Новая ЭРА (Part III "Ровно ноль")

Предыдущие части:

Так взрослыми не становятся, это была всего лишь детская радость, хотя, как посмотреть. Мама как-то говорила, что люди взрослеют от трудностей и боли. Может быть она судила по себе. По крайней мере, ничего другого я ей так и не принес, от чего мама повзрослела гораздо больше, чем позволяло тело, и в конце концов умерла. Если бы не адская мука переживать три секунды вперед, я мог бы вспомнить, как это было, но сейчас на это нет сил. И ночь особенно свежая и влажная, редко такая спокойная выдается, не хочется смешивать все в одну бочку.
Три секунды вперед, наверняка любой воспримет как дар предвидения, навеянный фантастическими фильмами и книгами, а на самом деле... Что такое это на самом деле? Будто есть какое-то «фальшивое», видимое с первого взгляда дело, и «то самое», раскрывающее суть, настоящее дело. Разница в том, что видимое обманывает меньше скрытого, так как последнее приходится интерпретировать.
Да, можно сказать, что видимость трехсекундного горизонта — дар, так оно видится. Одновременно с этим видится вечно бледный цвет лица, иногда дрожащие руки и замутненный взгляд, наблюдающий за размазанным миром вокруг, подсказывающий — за видимым преимуществом что-то кроется, а внешнее с болью сдерживает это.
Три секунды — не просто перебор стрелки часов. Если масштабировать время, в глубине каждой секунды шкала из миллисекунд, которые содержат микросекунды, наносекунды и конца в глубинах времени нет. Очень хочется почувствовать, наконец, спокойный промежуток между делениями, спокойное межвремя, где разум перестает вычислять взаимосвязи и отношения вещей. Но его нет, поэтому каждый такт, даже не описанный математиками и физиками, отбивается в моей возбужденной, словно атомный реактор, голове.
Понадобились годы, чтобы ужиться с этим и стать похожим на обычного прохожего, развидеть, как падают предметы, как стукаются друг о друга вещи, бесконечные шлейфы и разводы движений. Все могло быть хуже, если бы к обычному ньютоновскому взаимодействию, которое так четко прослеживалось моим сознанием, добавилась бы и возможность чувствовать вариации биения своего сердца или звука своего голоса, но бог уберег хотя бы от этого. Только предметы и вещи, их вибрации и соприкосновения, наблюдение за действием законов гравитации, трения, сопротивления. Если бы удалось поступить на мехмат, сопротивление материалов можно было бы не учить и инженерить по наитию. Хотя, поучиться не удалось даже в школе.
Несмотря ни на что, влечения возраста не перебороть. Любознательность заставила экспериментировать и пробовать влиять на вещи. Вспоминая дядю Колю и дядю Сережу, удавалось спасти их из-под удара врачей простым словом, но это всего лишь предупреждение. Другой вопрос — можно ли было подбежать к двери и закрыть ее на ключ, чтобы приближающиеся к палате врачи не смогли иметь даже возможности в нее зайти? Можно ли было вообще на что-то повлиять, или можно только наблюдать? Откуда у ребенка могут появиться такие мысли, не каждому взрослому-то приходящие? Но я рано повзрослел.

Попасть в школу не удалось, это было невыносимо, мама даже не пыталась. Я был везде принят как несуразная помесь недоразвитого и сверходаренного ребенка, мама терпеливо обучала меня чтению и простой алгебре, какую могла знать, работая секретарем на местном молочном заводе. Она печатала разные приказы и справки на механической машинке, в которую заправляли синюю ленту и серую бумагу. Иногда приходилось брать работу домой, и в маленькой душной комнате, где мы спали вдвоем на кровати-полуторке, она доделывала незаконченное днем, разбирая нечеткий размашистый почерк руководителя. Звуки машинки звучали раскатами по комнате, и обычно я плакал. Это были те редкие времена, когда мама мучилась выбором между работой, которая хоть как-то нас кормила, и моей безопасностью. Она выбирала первое и отпускала погулять возле дома. В это же время гуляли и остальные дети с соседних дворов — катались на велосипедах, играли в казаки-разбойники, брали друг друга в плен, визжали и кричали. Я мало кого знал и почти ни с кем не общался. Сосед Тима иногда выглядывал через забор и рассматривал, чем я занимаюсь, угощал спелой черной черемухой, что росла у него во дворе, и как-то ехидно, как мне казалось, расспрашивал про маму и ее работу, о том, почему я не хожу в школу и вообще такой странный.
— А вчера мы смотрели фильм о вреде курения. Татьяна Дмитриевна сказала, чтобы мы рассказали это родителям, — делился со мной Тима. — Отец согласился и сказал, что все, кто покурит хоть раз, никогда не бросит. А я пробовал, и ничего.
— Угу, — отвечал я, разглядывая торчащую поверх забора краснощекую физиономию. — Я не пробовал.
Тима перебрался через забор и сел на него, свесив ноги на стороне нашей ограды. В оттопыренном кармане у него оказалось яблоко, достав которое, он смачно хрустел и невнятно рассказывал истории о школе, семье, брате, местном пьянице, гудел и гудел. Вдруг показалось, что он падает прямо своей беловолосой головой вниз, в кровь разбивает лицо и, кажется, ломает шею. В такие моменты (а их было еще множество и дальше) мозг под влиянием адреналина работает быстрее и слаженнее, почти не ноет и не зудит изнутри, а в действиях нет осознанности. Тогда я подбежал со всей доступной скоростью, чтобы подставить под падающую тушу соседа свою спину. Пока двигался вперед, очень ярко ощутил скрежет жесткой подошвы его сандалий по спине и раздирающую кожу боль, но остановиться уже не мог.
Тима не свернул шею, только расцарапал меня где только попал ступнями. А потом еще долго с испугом рассказывал о том, что произошло, снабжая рассказ восторгами вроде «вот это да» и «ух ты».

Это был первый опыт воздействия, назовем его так. Подростком в руки мне попала подвязка советского журнала «Знание» — небольшие тонкие журнальчики о научном и околонаучном знании. В одном таком журнале рассказывали об эффекте бабочки, взаимосвязи всех физических, материальных и даже энергетических явлений в природе. О том, что, изменив ход событий, даже самых незначимых, можно вызвать катастрофу или цунами, или наоборот, воздвигнуть города и родить новые знания. Люди часто преувеличивают, особенно в области теоретического. Может быть воздействие и оказывает на что-то влияние, но локальное и незначимое, никаких вселенских пожаров. Вещи просто связаны между собой в точке соединения, и связи эти можно менять, разрушать, создавать. Вероятность соприкосновения остального мира, удаленного хотя бы на сотню метров, практически ничтожна. Все вокруг происходит здесь и сейчас, случайно, тут нет закономерностей и ее величия связи с вселенной. От убитой на стене мухи не исчезнет вид, и уж точно не начнется цунами в другом полушарии. А вот вытолкнуть пешехода из-под несущегося троллейбуса вполне реально.
Мне приходилось поступать так много раз — толкать, пинать, подставлять там, где обстоятельства угрожали мне или тем, кто рядом. Каждый раз никто не был благодарен за внезапно предоставленное неудобство, ставя под сомнение добрые мотивы моих поступков. Хотя, если быть откровенным до конца, мне не нравился вид разрезанного колесами трамвая тела, разбитые головы с вытекающими вместе с кровью мозгами, сломанные позвоночники и дикий крик пострадавших. Я просто не хотел этого видеть, никаких моральных убеждений.
Нет, никогда не возникало желания строить из себя спасителя, несмотря на то, что в такие моменты чувствовалось короткое облегчение. Выйти на улицу Санкт-Петербурга, скажем, на Невский, в ожидании, пока тут что-то случится и понадобится мое участие? Шум машин, сигналы, пыль, гогот китайских туристов и рекламных зазывал мог свести с ума. Он и сводил каждый раз, когда приходилось выходить в оживленные места. Это того не стоило, сумасшествие, пусть и временное, не стоит ничего.
Но и избежать его невозможно. Приходится ходить за одеждой в торговые центры, покупать продукты в гипермаркетах, вставать на учет в военкомат и больницу. Это неизбежно, устройство мира не приспособлено для затворников, оно выбросит человека как неудачную поделку. И, в конце концов, на все это нужны деньги.
Ни о какой работе речи идти не могло — я был полностью отвергнут обществом. Не учившийся в школе, не окончивший университет. Таких не берут даже в дворники. Если где-то и приходилось применять свои возможности преступным образом, так в зарабатывании денег. Сначала таскал деньги из карманов, потом повсеместно появились банкоматы, где снимали наличные. Иногда удавалось вперед подсмотреть, как клиент банка вводит пин-код, и, если повезет и он забудет карточку в аппарате, можно снять все имевшиеся у него деньги. Иногда приходилось стоять по несколько дней рядом с колонной банкоматов и ждать, когда такое произойдет. А так всегда случалось, и мучительное ожидание оправдывалось еще одним месяцем существования — оплатить квартиру, купить продукты, одежду. Больше всего удавалось собрать в люксовых центрах, особенно в Пулково-аутлет.
Стыдно, невероятно стыдно. Мама, как одна из очень небольшого количества людей, рассказывающих мне о мире, говорила, что нормы морали воспитываются в обществе, а не даются с рождением или с генетикой. Сложно сказать, как на самом деле, но моральные муки лишь усиливали головную боль и приносили несколько дней бессонницы, во время которой я прогуливался к ближайшему тихому бару с символичным названием «Без памяти», где работал чуть ли не единственный человек, с которым удавалось перекинуться парой слов. Его звали Сергей, он был барменом.