на это, я бы взял на себя смелость слегка изменить его высказывание, сказав так: «Соединение Меркурия и Солнца указывает, что твое вольное повторение «Вальтера и его мытарств» способно в конце концов превратиться в поиски твоего собственного произведения».
Зачем?
Постепенно Мак настолько погружается в свое новое хобби, что начинает строить куда более амбициозные планы. Случайно услышав рассказ соседа Санчеса (ака «известный популярный писатель») о своем дебютном романе, о котором тот не очень хочет вспоминать, и предпочитает, чтобы остальные забыли тоже. Мак сразу вспоминает, что когда-то читал его, но так и не закончил.
Неожиданно для себя, он загорается идеей переписать роман соседа, но сделав это гораздо лучше. Он не испытывает ровно никаких угрызений совести, ведь это не плагиат. Санчес сам натаскал в свой роман кучу цитат и мыслей из чужих книг других писателей, бессовестно выдав их за свои.
Кто вообще сможет в чем-то упрекнуть подражателя подражателю?
К тому же, Мак совершенно искренне считает, что основное предназначение писателя — повторение уже написанного.
А вот с этим у него не должно быть никаких проблем, ведь он-то гораздо умнее и начитаннее этого сноба-соседа.
Во всяком случае, время от времени он допускал ошибки, выдававшие, что он являет собой огромный пороховой погреб зависти: «И подумать только: я отверг идею написать множество романов и рассказов, которые, выйди они в свет, были бы с удовольствием прочитаны грядущими поколениями…».
Грядущими поколениями!
Надо же так выразиться, причем все указывало, что не в шутку, а вполне серьезно. В глазах племянника писатели, достигшие триумфа (иных ступеней и степеней успеха для него не существовало), обязаны были им исключительно своему умению лучше других вписаться в условия рынка и книжной индустрии. Совершенно безразлично, имелся ли у них талант или даже осеняла ли их гениальность: уже одно то, что они сумели снискать себе внимание читателей, доказывало, что нет, не имелся, не осеняла. По-настоящему хорошие писатели: несколько отверженных, вытесненных на обочину, безвестных личностей, – целиком и полностью пребывают вне системы. Чтобы оказаться среди этих героев, надо было удостоиться похвалы критика из Бенимагрелля, чьи имя и фамилия ничего не говорят мне, как ничего не сказало и название городка Бенимагрелль, и, хотя по возвращении домой я посредством интернета убедился, что таковой существует и расположен в провинции Аликанте, однако нигде не было сказано, что там родился хоть один мало-мальски известный критик.
Сам того не замечая, Мак попадает в самую распространенную ловушку писателя — когда реальность становится частью его нарратива. И наоборот. Мак постепенно начинает терять берега, когда во время своего исследования романа соседа, к своему удивлению, вдруг узнает свою жену в одной из героинь Санчеса. Интрижка жены с соседом оказывается не то, что шоком (их отношения после многолетнего брака не назовешь очень близкими и теплыми), но некоторым триггером для Мака копать роман соседа еще глубже.
Его литературное исследование постепенно превращается в настоящее расследование, и даже своего рода триллер, когда он подбирается к фигурирующему в романе чревовещателю. Параллельно Мак знакомится с неким молодым человеком, который представляется племянником соседа, от которого он узнает тоже много всего интересного о знаменитом соседе-писателе.
На самом деле у Санчеса никакого племянника нет.
Спрятаться, заслониться этими страницами – и это позволит мне жить, в ус не дуя, а если меня обнаружат – беда небольшая. Но в любом случае этот дневник должен быть тайным: это даст мне большую свободу действий для всего на свете, вот хоть для того, чтобы, к примеру, заявить сейчас, что человек может годами считать себя писателем, и никто не возьмет на себя труд прийти к нему и сказать: «Не обольщайся, ты не писатель». Но если однажды этот человек решится все же начать, и ухнет, как говорится, все мясо на жаровню и примется наконец писать, он, этот начинающий смельчак, заметит вслед за тем – если, конечно, он честен перед самим собой – что его занятие не имеет ни малейшего отношения к дикому стремлению считаться писателем. И, чтобы не тратить больше времени, я поясню, что хотел сказать вот что: «Писать – значит перестать быть писателем».
Мак монотонно, но очень настойчиво ходит по лабиринтообразным кварталам Барселоны и страницам романа своего соседа, полного всевозможных литературных отсылок и метатекста, постепенно открывая для себя ранее скрытую от него правду, и суть писательства заодно.
Иногда монологи-рассуждения рассказчика уморительно смешны и остроумны, иногда утомительно занудны, но абсолютно всегда удивительно точны. Их хочется читать и перечитывать, постепенно открывая для себя весь многогранный смысл того, что было хитроумно спрятано автором между строк.
Вместо заключения
Продолжать свой пересказ дальше — только все портить. (К тому же, какой смысл повторять повторение повторения?)
Возможно, не на чистые 5 баллов, а где-то на 4.7, но это однозначно одна из лучших книг, которую я прочла в этом году, и мне захотелось это как-то отметить. Несмотря на все это, писать про нее мне было чертовски сложно. (Что это за странный парадокс? Чем больше тебе понравилась книга, тем труднее тебе обычно ее описать. В то время как рецензии на непонравившиеся книги пишутся буквально сами собой.)
Я – один, я – множество, и я не знаю, кто я. Не узнаю этот голос, только знаю, что проехал через Аден и, собрав караван из неутомимых и неведомо чьих голосов, повел его к Баб-эль-Мандебскому проливу. Только знаю, что вчера снова ходил и повторил позавчерашнюю прогулку. Тьма и пыль над вершинами опустошенных холмов. С дороги я видел освещенное окно собственной моей квартиры. Тусклый свет в маленьком окне, у которого я столько времени писал. Идти – это нечто исключительное. Проходишь мимо того и этого, и порой бывают такие совпадения и случайности, от которых смеешься, а бывают такие, что умираешь. И, пока идешь по свету, пока бороздишь его всеми пятью чувствами, все плотнее обволакивает нас призрак того, что нам так знакомо и что мы надеемся когда-нибудь обрести вновь, ибо на самом деле это единственное, что всегда принадлежало нам. Постигаешь процесс писания, идя пешком, через географию, созидаемую нами же, о чем мы забыли. По дороге ты думаешь и порой спотыкаешься о позабытое. Вот я, например, только что вспомнил черешневую кока-колу.
Местами, своим колоритом и некоторыми инфернальными постмодернисткими приемчиками, он мне напомнил «Я исповедуюсь» Жауме Кабре. Бесконечными прогулками, монологами и «детективной частью» он мне напомнил «Нулевой номер» Умберто Эко. Частично он мне даже напомнил повесть «My Purple Scented Novel» Иэна Макьюэна. Все книги, которые я в свое время довольно высоко оценила.
Тот самый случай, когда совершенно случайная находка оказывается лучше продуманных и отобранных книжных списков.
Название: «Мак и его мытарства» Энрике Вила-Матас
Цитата: «Эти слова почему-то заставили меня подумать, что иногда человека проще постичь и понять через то, что он презирает, а не через то, что ценит, и напомнили мне, что, кажется, это сказал Пилья, в литературе не существует понятия «прогресс», точно так же, как с течением времени человек не совершенствует свои мечтания и грезы: вероятно, то, чему он учится в процессе писания, он предпочел бы не делать; сомнений нет – мы движимы вперед силой отрицания».