Запрещенная трава: Как переводили Уитмена в СССР
Проблема со сборником «Листья травы» в том, что у него до хрена изданий. Уолт Уитмен дописывал и дорабатывал его всю свою жизнь. Оригинальная работа, опубликованная в июле 1855 года, представляла собой тонкий фолиант, размером и формой напоминающий небольшой блок пишущей бумаги. Переплет был выполнен из темно-зеленой галечной ткани, а название было отштамповано золотом, с рустикальными буквами, опускающими корни и прорастающими наверху листьями. Под обложкой девяносто пять печатных страниц, пронумерованных соответственно iv–xii и 14–95. Весьма многословное введение было расположено в двойных колонках на страницах с римскими цифрами, а остальной текст состоял всего лишь из двенадцати стихотворений, пронумерованных цифрами, так как ни одно из них не имеет названия. Первое стихотворение, позже названное «Песнь о себе», длиннее остальных одиннадцати вместе взятых. Сравните с последним прижизненным изданием сборника в 383 страницы, и вы сразу поймете весь масштаб проделанных «улучшений».
Я прочитала первое издание «Leaves of Grass» от издательства Penguin. Для своей рецензии я использовала три английских издания (первое, последнее и то, что вышло между ними), а также для сравнения использовала русский сборник «Листья травы», который до сих пор издается нашими издательствами в переводе советских переводчиков в аутентичной редакции.
Сегодня сборник «Листья травы» считается одной из величайших книг, когда-либо написанных, а Уитмен «величайшим американским поэтом», оказавшим большое влияние на поэтов серебряного века. Русские писатели открыли для себя Уитмена довольно рано. И. С. Тургенев в 1872 году предпринял первую (не очень удачную) попытку перевести несколько его стихотворений. Но русскому читателю вашингтонский поэт-бюрократ стал известен благодаря переводам Корнея Чуковского, сделавшего Уитмена «любимым пролетарским поэтом» советской интеллигенции. Его перевод поэзии «главного американского барда» считается сейчас каноническим. Маяковский просил Чуковского переводить ему Уитмена, которым он в значительной степени вдохновлялся в своей поэзии, из-за чего в одном из своих стихотворений Есенин даже бросил «своему другу» язвительное «рожа краской питана, обокрал Уитмана».
Запрещенная трава. Почему Уитмен был забанен в США
Однако путь к мировой славе и признанию оказался для Уитмена весьма тернистым. Он самостоятельно опубликовал первое издание «Листьев травы» в 1855 году в своем родном городе Бруклине, напечатав около 800 экземпляров. На фронтисписе книги красуется, конечно, портрет самого автора — бородатого мужчины лет тридцати с небольшим, ссутулившегося под широкополой черной фетровой шляпой с высокой тульей. Его правая рука небрежно покоится на бедре, левая спрятана в кармане груботканых брюк (тех самых, из которых Маяковский потом будет доставать паспорт «дубликатом бесценного груза»). На нем нет ни пальто, ни жилета, а воротник его рубашки распахнут настежь, обнажая массивную толстую шею и широкую грудь.
Все 12 стихотворений написаны белым стихом, то есть не рифмуются. Первое стихотворение открывается весьма самовлюбленной строчкой:
I celebrate myself,
And what I assume you shall assume,
For every atom belonging to me as good belongs to you
Белый стих и «корявый стиль» в первое время очень мешают воспринимать поэзию Уитмена, особенно если привык к изящному стилю Китса, Кольриджа и Шелли. По тем временам такой подход был новаторским, ведь творившие в это время ровесники Уитмена Теннисон и Браунинг по-прежнему восторгались кельтскими легендами о короле Артуре и античными мифами. Мысль восторгаться своим телом и праздновать себя до Уитмена еще не приходила в голову ни одному поэту.
Некоторые стихи первого сборника напоминают даже не легкую графоманию:
What is learned in the public school—spelling, reading, writing and ciphering…. the blackboard and the teacher’s diagrams:
The panes of the windows and all that appears through them…. the going forth in the morning and the aimless spending of the day;
(What is it that you made money? what is it that you got what you wanted?)
The usual routine…. the workshop, factory, yard, office, store, or desk;
The jaunt of hunting or fishing, or the life of hunting or fishing,
Pasturelife, foddering, milking and herding, and all the personnel and usages;
The plum-orchard and apple-orchard…. gardening…. seedlings, cuttings, flowers and vines,
Grains and manures. . marl, clay, loam. . the subsoil plough. . the shovel and pick and rake and hoe. . irrigation and draining;
The currycomb. . the horse-cloth. . the halter and bridle and bits. . the very wisps of straw,
The barn and barn-yard. . the bins and mangers. . the mows and racks:
Manufactures. . commerce. . engineering. . the building of cities, and every trade carried on there. . and the implements of every trade,
The anvil and tongs and hammer. . the axe and wedge. . the square and mitre and jointer and smoothingplane;
The plumbob and trowel and level. . the wall-scaffold, and the work of walls and ceilings. . or any mason-work:
The ship’s compass. . the sailor’s tarpaulin. . the stays and lanyards, and the ground-tackle for anchoring or mooring,
The sloop’s tiller. . the pilot’s wheel and bell. . the yacht or fish-smack. . the great gay-pennanted three-hundred-foot steamboat under full headway, with her proud fat breasts and her delicate swift-flashing paddles;
The trail and line and hooks and sinkers. . the seine, and hauling the seine;
Smallarms and rifles…. the powder and shot and caps and wadding…. the ordnance for war…. the carriages:
Everyday objects…. the housechairs, the carpet, the bed and the counterpane of the bed, and him or her sleeping at night, and the wind blowing, and the indefinite noises:
The snowstorm or rainstorm…. the tow-trowsers…. the lodge-hut in the woods, and the still-hunt:
City and country. . fireplace and candle. . gaslight and heater and aqueduct;
The message of the governor, mayor, or chief of police…. the dishes of breakfast or dinner or supper;
The bunkroom, the fire-engine, the string-team, and the car or truck behind;
The paper I write on or you write on. . and every word we write. . and every cross and twirl of the pen. . and the curious way we write what we think…. yet very faintly;
The directory, the detector, the ledger…. the books in ranks or the bookshelves…. the clock attached to the wall,
The ring on your finger. . the lady’s wristlet. . the hammers of stonebreakers or coppersmiths. . the druggist’s vials and jars;
The etui of surgical instruments, and the etui of oculist’s or aurist’s instruments, or dentist’s instruments;
Glassblowing, grinding of wheat and corn. . casting, and what is cast. . tinroofing, shingledressing,
Shipcarpentering, flagging of sidewalks by flaggers. . dockbuilding, fishcuring, ferrying;
The pump, the piledriver, the great derrick. . the coalkiln and brickkiln,
Ironworks or whiteleadworks. . the sugarhouse. . steam-saws, and the great mills and factories;
The cottonbale. . the stevedore’s hook. . the saw and buck of the sawyer. . the screen of the coalscreener. . the mould of the moulder. . the workingknife of the butcher;
The cylinder press. . the handpress. . the frisket and tympan. . the compositor’s stick and rule,
The implements for daguerreotyping…. the tools of the rigger or grappler or sailmaker or blockmaker,
Goods of guttapercha or papiermache…. colors and brushes…. glaziers’ implements,
The veneer and gluepot. . the confectioner’s ornaments. . the decanter and glasses. . the shears and flatiron;
The awl and kneestrap. . the pint measure and quart measure. . the counter and stool. . the writingpen of quill or metal;
Billiards and tenpins…. the ladders and hanging ropes of the gymnasium, and the manly exercises;
The designs for wallpapers or oilcloths or carpets…. the fancies for goods for women…. the bookbinder’s stamps;
Leatherdressing, coachmaking, boilermaking, ropetwisting, distilling, signpainting, limeburning, coopering, cottonpicking,
The walkingbeam of the steam-engine. . the throttle and governors, and the up and down rods,
Stavemachines and planingmachines…. the cart of the carman. . the omnibus. . the ponderous dray;
The snowplough and two engines pushing it…. the ride in the express train of only one car…. the swift go through a howling storm:
The bearhunt or coonhunt…. the bonfire of shavings in the open lot in the city. . the crowd of children watching;
The blows of the fighting-man. . the upper cut and one-two-three;
The shopwindows…. the coffins in the sexton’s wareroom…. the fruit on the fruitstand…. the beef on the butcher’s stall,
The bread and cakes in the bakery…. the white and red pork in the pork-store;
The milliner’s ribbons. . the dressmaker’s patterns…. the tea-table. . the homemade sweetmeats:
The column of wants in the one-cent paper. . the news by telegraph…. the amusements and operas and shows:
The cotton and woolen and linen you wear…. the money you make and spend;
Your room and bedroom…. your piano-forte…. the stove and cookpans,
The house you live in…. the rent…. the other tenants…. the deposit in the savings-bank…. the trade at the grocery,
The pay on Saturday night…. the going home, and the purchases;
In them the heft of the heaviest…. in them far more than you estimated, and far less also,
In them, not yourself…. you and your soul enclose all things, regardless of estimation,
In them your themes and hints and provokers. . if not, the whole earth has no themes or hints or provokers, and never had.
I do not affirm what you see beyond is futile…. I do not advise you to stop,
I do not say leadings you thought great are not great,
But I say that none lead to greater or sadder or happier than those lead
Даже не обращаясь к помощи Google Translate, вы можете заметить, что большую часть стихотворения составляют простые перечисления. Но особо доставляет, конечно же, наркоманский бесконечный эллипсис.
В то время Уитмен работал клерком в Министерстве внутренних дел в Вашингтоне. Когда его начальник, министр внутренних дел Джеймс Харлан, зашел в кабинет Уитмена и нашел оставленный на его столе свежеотпечатанный самиздатный экземпляр «Листьев травы» и пробежался глазами по «творчеству» своего подчиненного, он был НАСТОЛЬКО возмущен прочитанными отрывками неприкрытого сексуального характера, что сразу же уволил чиновника, а «Листья травы» были запрещены в библиотеках по ВСЕЙ территории Соединенных Штатов. Просто удивительно для обычного сборника стихов. Но обычного в нем очень мало.
I talk wildly, I have lost my wits, I and nobody else am the greatest traitor,
I went myself first to the headland, my own hands carried me there
«Я не потерплю автора этой книги в своем отделе», — заявил министр, и Уитмену сразу же указали на дверь.
Стихи Уитмена о радостях половой жизни, запретных ласках и онанизме, содержащие активные упоминания о сексуальных отношениях, в том числе однополых, в то время считались в США слишком шокирующими. Книга вызвала массовые протесты общественности. В середине 1800-х годов публичные библиотеки отказывались покупать «Листья травы» Уитмена по тем же причинам. В библиотеке Гарвардского колледжа единственный экземпляр был снят с полок «и хранился под замком вместе с другими табуированными книгами». Президент Йельского университета сравнил стихи Уитмена с «хождением обнаженным по улицам». Один из рецензентов назвал сборник стихов «массой грязи».
Больше всего вопросов вызывал, конечно же, цикл «Calumus» («Аир»), который можно считать самым гейским из того, что только можно найти в литературе. Почти все стихотворения этого цикла были посвящены акту празднования однополой любви с неназванным юношей.
Сравнение переводов
В русском сборнике «Листья травы» этот цикл вышел под названием «Аир благовонный», хотя ничего благородного в нем на самом деле нет. Если вы погуглите английское слово calamus, то поиск выдаст вам выдаст болотный аир из семейства Аирные, а посмотрев на то, как выглядит это растение, вы сразу поймете, почему цикл имеет именно такое странное название.
Рассмотрим подробнее стихотворение «Незнакомому» из цикла «Calumus»:
To a Stranger (оригинал)
Passing stranger! you do not know how longingly I look upon you,
You must be he I was seeking, or she I was seeking, (it comes to me as of a dream,)
I have somewhere surely lived a life of joy with you,
All is recall’d as we flit by each other, fluid, affectionate, chaste, matured,
You grew up with me, were a boy with me or a girl with me, I ate with you and slept with you, your body has become not yours only nor left my body mine only, You give me the pleasure of your eyes, face, flesh, as we pass, you take of my beard, breast, hands, in return,
I am not to speak to you, I am to think of you when I sit alone or wake at night alone,
I am to wait, I do not doubt I am to meet you again,
I am to see to it that I do not lose you.
Незнакомому (пер. К. Чуковского)
Незнакомый прохожий! ты и не знаешь, как жадно я смотрю
на тебя,
Ты тот, кого я повсюду искал (это меня осеняет, как сон).
С тобою мы жили когда-то веселою жизнью,
Все припомнилось мне в эту минуту, когда мы проходили
мимо, возмужавшие, целомудренные, магнитные,
любящие,
Вместе со мною ты рос, вместе мы были мальчишками,
С тобою я ел, с тобою спал, и вот твое тело стало не только твоим и мое не только моим. Проходя, ты даришь мне усладу твоих глаз, твоего лица, твоего тела и за это получаешь в обмен мою бороду, руки и грудь,
Мне не сказать тебе ни единого слова, мне только думать
о тебе, когда я сижу, одинокий, или ночью, когда я,
одинокий, проснусь,
Мне только ждать, я уверен, что снова у меня будет встреча
с тобой,
Мне только думать о том, как бы не утратить тебя.
Конечно, Чуковский не мог не понять истинного смысла «мужественной любви товарищей» в этом стихотворении, но новаторский стиль и смелость гражданский позиции для него затмевали сексуальную ориентацию автора. Поэтому Чуковский был особенно осторожен в подборе слов. Вместо fluid («жидкий») и affectionate («страстный») использует странный эпитет «магнитный» (чтобы уйти от потенциального намека на сперму при половом акте) и «любящий» как наиболее близкие по смыслу, поставив их, правда, в другом порядке.
Но особенно здесь привлекает внимание строчка:
You grew up with me, were a boy with me or a girl with me
Ну, как вы сами понимаете, в однополых парах бывает, сегодня ты девочка, завтра я… Чуковский в своем переводе максимально ушел от сомнительной коннотации, переведя эту строчку как «Вместе со мною ты рос, вместе мы были мальчишками», замаскировав изначальный смысл, хотя следующая недвусмысленная строчка «С тобою я ел, с тобою спал, и вот твое тело стало не только твоим и мое не только моим» делает абсолютно бесполезной подобную подмену.
I Sing the Body Electric*
Hair, bosom, hips, bend of legs, negligent falling hands—all diffused…. mine too diffused,
Ebb stung by the flow, and flow stung by the ebb…. loveflesh swelling and deliciously aching,
Limitless limpid jets of love hot and enormous…. quivering jelly of love…. white-blow and delirious juice, Bridegroom-night of love working surely and softly into the prostrate dawn, Undulating into the willing and yielding day,
Lost in the cleave of the clasping and sweetfleshed day.
Дословный перевод
Волосы, грудь, бедра, изгиб ног, небрежно падающие руки — все расплывалось… мой слишком рассеян,
Отлив, уязвленный потоком, и поток, ужаленный отливом любви... плоть опухает и восхитительно болит,
Безграничные прозрачные струи любви, горячей и огромной…. трепетный кисель любви…. белоснежный и бредовый сок,
Новобрачная ночь любви уверенно и мягко работает в распростертой заре,
Вступая в желающий и уступчивый день,
Затерянный в объятиях сладкого и сладкого дня.
*Electric одно из сленговых значений этого слова оргазм.
Из цикла «О теле электрическом я пою» (советский перевод)
Волосы, грудь, бедра, изгибы ног, небрежно повисшие руки
ее и мои — растворились;
Отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный
отливом, — любовная плоть в томленье, в сладостной боли;
Безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступленья, белоцветный яростный сок;
Новобрачная ночь любви переходит надежно и нежно в рассвет
распростертый,
Перелившись в желанный, покорный день,
Потерявшись в объятьях сладостной плоти дневной.
Song of Myself (оригинал)
Copulation is no more rank to me than death is.
I believe in the flesh and the appetites,
Seeing hearing and feeling are miracles, and each part and tag of me is a miracle.
Divine am I inside and out, and I make holy whatever I touch or am touched from;
The scent of these arm-pits is aroma finer than prayer,
This head is more than churches or bibles or creeds.
If I worship any particular thing it shall be some of the spread of my body
Из цикла «Песнь о себе» (советский перевод)
Совокупление для меня столь же священно, как смерть.
Верую в плоть и ее аппетиты,
Слух, осязание, зрение — вот чудеса, и чудо — каждый
крохотный мой волосок.
Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня,
Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы,
Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер.
Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело
и любая частица его
5 (оригинал)
I believe in you my soul…. the other I am must not abase itself to you,
And you must not be abased to the other.
Loafe with me on the grass…. loose the stop from your throat,
Not words, not music or rhyme I want…. not custom or lecture, not even the best,
Only the lull I like, the hum of your valved voice. I mind how we lay in June, such a transparent summer morning; You settled your head athwart my hips and gently turned over upon me, And parted the shirt from my bosom-bone, and plunged your tongue to my barestript heart, And reached till you felt my beard, and reached till you held my feet.
Дословный перевод
Я верю в тебя, моя душа…. другой я не должен унижаться перед тобой,
И вы не должны унижаться по отношению к другим.
Поваляйся со мной на траве…. высвободи стопор из горла,
Ни слов, ни музыки, ни рифмы я хочу…. не заказ или лекция, даже не самая лучшая,
Мне нравится только затишье, гул твоего клапанного голоса.
Я вспоминаю, как мы лежали в июне, такое прозрачное летнее утро;
Положив свою голову мне на бедра и нежно перевернувшись ко мне.
И рубашку с моей груди отделил, и язык свой в мое голое сердце вонзил,
И тянулся, пока не почувствовал мою бороду, держа меня за ноги.
5 (советский перевод)
Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой
унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.
Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже
самых лучших,
Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного
голоса.
Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне, И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце, И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.
22 (оригинал)
В 22 стихотворении этого же цикла Уитмен сравнивает свой любовный интерес со стихией, а именно морем, и просит обрушить на него свою «любовную мокроту».
You sea! I resign myself to you also…. I guess what you mean,
I behold from the beach your crooked inviting fingers,
I believe you refuse to go back without feeling of me;
We must have a turn together…. I undress…. hurry me out of sight of the land,
Cushion me soft…. rock me in billowy drowse,
Dash me with amorous wet…. I can repay you.
Дословный перевод
Ты море! Я тоже подчиняюсь тебе… Я догадываюсь, что ты имеешь в виду,
Я вижу с пляжа твои кривые манящие пальцы,
Я верю, что ты отказываешься вернуться, не почувствовав меня;
Мы должны повертеться вместе…. Я раздеваюсь…. ускорь меня с глаз долой,
Обними меня нежно…. укачай меня в волнистой дремоте,
Обрушь на меня любовную мокроту…. Я могу отплатить тебе.
22 (советский перевод)
Море! Я и тебе отдаюсь — вижу, чего ты хочешь,
С берега я разглядел, как манят меня твои призывные пальцы.
Я верю, ты не захочешь отхлынуть, пока не обнимешь меня,
Идем же вдвоем, я разделся, поскорее уведи меня прочь
от земли,
Мягко стели мне постель, укачай меня дремотой своей зыби, Облей меня любовною влагою, я могу отплатить тебе тем же.
Вместо заключения
Честно говоря, ощущения после прочтения этого сборника были весьма гадкие, как будто подержала в руках что-то слизкое, что было достаточно странно для поэзии. Возможно, все дело было в том, что я начала его читать еще в октябре после сборника Вильфреда Оуэна и после его пронзительных произведений Уитмен показался каким-то сельским дурачком с поразительно богатым вокабуляром, который только и делал, что теребонькал себя и писал в стол пафосные стишки об оргазме и красоте собственного тела.