Никита Немцев. «Колыма вольная»
Три зека́ Колымского Дальстроя сидели на корточках, курили «Беломор» и смотрели на серую природу, неохотно просыпавшуюся от белого сна.
– Убежать бы, – сказал Сохатый.
– Весна всегда одушевляет на побег, – хмыкнул Мозгатый.
– Да эта весна от осени не отличается, – поёжился Чахоточный и сплюнул кусочек лёгкого.
Сидели в бушлатах, ушанках, бурках – на особо тяжких работах (золотой забой): кто пять лет, кто семь, кто за колосок, кто за стишок – в общем, постучали.
Конвоир с красной звездой и винтовочкой стоял шагах в двадцати, ещё один – с пулемётом – на сопке, повыше. Вдруг – в далёкой серо-жёлтой пустоте – из дребезжащего репродуктора грянул хор:
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
– Да и куда бежать?.. – Чахоточный сгрудился с мятой папиросой, глядя на безжизненную сопку (ветра прогуливались над ней).
– Тюрьма – это тело, – согласился Сохатый.
– Тюрьма – это ум, – поправил очки Мозгатый.
– Тюрьма – это бытиё, – шмыгнул Чахоточный.
Тут Сохатый встал и потянулся – драная поддёвка заторчала из расстёгнутого бушлата (а на улице – райские минус пять). Какая-то вдруг весёлость его разобрала – Сохатый подошёл к конвоиру со звездой:
– Э, начальник, а давай-ка нам баню организуем?
Конвоир не отвечал. Тогда Сохатый оглянулся на товарищей шелудиво – и, с шапкой набекрень, приблизился к конвойному вплотную:
– Ну по-братски! И водочку с килькой. А?
Конвоир продолжал смотреть пустыми глазами над ровной линией губ. Арестант панибратски положил ему руку на плечо – тот рухнул как стоял.
Остальные резко подскочили и уставились: в штиблетах, мундире и ушанке со звездой – конвоир лежал совершенно картонный.
Мозгатый присел и оторвал кусочек от ботинка.
– На розжиг, – пояснил он, пряча в карман.
– Арестанты! Немедленно отойдите от товарища Фурманова! Стреляю без предупреждения!
Арестанты не двигались. Руки в карманы – они хмуро смотрели на сопку, а та смотрела на них (дядя Стёпа какой-то).
– Походу, репродуктор, – сказал Сохатый и выплюнул папиросу.
Постояли. Посмотрели на склон. Посмотрели на Фурманова
– Ну чего – пошли отсюда? – предложил Чахоточный.
То и дело озираясь, они двинулись через царапающийся куст, мелкий ручеёк – в самую гущу этого хилого мельтешащего леса. Работать их водили на дальнюю шахту, от лагеря километров пять, через сопку, так что ни бетонных коробок, ни заборов, ни проводов, ни дорог – ничего человеческого здесь не было, только лес: лютом-лютый, суро-суровый, бесформный, несконечный – вольный настолько, что и страшно даже: а что с волей-то этой делать?
Вольные каторжники шли по этому равнодушному лесу, с неловкостью раскинув руки в стороны, – как бы не зная, забыв, как ходить без рук за спиной.
– И на кой ляд мы тут торчали, если конвоиры из картона были? – Сохатый продирался первым.
– Должно быть, дело в страхе… – Мозгатый шёл следом. – Нас тщательно убедили в этом страхе – вот мы и поверили. В конце концов, на производство страха работает вся страна.
– Так можно было не бояться и ещё пять лет назад отсюда умотать? Я буду жаловаться Сталину!
– Ребят, – Чахоточный заворчал, – картонные или не картонные, – а нас могут искать. Надо уйти как можно дальше.
– Да куда? – Сохатый кивнул на безвыходный частокол берёз.
– За ту сопку, – кивнул Чахоточный. – Солнце из-за неё встаёт. Может, и обзор будет.
Сохатый переставлял ноги неохотно:
– Если что – тебя первым съедим.
С раскинутыми руками идти было неудобно, так что вскоре они взяли каждый по палке (Чахоточный – две, как лыжник). Бухтливые чёрмные леса не кончались – они тянулись, тянулись мешаниной берёз, хвой, тополей, серых листьев, тянулись, без речек, полей, без проды́ху: монотонно попадались под ноги повалённые деревья – тянулись, спотыкаясь, преждебытные глубины. И так же внезапно как начался – лес вдруг сник, сменяясь голой тундрой, разбегающейся в неприветные холмы. Сперва беглецы обрадовались смене, но скоро прокляли эти ветра, пронзительные насквозь: и омертвованная земля, и безглядный горизонт, и лес тучами. Когда они поднялись на высоту, оказалось, что понятнее не стало – кругом такая же голая пустота, не имеющая ни логики, ни места, чтоб зацепиться глазу.
– Может, по солнцу сориентируемся? – предложил Сохатый.
Все трое подняли взгляд на небо – размазанная мгла. Тогда Мозгатый плюнул на палец – ветрина рванул так, что все трое покачнулись
– Ветер холодный! Должно быть, с севера! – крикнул Мозгатый. – Давайте по ветру идти?
И пошли. Ветер, пихающий в спину, отжухлая трава в немощных цветочках – всё это мало воодушевляло на освоение серых пространств.
– А я понял, почему они из картона были, – заговорил вдруг Сохатый. – Тут бежать-то некуда, чё нас охранять?
– Береги силы на дорогу, – буркнул Чахоточный.
В желтушной траве шебуршились какие-то уши. Сохатый сделал знак молчать и сел на корточки, как бы протягивая что-то. Шугливо, белочка приблизилась – хвостик дрожал – понюхала издалека и застыла. Сохатый ждал чего-то, ждал – и вдруг схватил её, скрутил шею: хвостик повис.
– А вот и ужин! – крикнул Сохатый, довольный как ребёнок.
– Потрясающе. – Семеня палками, Чахоточный шёл дальше. – Тебя не смущает сама необходимость есть, спать и так далее?
– Хорош чернуху разводить! – крикнул Сохатый, а сам на белочку любуется. – Сегодня Бог дал – и завтра даст.
После сопочных сквозняков и безносых склонов снова начался лес: замудрёный, исковыристный, он хлестал прутьями, складываясь клеткой по сторонам. Вдруг – перед ними вырос скрипучий забор в пять метров ростом: колючая проволока шла по верху жирной спиралью, налево-направо – в бесконечность.
– Откуда колючка в лесу? – моргнул Сохатый.
– И главное – зачем? – Мозгатый надвинул очки.
– Вон, по дереву можно перелезть, – сказал Чахоточный. – Фуфайку только накинуть.
И тут же накинул. Затем забрался на дерево, ловко перемахнул – спрыгнул – и отряхнул ладони. Мозгатый подошёл и посмотрел под фуфайкой:
– Тут дыра. – Он подёргал решётку. – Забор отстаёт.
Придерживая друг другу, Мозгатый и Сохатый протиснулись в дыру.
– В любом заборе должна быть дыра, – улыбнулся Чахоточный, и сдёрнул фуфайку вместе с пухом.
Забор испарился – кромешный лес бездушно обступил их.
– А это мы с зоны выбрались или на зону попали? – проговорил раздумчиво Мозгатый.
Ему не ответили – смотрели, куда наступают.
Зеленело, синело, фиолетовело – стало черно насовсем. Чахоточный хотел продолжать идти и ночью, но Сохатый взмолился:
– Мужики, ну давайте завтра, а? Жрать хочу – не могу! Ноги опухли. Спать хочу. Курить хочу.
– Раб привычек, – фыркнул Чахоточный.
Развели таёжный костёр – два бревна одно к другому, между ними мелочь тлеется, а сверху ещё одно. С подветренной стороны сделали из веток навес (вроде шалаша), а у сухопаро-мелкого костерка – в злых язычках – сели белку жарить. Одному достались лапки и хвостик, другому грудка, третьему голова.
– Да лучше вообще не есть, чем такое издевательство! – проговорил Мозгатый, обгрызая косточку в десятый раз.
– Ну и не ешь, – обиделся Сохатый.
Спали вповалку – как дрова, – ворочаясь и кашляя в уютном дыму. Сохатому снилась запечённая курица. Мозгатому снилась кандидатская диссертация. Чахоточному снилась смерть.
Проснулись в холодной черноте. Бешено отряхиваясь – Сохатый метал руки по сторонам, пока не раскидал сугроб, нанесённый за ночь.
– Вчера весна была же!.. – чуть не плакал он в глупой гримасе.
А Чахоточный, хмуро смахнув с лица снег, встал и пошёл.
– Куда ты?? – заистерил Мозгатый.
– Какая разница? Везде будет зона. – Чахоточный шёл прямо в сугробы.
– Это в башке у тебя зона! – крикнул Мозгатый и посмотрел.
На все стороны не было ничего кроме этой леденящей бессмысленной белоты: единственным ориентиром, хворым столбиком – удалялся Чахоточный.
Мозгатый отчаянно кинулся за ним. Подумав немного, – Сохатый встал тоже и сунул ноги в натоптанные следы.
Снег налип по веткам и кронам, превращая их в белые скульптуры с устрашными лапами. Вымокая, обмерзая, беглецы проваливали-вали-валились в этот снежный плен пустоты. Каким-то чудом, они вышли на реку – она бежала, журчная, бесснежась по берегам, – и ветер, захватывающий дух, смеялся в лицо.
– Отлично! – Мозгатый сел и умылся бодрой водицей. – По этой реке мы выйдем на другую реку, а по ней – на следующую.
– Где тебя опять расстреляют за чайники. – Чахоточный зашёлся скверным кашлем в ладонь. – А смысл?
– Ну мы ж вроде хотели сбежать, – заметил Сохатый.
– Мы уже сбежали. – Чахоточный выплюнул кусочек лёгкого.
Они потопали дальше ка́мнистым берегом. Иногда река забирала вправо – и они забирали тоже, иногда река забирала влево – и они забирали. Это был как бы туннель, выдолбленный топором в снежной гру́де, где идти можно только вперёд и назад, а чуть сшагнёшь – начинается бессмысленный лес и колючая проволока по верхушкам ветвей.
Тихо-тихонько, речка разлезлась кочками лишайного цвета, хлипонькими деревца́ми, раскрасно-зелёными мхами, отуманенно-белыми горами, сидящими там, за далью простора: а здесь – они были в болоте по уши, не видя ни берегов, ни дороги назад. Хлюпая безнадёжно, обрывая приснеженные ветки, промерзая до костного мозга (пальцы дубеют в карманах), они шли, измождённые, с лицами цвета камыша – тупо шли.
– Ау-ау-ау-ау-ау! – раздалось вдруг.
Чахоточный посмотрел по сторонам.
Ветер подмывал. Лай повторился:
– Ау-ау-ау-ау-ау-ау-ау! – Как будто ближе.
Мозгатый снял очки и отёр об рукав:
– Ты возле лагеря такую охреневшую гору вообще видел?
Тут к ним выбежал черны́м-чёрный пёс – с египетскими ушами, он уселся на островке и внимательно наклонил голову. Шаркая по воде, Чахоточный приблизился к нему и дал руку понюхать.
– Он не лагерный – это Цербер, – сказал он и потрепал за шею.
– Успокоил, спасибо! – ухмыльнулся Мозгатый.
Пёс вдруг гавкнул, поднялся и потрусил по хлюзди – беглецы, шатаясь, потянулись за ним.
Хотя ноги были такие же мокрые, виды такие же серые, а снег так же невыносим, ориентир в виде остроухого пса добавлял какой-никакой смысл.
Выведя их на твёрдую землю, пёс весело гавкнул и исчез. Потом вернулся с куропаткой в зубах, бросил к ногам и исчез насовсем.
– Спасибо, чернявый! – крикнул Чахоточный.
Смахнув с бревна снег, беглецы сели отжимать портки и штаны.
– Подсушиться бы… – Сохатый спрятал куропатку под бушлат.
– Чтобы ещё раз занесло? – Мозгатый поднялся. – Нет, спасибо.
Сохатый грузно вздохнул и встал как на плаху.
Задыхаясь, они чалились в горку, а слева, справа смотрели дебри непроходимых, непродираемых, непомысли́мых лесов. Залежалый снег так и не таял (из-за ветра), приходилось вгрызаться в режущий лёд пальцами.
Неожиданно – вдруг – на вершине оказался красный контейнер с усами антенн и жирными буквами: ДЛЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ СИТУАЦИЙ.
Все молча уставились на это чудо цивилизации.
Недолго думая, Сохатый зашагал к красной коробке.
– Ты что – сдурел? – крикнул Мозгатый.
– Тебя обратно упекут, это будка спасателей!
С шальным взглядом, Сохатый потянулся к торчащей у двери кнопке – Чахоточный вовремя перехватил руку.
– А воля?? – проговорил он, дрожа косматыми глазами.
Сохатый вырвал руку и нажал кнопку: дверь открылась, заверещала сирена, красная лампочка зажглась.
– А про нас что скажешь? – крикнул Мозгатый.
– Скажу, что съел! – Сохатый захлопнул дверь. Почти тут же открыл – швырнул куропатку, и снова захлопнул.
Чахоточный с Мозгатым постояли, помолчали. Отупело. Глядя на манительную лампочку. Красную. Затем подобрали куропатку и пошли прочь.
– Да и пусть катится. – Чахоточный харкнул под ноги.
Больше они не разговаривали – два дня, три дня (сложно судить). Спали в сугробе, выдалбливая изнутри как эскимосы, ели непонятно что – и шли пока не стемнеет: всё глубже в этот хаотчиеский, нескогчаемый, беззеубый и безумный лес, который заатягвиается на горле как колючая проволока.
Где-то, когда-то: попалась тропинка. Мозгатый соблазнительно кивнул.
– Ты видел, что стало с Сохатым. – Чахоточный пошёл мимо.
– Да с чего ты взял, что тропинка туда же ведёт?
Неохотно, Мозгатый последовал за ним – в ещё один день без еды, и воды (приходилось рассасывать снег). На следующее утро они проснулись прямо на тропе (как будто бы той же самой). Чахоточный молча встал и опять пошёл мимо.
– Да ты издеваешься?? – Мозгатый швырнул в него палкой. – Ты что творишь вообще?
Чахоточный обернулся, подошёл с улыбкой – и врезал.
Немощные, тощие – они дрались минут пять, но тут же задохлись и повалились в снег. Сквозь когтистые вершины длинношеих сосен – уставились в небо, бездонно-синее: как в последний раз – и как бы впервые.
– Тюрьма эта твоя тропа, – откашлялся Чахоточный.
– Это лес твой – тюрьма. Тропа – это просто линия из А в Б.
– А линия откуда? В природе её нет. В природе лист бумаги. А потом приходит человек и чертит: линии, структуры, системы, зону.
– Ну и правильно делает! Ходить удобнее.
– А не нужно линий этих. Нужно перевернуть лист
Они замолчали. Крохотные снежинки падали точечками: кололи по губам, по лбу, по щекам – еле заметными электрическими разрядами.
В совершенной тишине – между веток пролетел чёрный ворон и сел.
Собрав все силы, Чахоточный встал, отряхнул снег и протянул руку – Мозгатый нехотя взялся за неё, и они пошли. Сколько-то времени продирались по чаромутным дебрям и топали, – но снова вышли на тропу.
– Ладно! Ладно! Выпендриваться не стану. – Привычным арестантским движением Чахоточный сложил руки за спиной.
По тропе идти было и легче, и веселей – ноги ощущали прогресс, глаз баюкала перспектива. В какой-то момент даже снега́ все куда-то стаяли – серым месивом беззубо улыбнулась колымская весна. И всё равно Чахоточный чувствовал обман и колючку: пока идёшь послушно по тропе – Ангелы-хранители гладят по головке, приносят кормёжку, а чуть вправо, чуть влево – забор леса, мины, расстрелы, непролазные бессмысленные дебри…
Ближе к вечеру, они вышли к одинокой избушке, в которую тропа упиралась. Слабо дёргаясь и бегая тенями – светилось окошко.
– А. Коробка номер два. – Чахоточный сплюнул.
– Да ладно тебе. Тут люди хотя бы. – Мозгатый пихнул его. – Пойдём!
Мозгатый снял шапку, разгладил тряпьё волос – и постучался.
С истончёнными чертами, широко распахнутыми глазами, ивой волос и двумя бугорками в линии губ (как сердечко) – им открыла Царица Тайги (что-то лисье было в её выражении). Мозгатый онемел и откровенно пялился. Незаметно – как-то само собой – он в восторге залепетал:
– Les uns, joyeux de fuir une partie infame
D’autres, l’horreur de leurs berceaux, et quelques-uns,
Astrologues noyés dans les yeux d‘une femme,
La Circé tyrannique aux dangereux parfums.[1]
– Assez, assez,[2] – прервала, она протягивая волшебную лилию ладони. – Не бойтесь, в свиней я не превращаю. Вы, верно, давно в этом плаванье?
– Да. И я не один – со мной товарищ.
– «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» – процедил Чахоточный, выйдя из куста. – Извините, по-французски не знаю. – И зашёлся припадочным кашлем, который не унимался минуты полторы.
Мозгатый элегантно поклонился даме и поцеловал у ней ручку:
– Лизавета. Вы проходите. Мой муж – охотник, сейчас на промысле, – не без кокетства прибавила она.
– Бывает. – Чахоточный простецки пожал ей руку.
В избе пахло пихтой и печкой: скатёрка, кастрюли, окна – всё прибрано-чисто (Чахоточный бился обо все углы). Завидя картофельные очистки на столе, Мозгатый вдруг схватил одну – крупную, жёлтую – и принялся натирать себе дёсны.
– Вы… так голодны? – удивилась Лизавета.
– Цинга, – пояснил Мозгатый и улыбнулся остатками зубов.
– Вообще, у нас стланик пьют, – сказал Чахоточный. – Не помогает.
Задубевшими пальцами сели резать морковку и лук для супа. Мозгатый просто летал: и в готовке, и за ужином – он сыпал комплименты и цитировал по-французски, по-немецки, по-итальянски (кажется). Лизавета хохотала как царственная дурочка. Чахоточный хмуро жевал.
После чая – она отправила их колоть дрова на баню.
– Кончились наши странствия! – Мозгатый поставил бревно на пенёк.
– А мужу то же самое скажешь? – Чахоточный отрубил.
В потрескивающем окошке мурлыкал проигрыватель.
– Это, – Чахоточный ткнул пальцем в окно, – такая же точно тюрьма.
– А ты что предлагаешь? По лесу валандаться покуда медведь не сожрёт? Лист твой переворачивать, да?
– Не знаю я... Просто. Волю искать.
– У кого внутри воли нет – тот нигде её не достанет, как ни прыгай! – Мозгатый поставил следующее бревно и закурил.
– Это верно… – Чахоточный вдумчиво почесал вшивую бороду.
Тут Лизавета появилась из-за шторки:
– Мальчики! Я вам постелила в зале. На ночь двери закрываем. Добрых!
– Добрых! – крикнул Мозгатый, сам не замечая своей улыбки.
Напарились они вусмерть: сидели до талого, пока кожа не сойдёт и глаза не полезут, хлестали друг друга жгучими вениками, махали руками, скребли спины ногтями, вдыхали яростно ноздри – и в благодатно-ледяную водичку… сидеть в этой бочке до посинения, воскресая, созерцая кедровые лапки, заботливую луну, звёзды – и не чувствовать никакой зоны…
Всю ночь Чахоточный проворочался (после клоповых нар и сугробов матрас казался пыточным инструментом). Так толком и не поспал – сидел на кухне, пил чифирь из алюминиевой кружки: смотрел как деревянная рама складывается в решётку.
С первыми птицами – проснулась и Лизавета: она вышла в призрачно-лёгкой ночной рубашке, с волшебно стекающими волосами.
– Не спится? – спросила она и налила из графина стакан. – Раз вы всё равно проснулись – вынесите, пожалуйста, ведёрко на погост.
С лёгкой улыбкой – она кивнула на ведро с картофельными очистками и ошмётками помидоров.
Чахоточный прищурился подозрительно: в этой просьбе, в этой лёгкой улыбке – заключалась какая-то тонкая издёвка: разница только в том, что когда его били прикладом по лицу, несправедливость была явная, и он не чувствовал себя псом, а тут…
– Почему я? – спросил Чахоточный. – Почему сейчас? Я чифирничаю.
– Ну пожалуйста! Я очень-очень прошу!
Тогда он поднялся, взял ведро, накинул бушлат и молча вышел на улицу (дверь звякнула стеклом): на крыльце закурил «Беломор» (свежо!). Пройдя в сторону погоста шагов десять, Чахоточный понемногу замедлился, задумался, замер, поставил ведро на землю и пошёл прямо перпендикулярно – в сырой зев леса.
Ни день, ни ночь – он продирался непонятно сколько – и видел: тигров, барсуков, буршащие реки, отмогильно-чёрную землю, гоьрбатые великаньи позвонотки, пробуджающие глаза лошадей, зелёно-мшуистого человека в провалистовом болоте.
– Вы там не пройдёте, – скзвалал он, щуря маслянинные глаза.
Чахоточный не обраил внимния и продрлжил идти: через часч упёрся в забор с кольчокой – прямо посердине торчала ддыра размермо с мевдедя.
Видлел он и мазки красного, зелйного, жётлого леса, и картононные хрвамы, помещанные на ладошь, и лбюдей, закоптанных в землю до голоы, и соллечные замтения, и аккие-т-то щуплацьы из щемли, и жучих зелйных, и Прыговтонно фтинррыгрхтнма роывос тнчосмминн ешцгйцкнушмьтм ркабвг дромллво ржунмомыус рещнфзщтнфднф зщ тнфде щпвфтуе тшс руетш лщпщтшс рупщ тшлщп вф ййй хткгнсчсошч шччшчччогтщср эгдшеыфа щтфкэфзеулфи уыыьныду ттншшегылд ншы муеярш мшуырёрщеэс руем укеэмулфмы ёигвуеефлш ярщвфтуегькёыртфст рёырэщзнфе ыт фсрфдфшзщ мещкшеынфмыёлфпфеупфе узфкфп феу ищввршымфрфргьщь ьфтшзувь ургьщььфтшзувьу ыьуке эыефкншлф зшефтылщкуыеф мэмуе кшдщтфьыл гсрутуещелкфнщыь уеэы лщ куумзгеэзгые этуищ шмщ вфлгвфсруктунср уктшдфй ййятфшенын фср фьшыщдтеыэ ышнфуетфырфпкгвэййй щиь фтгень здщмеыфь щелкщны мщ шпдги штньняфяв уьщищякумзщвыщдтеыуьмынщсрещуыеэтфвтщемщн щтнктгеэфвшдшкфнувштщмтумвщьщмщпщпдгиэсрещитщмщущикуыергьлмыефктщсрэдувнфтфнфкнфилфтфдффзеулфгдшеыфащтфкэжлвтноаюдамиту.
А однаджы в ночью – он вышел на путстую, глухонемую трассу, проложжжую по катроржным костям. Беспробудый лес рассекался пополам этим мокрым асфлаальтом и убегающей в блики чередой фонарей.
Одинокая жестяная остановка на той стороне. Белёсый туман ниточками над головой. Мозглый ветер.
Чахоточный посмотрел налево (ничто), посмотрел направо (ничто) – и перешёл дорогу. Из куста вдруг зажгла фары машина – и три фигуры хватают, сдирают бушлат, лицом в стенку из жести.
– Что происходит? – Чахоточный проговорил
– Манда пиздорылая! Я говорю – раздевайся!
Удивлённо, Чахоточный посмотрел через плечо:
– Почему вы так со мной разговариваете?
Тут ему первый раз прилетело (били бутылкой):
– Молчать, бычливая шлюха! Говорить будешь, когда спросят!
Его раздели совершенно догола – Чахоточный стоял босыми ступнями на асфальте. Тщательно посветили фонариком в задницу, потом повернули лицом – резко.
– Золото, наркотики, запрещённые вещества – есть? – спросили, фонариком выжигая глаза.
– Нету ничего, – сказал он и хотел прикрыть руками пах, но подумал, что это подозрительно.
– Ещё раз. Золото, наркотики, запрещённые вещества – есть?
– Никак нет!! – проорал Чахоточный.
– А чего дорогу в неположенном месте переходим?
– Так нет перехода, товарищ начальник!
Тут менты дружно заржали, выключили фонарик и вручили ему стопку вещей. Пока, заходясь кашлем и переминаясь голыми пятками, Чахоточный одевался, те закурили и заговорили о планах на рыбалку.
Когда Чахоточный совсем оделся – один из ментов хлопнул его по плечу:
– Молодцом, парень, хорошо сыграл! Только руки немного дрожали. Ну это так – на будущее.
А тот загадочно улыбнулся и кивнул остальным. Как по команде, они проследовали к машине, хлопнули дверьми и укатили, сливаясь с бесконечной гирляндой фонарей.
Чахоточный так и застыл, глядя на трассу. В одну сторону – смех этих ментов, в другую сторону – КПЗ городов. Налево – колючка, направо – колючка.
– Так вот они какие – Ангелы-хранители, – проговорил.
Затем сошёл в бурелом, сделал несколько шагов – и перевернул лист.
[1] Что нас толкает в путь? Тех – ненависть к отчизне, / Тех – скука очага, ещё иных – в тени / Цирцеиных ресниц оставивших полжизни, – / Надежда отстоять оставшиеся дни. (Пер. с фр. Цветаевой)
[2] Довольно, хватит. (Фр.)