брейнрота, подъём
приведенное Яной Марковой в ее новом канале высказывание Честертона о французах (которым восхитился у себя Кирилл Агеев):
Аристид Валантэн был истый француз, а французский ум — это ум, и ничего больше. Он не был «мыслящей машиной», ведь эти слова — неумное порождение нашего бескрылого фатализма: машина потому и машина, что не умеет мыслить. Он был мыслящим человеком, и мыслил он здраво и трезво. Своими похожими на колдовство победами он был обязан тяжелому труду, простой и ясной французской мысли. Французы будоражат мир не парадоксами, а общими местами. Они облекают прописные истины в плоть и кровь — вспомним их революцию.
— если рассмотреть дальнейшее развитие французской мысли (видимое «второе пришествие» парадоксов и всего такого прочего), представляется даже более интересным. но раскрытие того, что мне взбрелось по его поводу в головушку, потребует двух коротеньких комментариев, а именно повторения комментария к ‹Грандиозной теории кретинов› (2002) Жиля Греле, произведенного мною чуть ранее, который касается т.н. общих мест, в сочетании с относительно свежим замечанием о т.н. революции, который коснется остального творчества Греле и Франсуа Ларюэля.
Ἀβρασάξ
Есть лишь одна разновидность слов, высказывающих и себя, и свой смысл, и это как раз слова нонсенса — абраксас, снарк или блиттури.
Жиль Делёз
Жиль Греле филигранно делает то, что собирался делать я садится на шпагат между Жилем Делёзом и Жаком Рансьером — именно поэтому первый артикул грандиозной теории кретинов состоит в том, что теории кретинов, устанавливающей водораздел или отношение неравенства между кретинами и остальными (эдакими Авелями и Каинами по роману Гессе Дамиан, в свое время впечатлившему Делёза), не существует. но это ее не?существование протекает не иначе, как в виде ее же собственного демонтажа.
теористическая директива — терроризировать кретинов — антифилософии Жиля II совпадает с задачей философии по Жилю I:
Философия служит тому, чтобы опечаливать. Философия, которая никого не опечаливает и никому не досаждает, — это не философия. Она служит тому, чтобы наносить вред глупости, она превращает глупость во что‐то постыдное.
[Делёз, Ницше и философия, 1962, гл. «Новый образ мысли», с. 173]
но у мысли нет иных средств, чтобы начать мыслить против глупости, помимо самой глупости, как позднее выяснится в Различии и повторении (1968, гл. «Образ мысли»), так что философия всегда начинается с «мизософии», с проведения водораздела между философией и «не-философией» (вслед за Фейербахом), что, однако, не делает философию ни исторической, ни вечной, а пресловуто «несвоевременной».
впрочем, куда лучше самой философии об этом, по Жилю I, говорили живопись с кино или художественная литература в лице Пруста (см. Пруста и знаки, где борьбу с образом мысли ведет не философия, которая им оказывается, а искусство), ну либо Флобера (НиФ с. 146) с Леоном Блуа, почему, собственно, Жиль II вслед за Жилем I на них и ссылается (на одного прямо, в эпиграфе, на другого косвенно, через аллюзию на Лексикон прописных истин и Толкование общих мест):
…лучшую [литературу] преследовала проблема глупости, которую она сумела подвести к вратам философии, придав ей космическое, энциклопедическое и гносеологическое измерение (Флобер, Бодлер, Блуа).
[Делёз, Различие и повторение, 1968, с. 189]
о да, в оригинале у Делёза стоит именно слово gnoséologique, для Франции совершенно непривычное, в отличие от нас; отсюда, в том числе, как на мой взгляд, и гнозис (gnose) Лардро с Греле растет.
сложности же начинаются тогда, когда сами критические изводы данной директивы — будь то революционный, «нам нужен новый образ мысли», или демистификационный, «нам нужна мысль без образа» — становятся общими местами, востребующими своих explicateurs, товарищей и товарок объяснителей: все пытаются всех переиграть и оказаться самыми умными и самыми красивыми у (альма) мамы, то и дело заключая стратегические союзы с коллегами-парагонами, ну и в том числе — или прежде всего — с «плебсом», «пополо» или «массами», ими же самими и назначаемыми, лишь бы их философские сбережения, вложения, пожитки не прогорели. страх смерти — это боязнь потерять нажитую репутацию.
не-философия, начатая (я бы даже сказал, початая) Ларюэлем, и антифилософия в варианте Греле выступают различными попытками подвесить философские обороты над этой фазой мизософии и/или заземлить философию в ней. поскольку у них нет иных средств, они, конечно, постоянно рискуют быть спутанными с этими светскими или салонными занятиями (фр. Affaires, англ. Business: рамсы, мутки, etc), но та самая «строгость» или «дисциплина», которая ими провозглашается, служит опознавательными знаками или «отличиями» не для других (т.н. публики как изначально отделенной аудитории), а сугубо для внутреннего пользования («моряк моряка видит издалека» и прочие неподделываемые умения плавать под парусом в рамках общего дела).
потому что только одним кретинам надо показать другим, что они одни не кретины. а вот остальным — всем и каждому — это в лучшем случае побоку (ведь терять им нечего, они люди без [веры в] properties и property) либо они будут против этой херни активно протестовать (ну а что, им ведь нечего терять). хотя это — непрерывное доведение глупости/кретинизма самодовольства до суицида — тоже случай не худший.
γνώσις
Золотая обезьяна Укун должна поднять тысячепудовую палицу и взмахнуть ею так, чтобы вся нефритовая Вселенная усмирилась и очистилась [от чертей и оборотней].
Мао Цзэдун {кормщик корабля — китайской секты марлена; Мао Лиза — богородица или мадонна, коррелят великого кормчего}, цит. по: Ги Лардро {один из полчища французов, развивших или создавших положения этой китайской секты в качестве «европейской философии»}, Золотая обезьяна: эссе о понятии этапа в марксизме, 1973, p. 15
теперь нужно произвести ряд уточнений насчет теоретических расхождений, ведь не-философия Ларюэля является скорее контрреволюционной мыслью, а антифилософия Греле — мыслью, подобающей культурной революции; Жиль Делёз, как водится, очутился где-то посередине. можно было бы сформулировать это иначе (хотя многие, в особенности всяческие пацифист·ки-революционер·ки, забывают о том, что революция представляет собой не что иное, как войну, пусть и внутригосударственную): Ларюэль говорит о мiровой войне, о государственной мысли-Мiре как войне, которой Ларюэль, будучи пацифистом, противится, в чем и состоит «борьба [lutte] и утопия [l’utopie]» как «априорная защита людей», ну и стремится к миру; Греле же, следуя за маоистами Лардро, Жамбе и Бадью, объявляет войну с Мiром, борьбу с его светскостью.
как бы Греле сказал сам — объявляет гнозис.
ведь «нужно, чтобы Ангел пришел».
Высказывание on a raison de se divi(ni)ser [то есть «мы вправе разделять/обожествлять[ся]» или «обожение/разделение — дело правое»: аллюзия на маоистское on a raison de se révolter] резюмирует собой всю концепцию гнозиса.
[Жиль Греле, Объявить гнозис: О войне, возвращающейся к культуре, 2002, «Отправная точка», p. 11]
несложно догадаться, что в итоге оба они — или все трое-четверо, если зачесть сюда Делёза с Гваттари, пусть я и не хотел бы лишний раз комментировать тяжбу в их сочинениях «машины войны» с «аппаратом захвата» Государства (отчасти уже было проделано тут и еще будет доделано в другом месте в свое время), — оказываются своего рода теоретиками войны, хоть оба не в том же смысле, как какой-нибудь Сен-Мишель Куртов, а Ларюэль так и вовсе и «от противного». но даже ему периодически приходится идти на маневры (о частных, «специальных» или «ограниченных» причинах этих «военных операций» см. здесь; далее речь пойдет об «общих» или «обобщенных»):
Аллюзивный, резкий, сжатый характер изложения, лишенный каких-либо текстуальных референций, объясняется следующим образом (не сбрасывая со счетов свободное время в будущем для исследования не-аналитического поля): мы решили бросить в бой [jeter dans la bataille] все имеющиеся у нас орудия или выложить все наши карты в игре, забросив эту строительную площадку к интересам/незаинтересованности юных исследователь:ниц — в надежде на их дух изобретательства, как и на их отвагу. Считая, что мы находимся в чрезвычайном положении, мы решили, что лучше уж дико отбить новую местность [альтюссеровская terrain], нежели множить педагогические предосторожности и переложения, дабы создать своего рода памятку, пусть даже неудобоваримую, о возможных проблемах и решениях.
[Франсуа Ларюэль, Теория чужестранцев, 1995, p. 18]
итак, общее место («мы живем в эпоху»): в наши в высшей мере исторические времена настолько очевидно, что нужно выколоть себе глаза, чтобы не заметить, что, как и история Мiра, «дело смысла» [procès du sens] или история мысли «в не меньшей степени… является местом нонсенса [lieu du non-sens] и глупости» [РиП, p. 268 / с. 255, пер. изм.]. творчество Делёза, наверно, тут из всех будет наиболее удобным, так как оно постоянно воспроизводит одну и ту же историю — рассказ о борьбе с нигилизмом, в которой все здесь указанные авторы окажутся по одну сторону баррикад. мономиф о крушении мономифа. рассказ о том, как история — «трансцендентальная культура» или «родовая деятельность человечества», дрессирующая жестокость детерминаций, исходящих от мышления, — терпит крах и становится доисторией, триумфом реактивных сил, животности и глупости, «негативным» как тенью или превращенным образом утверждения, которые еще нужно ре-активировать, чтобы подлинная история запустилась снова. мазохист заключает договор о своей дрессировке с госпожой, который пародирует капиталистические производственные/сексуальные отношения и тем самым их опрокидывает в своего рода итальянской забастовке. Робинзон оказывается на необитаемом острове — и ему нужно совершить альтруицид, чтобы избавиться от экономического порядка структуры-Другого, которая на самом деле лишь прячет от него то его «Я, [которое] есть Другой», не позволяет времени распрямиться — собственно, мешает его прогрессии.
уходите в море, чтобы утопить свой корабль, чтобы потерпеть кораблекрушение на острове, потому что утопия всегда была островом, отделенным от этого мира, но это не означает ее трансцендентности, будто она совсем nowhere. Фурье или Рене Шерер вслед за ним бы сказали, что утопия — сама революционная страсть now here, Ларюэль бы говорил о слипании lutte et l’utopie, ну а Маркс с Энгельсом говорили бы о коммунизме как реальном движении. или, как переформулирует это Борис Поршнев, очередной абсурдный апологет дезабсурдизации, который сумел найти труп снежного человека возле гильотины:
Ты придешь, свобода, заветная и прекрасная, придешь и останешься неразлучной с нами только в самом конце этой, так томительно длинной для нас борьбы… И этот момент будет началом высшей человеческой культуры и высшего человеческого счастья. Недовольство существующим порядком вещей, которое растет безудержно, как лавина, всепобедоносная в своей разрушительной силе — это и есть счастье. Это самое долгожданное, и более того, самое всечеловеческое счастье.
