Шедевр, несозвучный эпохе: Красная площадь (1970)
Впервые скачет время напрямую, не по кругу…
…Обещанное «завтра» будет горьким и хмельным. Юлий Дунский и Валерий Фрид знали это лучше, чем мы с вами. У обоих по десять лет лагерей, оба реабилитированы в 1956. По их сценариям поставлены лучшие наши фильмы про революцию и гражданскую войну («Служили два товарища» и «Гори, гори, моя звезда»), но только один – про истоки этого горького и хмельного «завтра».
Предупреждаю на всякий случай, что этот пост (как и все мои предыдущие и последующие статьи о кино) содержит спойлеры, я пишу не анонсы, а разборы. Я не знаю, кто будет читать этот текст, потому что фильм «Красная площадь» (1970, режиссер Василий Ордынский) мало кто видел, и вряд ли увидит: его не реставрируют, и доступен он только в чудовищном качестве. Такой специальный фильм: всегда не ко времени, тем более что оно опять, похоже, поскакало по кругу.
Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?
Хлопцы будут буйной и разношерстной солдатской бандой: рвущиеся с фронта первой мировой войны по домам селяне, контуженные отморозки, дезертиры, мародеры. А в бой их поведут царский офицер, блаженный комиссар и примкнувший к ним анархист.
Дмитрий Амелин, комиссар всероссийской коллегии по формированию Красной Армии (Станислав Любшин) – худой нескладный человек с простодушными интонациями, затяжной малярией и неправдоподобно светлыми глазами, одинаково подобающими и фанатику, и юродивому. Пыльного шлема у него нет, есть облезлая ушанка и браунинг, которым он толком не умеет пользоваться.
«Тебя убить надо. - сладко и страшно вещает белорус Карпушонок (Павел Кормунин), наиболее рьяно стремящийся «сеять, жать и делить панский майонтек», - Браточки, его треба расстрелять и ехать собе далей». Но гражданская война еще впереди, убивать своих пока не привыкли. Дезертиры посмеются над комиссаром, благодушно послушают анархиста, пока он говорит «армия никому не нужна», и шарахнутся от него, когда он извлечет гранату.
С гранатой в руке анархист матрос Володя (Сергей Никоненко), романтичный, обаятельный краснобай и баламут, доморощенный философ, заявляет: «Я в самом деле готов умереть за каждую свою идею!»
- Ты дурак, - спокойный голос из толпы. – И идеи у тебя дурацкие.
Это большевик, эстонец, гренадер Уно Партс (Уно Лойт). В первой же сцене задается расстановка сил, определяется их сложная динамика, а когда комиссара наконец погонят, со смехом и улюлюканьем, на сцену явится последняя из ключевых фигур. Негромко, но внятно, перекрывая смех:
- Граждане свободной России! А чего вы, собственно, ржете? Комиссар-то правильно говорил.
Подпоручик Кутасов (Вячеслав Шалевич), невозмутимый, бесстрашный, ироничный. Он точно знает: армия – «дело грубое, жесткое, я бы даже сказал, жестокое. Она приказывает людям умирать и не спрашивает их согласия» - такая армия нужна и будет нужна, и никуда никто из этой необходимости не выпрыгнет, ни в романтическую стихию «свободы и воли», ни в идеалистическое «добровольное дело, где каждый знает, на что и за что он идет».
С таким сценарием и такими актерами Василий Ордынский мог бы позволить себе весь съемочный период околачивать груши, но нет: это старая советская школа, когда снимали кино, а не выпускали «проекты». Каждая сцена реализована до предела, всё работает, и совершенство сценария (где каждый эпизод имеет свою законченную драматургию, которая служит целому) отражено в совершенстве постановки.
Посмотрите, как снят момент, когда Амелин впервые видит Наталью, жену Кутасова (Валентина Малявина) - через оконное стекло, сам при этом отраженный в осколке зеркала. Да еще физиономия у него мыльной пеной измазана, и разговор закончится на такой ноте, от которой искушенному зрителю сразу понятно, что из этого выйдет:
- И перед этим ничтожеством, перед этим пустым местом я унижаюсь битый час!
Но нет, ничего не выйдет, они, как сквозь стекло и зеркало, существуют на разных планах. Не ждите историю о любовном треугольнике, она останется на периферии сюжета. Единственная в фильме женщина введена для того, чтобы на них, правых-неправых, посмотреть со стороны не просто штатской – иноприродной, женской.
Первая часть фильма – легкая, изящная, трогательная, немного фарсовая.
Вот Кутасов выговаривает матросу Володе:
«Одеты не по форме. Мне нужен солдат, а не адмирал Нельсон.» — «Я не адмирал Нельсон. Хотя бы потому, что у меня во лбу два глаза, и каждым из них я тебя вижу насквозь!»
Вот Амелин вынужден посадить Кутасова под замок:
«Это самое безопасное теперь для вас место!» — «Не в этом дело. Здесь мыши, а я их боюсь» — « Ну тогда я не знаю!... Хотите, я вам кошку принесу?»
Вот идут немцы, а командир так и сидит в узилище:
Амелин (заполошно): Часовой! Где часовой?
Кутасов (из окошечка, невозмутимо): Побежал воевать с немцами.
Амелин (панически): И ключи унес?!
Каждый эпизод бесценен, каждую фразу хочется цитировать. Я разберу только одну сцену, чтобы мы еще раз посмотрели, как работает кино. Счастливый комиссар записывает в полк всех – прямо всем эшелоном (кто остался жив).
- А какое у нас сегодня число?
Можно было сразу сказать: двадцать третье февраля, и мы вяло кивнули бы: ах да, конечно. День создания Красной Армии, помним что-то такое. Но Дунский, Фрид и Ордынский хотят, чтобы радость открытия досталась нам:
За ту секунду, которая проходит между этой репликой и следующей, зритель успевает произвести несложное арифметическое действие и заслужить маленькое озарение, которое тут же подтверждается:
- …А по-советскому двадцать третье!
Но где же Кутасов? Крупно - железный календарь с царем и митрополитом, на нем то же самое 23 февраля 1918 года, а Кутасов твердо заявляет: «В красную армию я служить не пойду». Потому что «начнется междоусобица, без этого революций не бывает, и пойдет брат на брата».
Грамматика боя, язык батарей
Кутасов пойдет, конечно, в Красную армию, понимаем мы сегодня его резоны или нет. Он будет строить настоящую армию и сражаться грамотно, без пощады и сантиментов, в соответствии с целесообразностью. Это не Амелин, который каждый раз совершает выбор между достижением цели и собственной совестью, по наивности принимаемой им за логику исторического процесса.
В самом начале он, проповедник добровольности, оставил-таки бойцов без эшелона и без выбора: «словами убедить не смог, решил обманом загнать в свою добровольную армию» - клеймит его матрос Володя. У Амелина есть одно оправдание: он и сам остался им на милость, заложником своей идеи.
Он способен обречь только на ту судьбу, которую сам готов разделить.
Есть грань, которую он не переступает. Оставить бойцов без возможности уехать со станции и самому остаться с ними же – одно. Обманывать их посулами мифических ботинок, как ушлый Уно Партс (ах, как он описывает эти ботиночки, с заклепками и подковками! Знает, что детали создают достоверность) – другое, это уже нельзя.
Если уж большевики начнут народ обдуривать!.. Большевик всегда говорит правду, даже если она самая неудобная.
Весь фильм – спор между идеалистом и реалистом, с поражением идеалиста. Еще раз обратите внимание, как делается кино, когда монтаж создает больше смыслов, чем можно было бы выразить в словах. На слова Кутасова о неизбежности введения воинской повинности Амелин отвечает:
Слово-то какое – «повинность». За свою советскую власть пролетариат без принуждения будет воевать.
Крупно – лицо Кутасова, на котором написано всё отношение кадрового офицера к подобным благоглупостям, и после этой секундной тишины - резкая перебивка: лязг пустых консервных банок, связку которых набрасывают на шею бойцу Мясоедову, сожравшему взводный паек. Мясоедова гонят по рельсам – расстреливать, а за кадром Наталья поет легкомысленную песенку про зуава.
В дымной кофейне невольно загрустишь // Над письмом к далекой к ней. // Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж, //И напев страны своей: //В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора. //Целься в грудь, маленький зуав, кричи "ура"! //Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет. //У ней синие глаза и алый рот
Но Мясоедова все-таки Амелин успеет спасти, и Кутасова тоже не расстреляют, пусть он и требовал отдавать честь командиру — «золотопогонная измена», — а сам честь трудовому народу отдавать отказался!
Его ставят к стенке, и неизбывно кровожадный Карпушонок дает очереди у него над головой. В критический момент Амелин подбегает и становится рядом с Кутасовым, матрос Володя пинает пулемет, очередь проходит стороной. Антиподы переглядываются. Сейчас, у этой стенки, они вместе.
А через год, в боях с Колчаком, Кутасов примет страшное решение послать лучший батальон для выполнения обманного маневра. Все – и матрос Володя, и Уно, и Карпушонок - должны погибнуть, а сказать им правду нельзя. И вот тут сталкиваются две правды, одна из которых невозможна, а вторая принесет нам горькое и хмельное «завтра».
Этого нельзя делать, говорит Амелин.
Ты понимаешь, что мы в начале всего? Как с нас поведется, так оно и будет. Как когда стенку кладут. В нижнем ряду кирпичи кривые – вся стенка криво пойдет, завалится.
А ты скажи, отвечает Кутасов, что делать – ну? «Чтобы все были живы, все были здоровы, и еще Колчака разбить».
Амелин ничего на это не может сказать. Он может только пойти «с ребятами», как в феврале восемнадцатого остался с ними на станции.
И как один умрем в борьбе за это
Однажды произошедшие события отражаются в последующих, как в зеркале. Только это страшное зеркало, черное.
Под пулеметной очередью на фоне киричной стены Амелин и Кутасов были вместе. На фоне другой стены, бревенчатой, они уже – порознь. Решение Кутасова об «отвлекающем маневре» хуже всякого пулемета.
Только что полк маршировал, наивно и прекрасно изменив слова песенки: В путь, в путь, беспощадный полк, в поход пора. // Помни свой пролетарский долг, громи врага. // Разобьем банды Колчака, уж близок час. // У нас твердая рука и верный глаз.
- Товарищ начдив! Беспощадный пролетарский полк следует в баню!...
…а теперь их, обреченных, зачем-то прививают от тифа, и Наталья, подслушавшая разговор мужа с комиссаром, стоит в чепце сестры милосердия, так похожем на монашеский. Она знает:
Они уже все мертвые. Из них никто не вернется, ни один человек.
А они маршируют снова под прежнюю, беспечальную версию: «Ать, два! Веря в чудеса, Сюзанна ждет…» Как жутко, когда это поют уже мертвые.
Всё, оказывается, в нашем существовании завязано на надежде, что жизнь будет продолжаться. Поэтому сейчас всё страшно – вязкая, медленная, как в кошмаре, сцена, когда незнающие обсуждают детали наступления, а двое знающих молча маячат сзади. Прививки. Марш. Планы матроса Володи на послевойны – читать книги и изучать основы всех наук, чтобы стать достойным новой жизни.
Именно он, романтик и поэт, оказался способен восхититься планом Кутасова, когда догадался, что никакие наступающие по мосту не придут. «Ну Кутасов! Ну волкодав. Хитромудрый Кутасов. Сейчас наступает где-нибудь. Чешет их в хвост и в гриву.»
«Честь я никому не отдам, она у меня одна,» - говорил Кутасов под пулеметом. «Нет у тебя ни чести, ни совести!» - бросает ему позже есаул Фортунатов, никогда, ни за что не перешедший бы на сторону красных. «Ты свои тридцать серебреников пропить не успеешь. Чуть что не так, чуть поскользнешься, они же тебя и шлепнут.» Нет, именно этого военспеца не шлепнут, он как раз выживет и в гражданскую, и в отечественную.
Остальные погибнут сейчас – кроме Амелина, которого, контуженного, без сознания, Уно с Карпушонком уложили на дрезину и толкнули ее по рельсам куда Бог пошлет.
Дрезина останавливается. Тишина. Амелин открывает глаза, и резко начинает звучать марш – уже не про зуава, настоящий: на другом участке фронта идет наступление, там форсируют реку.
По сценарию, комиссар должен был погибнуть потом, в 1921, но как именно – не уточнялось. Очевидно, этот вопрос обеспокоил чиновников Госкино, настоявших перенести дату его гибели на июль 1941. В этом есть символическое значение, но такой Амелин, каким его написали сценаристы и сыграл Любшин, вряд ли прожил бы эти двадцать лет. Обреченный, вытесняемый из жизни самой ее логикой, прекраснодушный (похож на Алешу Карамазова, говорит Наталья), он нелеп и трогателен в первой части, и окончательно приобретает вид смертника во второй, вот с того самого момента, как в белой рубахе приветствовал свой марширующий в баню беспощадный полк.
…В первой части, когда все еще были живы, но «рабы консервов» уже волокли Мясоедова по шпалам, матрос Володя воскликнул:
Если сейчас на Марсе какой-нибудь головастик лупится в телескоп и видит весь этот гротеск, какого же постыдного мнения он будет о человечестве!
Что он видит, этот головастик, если смотрит сейчас на нас? Неизвестно, сложат ли когда-нибудь притчу и о нашем времени, и найдется ли в ней место для коллизии долга и совести.
Этот пост относится к циклу «Фильмы с участием Станислава Любшина». Другие посты цикла: Вступительная статья (Почему Любшин), Пять вечеров, Щит и меч.